Глава 2. НЕ ОТДАВАЙТЕ СТЕКЛЫШКО!
Старший научный сотрудник музейного комплекса Гурий Викторович Жеребов имел массу дел и помимо сенсационных. В его обязанности входило: наблюдать за миграциями зверей и птиц в плавневой части острова, составлять карты гнездовий и лежек, бродить, смотреть, слушать, изредка щелкая фоторужьем, изредка выставляя остронаправленный микрофон, чтобы сделать записи лесных звуков. Этот микрофон он иногда использовал и для обнаружения браконьеров.
В зимнее время они вместе с пожилым лесничим Анатолием Федоровичем Барановым подкармливали зверье. Зарплата у Баранова была совсем смешной. Но он любил остров. Жил с огорода. Случалось, и рыбу себе “паучком” добывал, но только на стол, не на продажу. Однако, анонимочку доброхоты на него накатали по другому поводу. Анатолий Федорович по обязанности прореживал лесопосадки, а потом отвозил штабеля подгнивших стволов и вязанки пиленых веток к своей глинобитной избушке на границе заповедника. Таким образом, он обеспечивал себя топливом в степной зоне. За счет народа!.. И приехали же проверять. И обнаружили, что все – чистая правда. А Баранов, простая душа, и не отказывался. Он только объяснял, что жить-то как-то надо, чем еще больше распалял инспектора ОБХСС* Куприянова. Завели уголовное дело. Кошмар.
В этот самый момент Жеребов приехал из киевской командировки, узнал о случившемся, ухмыльнулся – и написал бумагу на имя директора заповедника, а также в облсовпроф и в облисполком, которому официально подчинялся ОБХСС. Он отыскал какие-то законы и подзаконные акты, на основании которых потребовал компенсировать лесничему Баранову А.Ф. покупку угля за 11 лет работы (1200 рублей), выдать ему же компенсацию за вывоз мусора после санитарной обработки лесных массивов: 300 руб. х 2 х 11 = 6600 руб., а также компенсировать оплату использования городской свалки: 65 руб. х 11 = 715 руб. Итого: компенсировать трудовые и иные затраты Баранову А.Ф. в сумме 8515 руб. 00 коп. Если бы тогда существовала статья о материальной компенсации за моральный ущерб, Жеребов бы приписал и это. Но хватило того, что он поставил вопрос о служебном соответствии инспектора ОБХСС Олега Васильевича Куприянова.
Простое дело о подавлении частнособственнических ухваток хищника-лесника вдруг превратилось во вполне обоснованный иск о выделении из бюджета огромной по тем временам суммы, которой хватило бы на единовременную выдачу зарплаты 75 инженерам. И это повергло власти в ужас. Облисполком тут же надавил на ОБХСС, дело было закрыто, Куприянов получил выговор, но… Жеребов настаивал на компенсации. И кончилось тем, что Баранову компенсировали затраты на топливо суммой 600 рублей, а заповеднику положили выделять ежегодно 800 рублей на вывоз и уничтожение мусора после санитарного прореживания лесов.
Все осталось по-прежнему. Непьющий Баранов теперь чуть ни молился на Гурия Викторовича и постоянно зазывал его в свою избушку, охраняемую прирученным лисом, “прыйняты трошкы для согреву”. Он так же переправлял гнилые дровишки к своей избушке, а заповедник якобы выплачивал ему деньги за вывоз и уничтожение мусора (решая на те же деньги совсем другие вопросы). Ах, господа! Социализм – это контроль. За ситуацией. Но вам этого уже не понять.
Город относился к Жеребову двойственно. Все понимали, что он прав, охраняя от уничтожения остров, так не похожий на пропахший мерзостными дымами город. Но понимать и принимать – разные вещи. И многие называли Гурия за глаза и в глаза мизантропом, заботящимся о вепрях более, чем о людях.
Когда отменили катер в заповедную зону, десятки разгневанных горожан писали письма в газеты, облисполком, обком партии и выше, выше, выше. Жеребова объявляли “так называемым ученым, который только провозглашает, что заповедные плавни - легкие города, он хочет сам дышать кислородом, а другим оставляет заводской смог”. “Он запер остров на замок от наших детей, и ведет себя как помещик”. “Он говорит, что не дает убить заповедную зону и сохраняет ее для потомков. Вопрос только - для чьих? Его потомков, возможно, туда и пустят. Но не наших!”.
Гурию угрожали, а он посмеивался, выступая в прессе и, как тогда говорили, “перед трудовыми коллективами”, отбивая атаку за атакой. Партийные и советские функционеры перешептывались, удивляясь, что Жеребову все сходит с рук, и не без основания считали, что у него где-то там, в недосягаемых верхах, есть родственная волосатая лапа (сегодня сказали бы “крыша”, но это не точно: ни одна современная крыша по мощи не может сравниться с таинственными волосатыми лапами ушедшей империи). И все очень бы удивились, кабы узнали, что эта загадочная лапа, заставляющая секретаря обкома партии по идеологии товарища Бычкова наизнанку выворачиваться, лишь бы с Жеребовым ничего такого не случилось, что эта страшная сила - Стас Чарышев, мой друг (или альтер эго - как кому угодно) собственной персоной. Кошмар. Такое им и в страшных снах не снилось. Но к этим делам мы вернемся попозже, если Бог даст.
Плохо было то, что Гурий Викторович наплевательски относился ко всяческим письменным и телефонным угрозам. И однажды доброхоты устроили поджег жеребовского “зеленого вагончика”, где лежали карты, бумаги, фотографии и негативы, где хранилась аппаратура и где сам Жеребов иногда ночевал. Содержимое вагончика, обитого листовым железом и выкрашенного темно-зеленой масляной краской, не пострадало. Но случилось худшее.
Стояло знойное лето. Пересохшая трава вспыхнула, как порох. Зверье кинулось к воде, загорелись заросли орешника, словно свечка пылал старый осокорь, возвышавшийся над поляной. Неожиданным, словно проснувшимся порывом ветра его огненную верхушку вдруг оторвало и отбросило метров на 15 в сторону. Расцвели огнем акации, вспыхнула сосновая посадка. С криком поднялись в воздух птицы, пытаясь вывести из огня только начавших летать детенышей. Лоси обычно очень остро чувствуют опасность. Но этот сохатый был стар, он болел, и, совершенно одурев от копоти и жара, весь в хлопьях пепла шел напролом через гудящий ад, оглашая ревом плавни, пока не вышел на дорогу. Там и упал.
С десяток добровольцев пытались сбить огонь. Три пожарные машины, прибывшие минут через сорок, неожиданно быстро, за 3 часа, управились с огнем. Пламя улеглось. Чадили пни. Чернели и сочились стволы. Над девятью гектарами леса, утонувшего в саже, летал белесый пепел. А в бывшем эпицентре стояла страшная гибельная тишина. Птицы и звери объявили траур.
Гурия доставили в ожоговое отделение пятой горбольницы. Случай этот охладил пыл противников, а Жеребова сделал героем. Правда, перед выборами в Советы несколько энтузиастов собрали подписи и грозились, что не пойдут голосовать, если рейсы катера в заповедник не возобновятся.
***
...Ну вот, опять приходится что-то объяснять. У меня впечатление, будто эти записки пишутся из мавзолея человеком, жившим 300 лет назад. Скажи я тогда, будто кому-то очень даже скоро придется растолковывать, что это за ультиматум такой “не пойдем голосовать!”, меня бы отправили прямиком к психиатру на обследование. Голосовали все! И каждый, не пришедший на выборы без уважительной причины (катастрофа, смерть, даже не знаю, что еще) становился предметом внимательнейшего наблюдения со стороны “компетентных органов”. Другое дело, пришел, но под подозрительными взглядами избирательной комиссии задержался в кабинке, всех вычеркнул, да еще написал гадость про партию и правительство или испортил бюллетень жалобой на плохие жилищные условия - это не приветствовалось, но к этому относились с пониманием. Все равно протоколы оформлялись под результат (98,6 - 99,2 процента должны были проголосовать за “нерушимый блок коммунистов и беспартийных”). Но публичный отказ от голосования людей рабочих, не занятых строительством партийной, научной, литературной и какой-то там еще выдающейся советской карьеры, отказ по социальным причинам мог поставить под удар областное начальство, а потому рассматривался как вызов общественным интересам. И начальство стремилось всех уговорить, убедить, чего-то пообещать, а иногда и чего-то сделать. Массовость выборов, господа читатели из нового тысячелетия, обеспечивалась и тем, что на избирательные участки “выбрасывали” специально - по несколько месяцев - копившийся на базах дефицит: хорошие колбасы, икру, колготки, чехословацкие тряпки, бижутерию, болгарскую и прибалтийскую парфюмерию, дрожжи (предмет вожделения хозяек и самогонщиков) и многое, многое другое. Приветствовалось патриотическое пьянство в буфетах избирательных участков, а также пение советских песен под духовой оркестр на улице... Старики стремились проголосовать первыми, ибо первых традиционно снимали фотокорреспонденты, и их лица в ближайшем номере подтверждали энтузиазм масс. Ах, друзья мои, вы даже не представляете себе счастье советского человека, патриотически надирающегося под аплодисменты властей! И слава Богу. Мы нынче пьем независимо от дня недели, от выборов, от довыборов, от прочих глупостей. И если уж нам очень приспичит собраться с сослуживцами и гульнуть, то мы не будем ждать 1 мая или дня советской конституции, а просто соберемся и гульнем. Главное удобство сегодняшнего дня - не нужно таскать флаги и транспаранты только для того, чтобы приложиться к фляге на очередном перекрестке. Более того, с флагами и транспарантами (хоть триколорами, хоть советского образца), вас сегодня определенно тормознет милиция, попросив показать разрешение на демонстрацию или митинг. А с флягами вы - нормальные люди, понятные представителям правопорядка. М-да. Отвлеклись, однако...
***
Рейсы катера в заповедную зону не возобновили, страсти улеглись, и все, наконец, согласились с мыслью о том, что две трети острова принадлежат горожанам, а одна треть - дикой природе.
Однако, находка “Островной библиотеки” при раскопках древнего военного поселения на Хортице вновь всколыхнула былые толки и разговоры. Теперь к мелким браконьерам присоединились фанатичные искатели кладов. Они продирались сквозь таинственные чащи, готовые перекопать саперными лопатками гектар за гектаром весь остров. И если с официальными экспедициями можно было управиться с помощью всесильной газеты “Известия” и магических пломб дружка из котлонадзора, то рассеянное стадо многочисленных одиноких кладоискателей создавало проблему. Ловить легко, но хлопотно, как медуз в море: ни рук, ни глаз не хватит...
* * *
Кроме “коменданта” и лесника был еще один человек, знавший в заповедной зоне острова каждую веточку и кочку. Юрий Ильич Сорин, постоянно игравший с Жеребовым и Барановым в казаки-разбойники. На него ни разу не удалось составить протокол, хотя изредка он попадался на глаза, груженый объемистым рюкзаком. Но завидев “коменданта” или лесника сторожко оглядывался, потом слегка склонял голову в знак приветствия, делал шажок в сторону - и буквально растворялся в воздухе. Гурий потом обшаривал кусты, зная, что имеет дело не с каким-то Маугли, а с сорокалетним грузноватым мужиком, который лежит где-то рядом, зарывшись в листья и затаив дыхание, да еще и посмеивается над “комендантом”. И тогда Жеребов замирал, сливался с лесом в том стиле, о котором скажу чуть позже, и ждал. Напрасно. Даже сороки не выдавали Сорина.
В иные же дни, когда Сорин шел порожняком, он сам спешил навстречу островной власти своими неслышными летящими шагами, при этом учтиво раскланивался и всегда выражал удивление, что вот, мол, оказался в заповедной зоне и сам того не заметил. Такая красота вокруг! Такая тишина!
Когда гасили пожар, Гурий отметил, что и Сорин сбивает огонь на кустарнике своей войлочной курткой. “Уж не он ли поджег?”, - мелькнула мысль - и тут же была отброшена. Юрию Ильичу подобная акция была и вовсе не нужна. Ко всему прочему, чувствовалось, что он слишком любит остров, чтобы причинить ему вред, даже ради сомнительного удовольствия - насолить Гурию. Если бы Жеребов был мистиком, то он признал бы Сорина местным лешим.
С пожара, собственно, Гурий Викторович и почувствовал к Сорину симпатию. Совершенно ясно, что не только корысть (если она была вообще), но непреодолимое влечение приводило сюда этого человека. И был он таким же волком-отшельником, как и его противник, ибо есть люди, для которых право на одиночество - важнейшее из всех дарованных Богом прав и свобод.
* * *
Стоять и слушать. Быть одним из них. Подставлять листья дождю, предчувствовать ветер, сжиматься от страха под тяжелым мешком наполненного градом облака.
Никто не знал об этих странных попытках Жеребова превращаться в дерево. Он слыл человеком прагматичным, живущим по плану, в котором всему было свое место: здесь - начальству, там - женщинам, а острову - везде и всегда. И если бы многие из друзей, а также сослуживцы, а также начальство и любившие его (Гурия, а не начальство) женщины узнали, что этот крепкий тридцатидвухлетний мужчина забирается в самую непролазную островную чащу, снимает обувь, зарывает ступни в сырую, покрытую многолетним слоем перепрелых листьев землю, и стоит, мысленно прорастая корнями, распуская крону и давая гнездовья птицам, то сочли бы Гурия Викторовича тайным агентом психушки. Причем, агентом от пациентов.
Это началось лет пять назад, когда он знойным летним днем с кем-то поцапался в музее, и вдруг понял, что сейчас задохнется от запаха раскаленного линолеума, бумажной пыли, громко сплетничающих в коридоре женщин, от мужчин, каждые 15 минут предлагающих выпить - без повода, без желания, так, от скуки. Тогда он встал и ушел в плавни, пытаясь найти там прохладу и отдохновение. И впервые зарыл ступни в землю, попытавшись сыграть в дерево. И понял, что это не совсем игра. Первой странностью было ощущение, что он видит растущие вокруг деревья не глазами, а всем телом. Деревья осторожно осматривали его и так же осторожно здоровались. Он чуть не рухнул в обморок, когда на его плечо спланировала пестрая крупная сойка. Она потопталась, противно крикнула и перелетела на другое дерево! Странное чувство восторга и ужаса, какого-то удивительного понимания мира и языческого единения с ним охватило тогда Жеребова. И с того дня ему не стоило никаких усилий в нужный момент переключиться. Более того, и люди, и звери после этого переключения не видели в нем человека. Чтобы разобраться с этим, он установил как-то фотоаппарат на треноге, включил автоспуск с сорокасекундной отсрочкой и побежал превращаться. Снимок получился четкий. Но на нем не было Жеребова. Зато присутствовал крепкий клен, которого Гурий в природе не обнаружил. Вот так он узнал, к какому виду принадлежит. Гурий Викторович представил себе, что вместо его постылой физиономии в паспорте будет фотография дерева, и неподобающе солидному ученому неприлично хихикнул.
Но в нормальной жизни “комендант” был нормальным человеком, а отнюдь не представителем йогов-аскетов, которые дышат через специальные холсты и разметают перед собою пыль, чтобы их жизнь продолжалась не за счет смерти других существ. Вот идет “комендант” по высокой траве, и уже через несколько секунд примятая влажная зелень и пестрые соцветия распрямляются, досадливо, но беззлобно пискнув ему вослед. А растревоженное облачко насекомых снова возвращается к своим занятиям. Нет, Жеребов своим присутствием не слишком вредил острову. И если он не пускал цивилизацию в зону дикой природы, то и на то у него были обоснованные аргументы. Он пришел к странному выводу, когда ему было лет девятнадцать: цивилизация оставляет за собой мусор по которому можно о ней судить. Ни волк, ни лисица, ни рыба, ни птица не преобразуют внешний мир настолько, чтобы это можно было назвать новой природой или же наоборот - отходами, с которыми неизвестно, что именно нужно делать.
В космосе следует искать не самые прекрасные, а самые обезображенные места, ибо это верная гарантия того, что там побывал развивающийся разум. Почему мы вообще рвемся за пределы планеты? Нерест? Распространение вида? Допустим. Но разве есть хоть один вид тварей, не желающих распространить себя повсеместно? Все хотят. И всем хватает Земли. Почему же мы рвемся в запредельность? Не есть ли это подсознательное признание того, что мы предполагаем полностью разрушить наш собственный дом и ищем запасные посадочные полосы для последующего их разрушения? Вши ведь тоже считают, что человеческие головы - это всего лишь удобные площадки для размножения вшей...
Стас Чарышев не раз спорил с Гурием, считая, что профессиональный историк Жеребов просто перенял у биологов-эволюционистов их оккультный атеизм, их внутреннее пренебрежение к Священному Писанию, акту Творения и великой миссии антропоцентризма. Те не просто отрицали центровую роль человека, бунтуя против его пастырства, но требовали, чтобы человек относился к себе, как к волку или стрекозе, или зебре, или дельфину. Жеребов не желал задумываться о том, что многие биологи, обвиняющие во всех бедах центровое положение человека, тем самым словно подстегивали межвидовую борьбу и косвенно признавали право человека на борьбу с остальным миром. Это все равно, что цветовод будет бороться с цветами, пастух - с овцами, солнце - с желтыми головами подсолнухов. Чарышев же полагал, что была в теории о разрушительной экспансии человечества в беспредельном пространстве какая-то сермяжная правда, связанная отнюдь не с предназначением человека, а с его искажением...
* * *
...Три квадратные ямы, оставленные на месте находки “Островной библиотеки” светлели оплывшими от дождя боками. Гурий попытался представить себе сруб с маленькими окошками, затянутыми выскобленной мутно-прозрачной осетровой кожей, вышку, на которой сидел под камышовым навесом разморенный зноем наблюдатель, парней, вываливающих в деревянное корыто икру из осетрового брюха, фыркающих на лужайке стреноженных коней.
Он спрыгнул в яму, туда, где было когда-то жилище, и вынул из осыпавшейся стены несколько черных обломков горшка, вымытых последними дождями. В них въелась копоть, оставленная огнем, горевшим более тысячи лет назад. Жеребов повернулся спиной к солнцу, чтобы лучше рассмотреть находку. - и тут же резко зажмурился от нестерпимо яркого света. Ему некуда было спешить, а потому он постоял, размышляя, что бы означал сей свет.
Еще когда начинались раскопки, археолог-разведчик Загульский расставил вешки и сказал, хитро прищурившись: “Отут була хата. Отут - вежа. Отут... I не знаю, що сказати... Напевно, злочин. А ось тутечки шукатимемо - i знайдемо. Гм... А що ж тут маемо? Ага, ага. Жодного кримiналу. Хтось горiлочки покуштував межi двома свiтовими вiйнами. Ото й буде перша знахiдка”.*
Загульский, как всегда, оказался прав. Фантастически прав. Не успели снять дерн и чуть больше полуметра верхнего слоя, как совочек скрипнул - и все замерли. Затем приступили щетками, затем - кисточками. И тут Гурий Викторович громко рассмеялся и попросил устроить салют в честь Загульского. На сочно-зеленом стекле бутылки выпукло сияла надпись “Кавминвода 1928”. Теперь уже этот клад раскапывали поживее, обнаружив края ямки. От консервных банок остался только ржавый след. Нарисовались две бутылки из-под водки и даже одна картонная головка, залитая сургучом с буковками “ДЛВЗ”, что, вероятно, означало “Днепропетровский ликероводочный завод”. Находки отнюдь не выбросили, в запасниках музея довоенный пикник нашел свой ящик, который призван теперь хранить следы материальной культуры одиннадцатого послереволюционного года.
Итак, Жеребова ослепил алмаз. Без привычной огранки, но, вне сомнения, алмаз. Значит, опять прав Загульский. Он утверждал, что раскопки следует тихо, без сенсационных шумов, продолжать. Что же за нюх у старика! Даже тогда, когда он согласился с аргументами Жеребова, в грустном и хитроватом прищуре его воспаленных глаз читалось, что лично он, великий Загульский, жертвует чем-то близким и важным ради его, Гурия, любви к острову.
- Я бы на вашем месте это никому не показывал, - раздался вдруг глухой голос из-за спины.
- А как? Поделиться находкой с вами? Да, Юрий Ильич? - спросил не оборачиваясь Жеребов и подбросил на ладони камушек.
- Бросьте его в речку, пусть рыба скушает.
- Да ведь здешняя рыба в ваши сети ночевать ходит, - рассмеялся Гурий Викторович, выбираясь из ямы. - Я этого не сделаю.
- Знаю, - хмуро ответил тот. - Теперь понаедут. Не мы это туда положили, не нам и брать.
Нет. Жеребову положительно нравился этот мужик. Именно такая мысль (не я закопал, не мне и раскапывать) возникла у него, когда он на раскопках кургана вскрыл захоронение скифской принцессы. Словно вздох вырвался тогда из открывшегося входа в маленькую земляную пещеру. Фонарь высветил пепельную тень девочки на земле. И эту тень пересекали бусинки намиста и ожерелий. Золотой проволочный обруч так и остался стоять, опираясь о глиняную стену. Глиняные птички, вылупив крошечные глазки, так и смотрели на то место, где когда-то было лицо. Гурий ощутил кощунство в том, что он нарушил ее одиночество. Он работал на раскопках многажды, еще со времен истфака. И не только в Ольвии, где земля открывала новые и новые камни. Но и у курганов, на срубных захоронениях больших (за два метра) и маленьких (едва ли полутора метров росту) воинов. И всегда испытывал только радость от находок. Были два красных от обилия погребальной охры скелета матери и дочери, которым положили в сруб не только пращу с идеальными каменными шарами, но и горшочек с неизвестным содержимым, который опрокинула когда-то упавшая крыша сруба-могилы. Гурий испытал восхитительное чувство, когда принесли фотоаппарат и аккуратно перевернули горшочек. Голубизна фиалок была столь яркой и свежей, что невозможно было поверить будто они пролежали под землей около трех тысяч лет. Однако, едва успели сделать снимки, как фиалки начали на глазах блекнуть, а некоторые превратились в прах. И не было чувства вторжения в чужую жизнь и смерть... А принцесса его окоротила. И с тех пор Гурий избегал раскапывать захоронения.
- Послушайте, Юрий Ильич. А вот не пойму я вас. Если вы человек благородный, то почему браконьерствуете?
- А ты не вини, не зная. Я не браконьерствую! - вдруг с тихой яростной угрозой окрысился Сорин, сидевший на корточках в тени осокоря. - Я - санитар леса.
- А если санитар, иди ко мне работать, - тоже перешел на “ты” Жеребов.
В глазах Сорина вспыхнул на миг благодарный свет, почти улыбка. Но он резко встал и отвернулся:
- Нет, начальник. Я инвалид. Пойду работать - пенсию платить не будут.
- 56 рублей?
- Да. Плюс свобода. Меня остров подкармливает. Совсем не так, как вы думаете, - снова перешел на “вы” Сорин. - Я живу побогаче вашего. Не отдавайте стеклышко. Никому это не нужно.
И уже отойдя, он вдруг обернулся и сказал громко:
- А я знаю как искать яйцо крокотавра.
Рассмеялся и ушел. Такой человек.
#