Свитер, брошенный на старенький диван, задел рукавом стоявшую в углу гитару. Раздался «перебор» до предела жалостливых гнусавых звуков.
Александр Иванович, сварщик пятого разряда, удивленно глянул в сторону шестиструнки из-под угрюмых кустистых бровей, разросшихся к старости, казалось, до самых век. Потянулся, чтобы подобрать сползшую с подлокотника вещь, но споткнулся о кота.
- И этот тут! Иди ты! – сердито чертыхнулся, поднял свитер, и задумался. «Давненько не пел. А как под рюмочку да с огурчиком…».
- Ю лоуд сикстин тонс, энд вот ду ю гееет, - протянул он. Голос слегка подрагивал, как у всех пожилых людей; кадык завибрировал на куриной шее. При мысли о беленькой и соленом хрустящем невольно сглотнул.
- Водочки захотел. Старый хрыч! – похлопал по-дружески в области сердца, развернулся и направился кормить зверье.
- Ну вот, жрите, пожалуйста. – Александр Иванович вышел к собачьему вольеру и вывалил остатки каши псу в его огромную немытую алюминиевую миску, больше похожую на таз. Коту кинул на землю вареные селедочные головы, страшно смердевшие, но полосатый с жадностью и урчанием их принялся уминать. Пес, огромный белый кавказец с болезненными слезными дорожками на морде, громко чавкал и краем глаза контролировал действия кота. Вскоре собачий «тазик» зашуршал по земле под напором сильного языка.
- Довольно, дай сюда! Утварь проглотишь. – Мужчина неловко нагнулся, подцепил посудину, потрепал пса по лохматой макушке. Тот благодарно боднул в ладонь. Кот уже проводил процесс омовения и с легким презрением наблюдал издали; потом поднялся, выгнулся, дернул нервно хвостом и растворился в ночи, уйдя на поиски приключений.
Перед тем, как затворить дверь, Александр Иванович для порядка покискал в темноту и, не дождавшись полосатого, задвинул ржавую щеколду.
Тихими вечерами он любил часами смотреть в окно. Вот и сегодня расположился за столом напротив; налил себе чаю с бергамотом (иного не признавал), придвинул к себе плошку с печеньем и захрустел сахарными ушками. Сквозь пожелтевшие марлевые занавески, обрамленные голубыми вуалевыми шторками, на него глядела чернота двора и огоньки пятиэтажки, выросшей несколько лет тому назад сразу за соседским забором. Точнее, некогда это был забор «родового поместья» Александра Ивановича; здесь мать растила их с двумя его братьями и меньшой сестренкой Танечкой. Потом братья разлетелись, кто куда. Да и он сам перебрался в город, хотя чуть что – скорее обратно, отдышаться, прийти в себя, отдохнуть от домашней рутины, от мелких ссор и крупных претензий. Примет на грудь «маненько», обогреется, морально приободрится, и - вновь, в скопище серых девятиэтажек. «Меньшая» выросла в дородную бабенку с предпринимательской жилкой; обросла тремя дачами, двумя машинами, мужем, дочкой и парой любовников. Когда мать их тихо и смиренно убралась к Господу за пазуху, предпринимательская жилка Танечки запульсировала с новой силой, и дальнюю половину участка быстро и выгодно продали в пользу «бедной сестренки». Иванычу было жаль утерянного куска земли – все ж, память о нескольких поколениях предков. Но перед натиском Татьяны не мог устоять никто. Примерно в то же время семейная чаша Александра Ивановича, не выдержав множественных глубоких трещин, раскололась с невозможностью последующей реанимации; он был выдворен в деревню окончательно и бесповоротно, где и осел. «Обратно ходу нет».
- О, смотри-ка, кажись, Леха. Чего он там? – Иваныч перестал жевать; на усах повисли озорные крошки, придавая пегим щеточкам вид выцветшей новогодней елки.
Разговаривать с самим собой у Александра Ивановича уже вошло в привычку. Да и кабы не такая беседа, с кем и словом перекинуться? С котом да с собакой?.. Будто свыше недавно ниспослан был ему новый сосед - молодой и толковый Леша. Парню нравилось в деревне несмотря на праздно шатавшихся выпивох, ни свет ни заря орущих престарелых петухов, сплетницу бабу Валю. Нравился Леше и Иваныч, к которому он прикипел, как к отцу; любил его бесхитростную философию, редкие песни под гитару, мудрые советы, умение всегда терпеливо слушать и затяжно молчать.
- Ага, наверное, пошел в баньку. – Александр Иванович привстал из-за стола и приподнял марлевую шторку. Несмотря на усилия, ему все равно был виден лишь огонек фонаря. – Небось, приехали друзья. Не то, что я – вечно один. Как сыч…
Стрелки огромного, еще бабкиного, будильника на четырех ножках громко отстукивали время, которое то замирало, когда подолгу, в каком-то юношеском волнении, он ждал звонка Любови, то - предательски неслось вперед, перескакивая через месяцы, через годы.
Люба… При одном лишь воспоминании об этой необыкновенной женщине тоска вновь сжала сердце, силясь выдавить до последней капли не угасающее чувство. Иваныч считал себя однолюбом. То есть – коли за душу забрало, так это надолго, а теперь уже, когда почти вся жизнь прошла, - до самого конца... Жену свою бывшую он так же сильно любил когда-то. Та была яркой, статной, по-настоящему городской. Но время, обстоятельства и испытания облепили их ненавистью, наполнили обоюдной злобой. Ему нужна была кроткая, чтобы не перечила, чтобы с уважением да с предыханием, какими в старину были деревенские девки. Жене же подавай пробивного, с достатком и статусом. Когда иллюзии о возможности переделать друг друга развеялись, им было уже за пятьдесят…
- Красава мой, я так тебя люблю... – Иваныч вслух в какой уж раз прочел слова, накарябанные Любой на листочке в одно из коротких свиданий. Замусоленная бумажка подрагивала в узловатых пальцах; свернул клочок и вновь убрал в пустой бумажник. – Ага, «люблю». И где ты? Все - вранье…
Внезапно захотелось что -нибудь сломать, швырнуть о стену кухни, которую пристроил к дому для нее, для Любушки.
– Дурень я, ду-рень, а ты, Люба, – колдунья! Кабы хотела, уж давно была со мной. Держала на коротком поводке столько лет! Кто мне их вернет – эти годы? А? Нееет, я тебе не пес дворовый! Хватит, баста! – поверхность стола спружинила под кулаком, плеснув из кружки чаем.
Иванычу вновь захотелось курить. Несмотря на запрет врачей, две пачки в день оставались бессменными. Он почти совсем забыл про спиртное – не тянуло и не дарило больше радость, лишь сильнее разъедало остатки сердца. Но сигареты – другое дело. Он задыхался без них. Он задыхался без нее. Это милое, бесконечно доброе и ласковое лицо с пронзительно небесными глазами; это слегка полное, еще крепкое не по годам тело; эта нежная кожа, от прикосновения к которой у него учащался пульс, и он чувствовал себя на несколько десятков лет моложе, забывал о подступающей немощи и о ничтожности своей скудной жизни.
- Что ж ты со мной делаешь, Боже? – несколько раз потянул губами, разжигая сигарету; нервно затянулся, будто всхлипнул, устав от плача, ребенок. Слезы капали на затертую скатерть. Жизнь прошла, а счастья, считай, не видал.
Когда в его доме успело окончательно поселиться горькое одиночество – неуемное, неизбывное, невыносимое? Перестали навещать друзья, позабыли дочки, и лишь изредка Леха-сосед забегал поболтать. Александр Иванович пытался разбавить тоску знакомством по интернету. Но это обычно заканчивалось очередным разочарованием и чисткой компьютера от многочисленных вирусов, которые он цеплял по неумению толком обращаться с современной техникой. О том, что нужно поставить специальную защитную программу, Леха талдычил ему столько раз. Но Иваныч лишь цыкал и отмахивался: «Вот еще, деньги на какие-то погремушки тратить».
Деньги ему, в прошлом неплохому специалисту, а ныне - сторожу на складе, и правда, не помешали бы сверх получаемого, не то что «разбазаривать попусту». При всем при том он умудрялся скрупулезно копить. И периодически менять машины – будто дорвался до желаемых игрушек, которых не мог себе позволить будучи женатым. Леха удивлялся: «Зачем тебе? Твоя – почти новая! Езди и езди!». Но тот улыбался, обнажая вкрапления металлических коронок. И придумывал очередную версию своей прихоти: «Сейчас не продашь, потом и вовсе упадет в цене. Иваныч - не дурак; он знает, что делает!».
А еще Александр Иванович давно задумал Любе один серьезный подарок – помочь достроить ей дом на даче. Но все оттягивал этот момент. В тайне души он надеялся, что она когда-нибудь бросит эту пустую затею, как и работу в городе, и свое скучное житие с братом-инвалидом. И переберется к Иванычу, и они будут разводить кур да гусей («Может, и на корову замахнемся»). Только за этими фантазиями шибко приятными совсем не подумал предложить любимой переехать к нему. И замуж ее ни разу не позвал: «Зачем эта ерунда? Мы – взрослые люди, печати нам не нужны». Люба ж этого хотела и ждала. И гордость ей не позволяла не то что собрать свой скарб и одним махом перебраться к нему, но даже намекнуть на то. А когда Александр Иванович срывался и извергал поток нелепых обвинений: «У тебя кто-то есть, коли не рвешься сюда!», - Люба лишь горестно молчала или бухалась в ноги в слезах: «Твоя я, только твоя! Видит Бог!». После таких сцен она вовсе исчезала, боясь новых вспышек ярости. Гнев сначала наполнял его какой-то неистовой энергией («Ничего, не пропаду и без тебя!»), а потом отнимал последние силы. И Иваныч угасал…
Тянулся второй год заточения, на которое Александр Иванович, сам того не желая, себя обрек. Он давно не покупал новой одежды, а прежняя местами прохудилась, штопал даже носки. Курил много, питался мало, и внешне все больше походил на свою покойную сухонькую мать. Он потерял интерес ко всему. И ему ничего, казалось, не было нужно - только б сушки да печенье к чаю, в доме кот, а во дворе пес. Телефон мог молчать месяцами, а если оживал, он к нему не подходил («На зло!»); иногда набирал Ей, а услышав, бросал трубку... Он стремительно старел, подстегиваемый непониманием происходящего, отчаянием и жаждой недостижимого. Все женщины мира не стоили ни единого ее волоска, ни единой ее улыбки. А какие она пекла пироги и ватрушки…
В один из бесцельных выходных его вдруг окатила волнением мысль-озарение: «А что, если у нее кто появился? Что, если прямо сейчас - на своей чертовой даче с каким-нибудь кобелем?». Александр Иванович поспешно обулся, накинул телогрейку. Через 20 минут он был на месте.
В сложенном из блоков доме горел свет; занавески еще не висели, да и на что их там крепить? Изнутри и снаружи стены не были ничем отделаны; вместо пола – цемент; крыльцо не досчитывало ступеней и перил. Подкравшись к окну, он приподнялся на цыпочках и заглянул внутрь. Люба в косынке и в закапанной краской куртке белила потолок. Иваныч напряженно высматривал в помещении кого-нибудь еще. Несколько бесконечных секунд прислушивался к происходящему внутри, а затем по-воровски переметнулся к другому окну. Он не видел ее лица, но по ватным движениям понял, насколько она устала. Ревность еще щекотала нервы; вот-вот появится ненавистный соперник! Зазвонил телефон; Любовь спустилась со стремянки и отставила валик. Он услышал ее приглушенный голос, по которому так соскучился, о котором так мечтал.
- Баба Катя? Да, я в доме. Что? Какой мужчина? Где? – она обернулась и заметила его. – Нет, милицию не надо. Все в порядке. Спасибо!
Александр Иванович бросился вон, пока Любава не открыла. Хотя жаждал ее видеть больше всего на свете! Хотя бредил к ней прикоснуться, обнять, вдохнуть запах ее прекрасных волос… «Значит, все еще любит. Ну что ж, я подожду».
Он ушел с этого света так же нелепо, как и жил. Спустя полгода после того, как заявился к ней, наконец, с цветами и предложением руки и сердца (спасибо, надоумил сосед). Брат ее был тоже ужасно рад; они выпили тут же за это. С непривычки Иваныч быстро захмелел и остался на ночь у Любы... Новый год они впервые планировали встретить вместе – под звон бокалов, бормотанье телевизора и бренчанье гитары. Казалось, вот оно счастье, вот он рай на земле. И не важно, сколько ему лет; главное – Любушка рядом… Но Господь распорядился иначе: в этот Новый год, ровно в 19.00, Иваныч покинул мир, так и не встав с реанимационной койки. Одиночество, наконец, отпустило его измученную душу; лицо его разгладилось от бремени боли и казалось безмятежным. Накануне все его «девчонки» - две дочери и Любовь – приходили к нему и сидели у кровати, ерошили слипшиеся волосы, держали за безвольные руки. Но он плохо понимал, где вымысел, где явь; в голове его все сплеталось, путалось. Он с усилием пытался что-то отыскать. Паззлы картин прошлого перемешались; он видел мать, молящуюся у икон, видел чьи-то красивые нежные пальцы, но не узнавал, чьи они; он хотел кого-то позвать – кого-то такого желанного, такого любимого, но так и не вспомнил ее имени, и лишь шевелил растерянно губами. Люба плакала, дочки крепились. Врач утешал: «Исход не ясен никогда, смерть – барышня непредсказуемая»... Александр Иванович потянулся ко лбу; в черепной коробке что-то давило и ширилось, и нужно было это что-то оттуда достать. Наконец, ему удалось забыться сном; женщины покинули палату, благодаря врача за возможность навестить и прося разрешение на новую встречу. Тот грустно улыбался и одобрительно кивал. Доктор знал: повидаться им больше не успеть.