Один старичок из Перу
Без дела дремал поутру.
Себя чтоб занять,
Стал кудри считать -
Волос оказалось сто пять.
/Английский детский стишок в переводе Владимира Микина/
Не скажу, что я тоже от нечего делать пересчитываю волоски поредевшей шевелюры, но то, что я услышал от Маши, своей двенадцатилетней подопечной, меня и умилило, и возмутило одновременно.
Я же ее просто попросил надеть на прогулку вязанную шапочку - день был холодный и ветреный. И для убедительности показал на свою, предусмотрительно надетую, черную, двойной вязки. А в ответ вдруг услышал:
- Это тебе она нужна, у тебя же волосиков - сзади шесть, а спереди четыре!
Я промолчал, но в душе, конечно, возмутился - и не пересчитывая их, я знал, что волос у меня на голове оставалось все-таки больше.
И умилился одновременно: это ж нужно, удостоила мою плешивую голову не только внимания - шутки. Пусть и несколько фамильярной.
Мы познакомились всего месяц назад. Маша оказалась в нашем детдоме в ноябре и сразу, согласно бытовавшему тут обычаю, перешла со мною на "ты" и стала называть меня п а п о й.
Я и разглядеть ее не успел, новенькую: все собирались вниз, в столовую, украшенную бумажными цветами, гирляндами, лентами - 4-е, День Единства, было решено отметить праздничным обедом и дискотекой, то есть, говоря по-старому, танцами.
Вечером я стоял посреди просторного холла, обернувшись назад, стараясь не упустить из виду перебегающих с места на место девочек своей группы. Раздались звуки блюза, и я почувствовал, как кто-то положил мне руки на плечи. Повернул голову - передо мною Маша:
- Давай, сегодня ты будешь моим парнем...
- А тебе не кажется, что для этого скорее подойдут ребята с четвертого этажа?
- Эти...?
Полунасмешливый, полупрезрительный взгляд моей визави, брошенный ею на рослых парней, удивил меня. Похоже, еще минута, и на нас начнут обращать внимание. Мы все так же стоим: она - положив мне на плечи руки, а я - не решаясь начать этот неожиданный "белый танец".
- Я тут не для танцев, мне нужно следить, чтобы все было чин-чином.
Мне удалось "сохранить лицо". Но объяснить себе выражение её лица я не мог. Совершенно недетское - на вид ей вполне можно было дать лет 16 - оно говорило не только о потере интереса, не только о разочаровании.
Конечно, расспросив о ней на следующий день, я понял многое. Безотцовщина, запившая с горя мать. Появившийся, когда ей было уже лет 10, отчим - мужчина, которому так и не удалось оторвать жену от бутылки. Зато удалось - подарками, а главное вниманием - завоевать сердце юной падчерицы. Не только сердце.
Вечно пьяная мать ничего не замечала. Или просто не желала видеть.
Неожиданная гибель этого немолодого, но единственного, кто интересовался ею, человека совсем обескуражила девочку. Она оказалась одна - совсем одна, не нужная никому, ни в школе, ни в опустевшем доме, где ее теперь даже накормить было некому.
Машу подобрал на улице патруль. Состояние ребенка было таким, что ее сразу отвезли на Песочную набережную.
Известно, что должен делать врач, когда к нему попадает ребенок: поставить диагноз. Если это врач-окулист, то диагноз будет касаться, естественно, зрения. Если же психиатр... Если ребенок к тому же угнетен, склонен к истерике?
Диагноз оказался тяжелым, настолько, что Машу определили даже не в коррекционную - в спецшколу 8-го вида. То есть оставили без надежды получить нормальное образование.
Похоже, это всех устраивало: начальство было уверено, что неглупая в общем-то девочка тут уж точно сможет учиться нормально. То есть 6 лет по программе ... начальной школы. Самой Маше, показалось мне, стало вообще безразлично, что ее ожидает в будущем. И только мама ее возмущалась: приходила изредка, встречалась с дочерью в саду - в детдом ее не пускали - приносила конфеты и пыталась объяснить окружающим, что девочка совсем не УО - не умственно отсталая.
Еще бы! В декабре появились в детдоме американцы. Их было человек 10, из какого-то благотворительного общества. Привезли подарки: карандаши, фломастеры, игрушки, жвачку, сладости.
Дети, осмелев, подходили к раздаче по нескольку раз, уверяя, что им ничего не досталось... Фальшивые слезы, наигранная радость...
Маша стояла, глядя на все это с нескрываемым отвращением. Она не только не взяла ничего - отошла в конец зала и стала смотреть в окно: лишь бы не видеть творящегося. Одна-единственная изо всех, и детей, и взрослых, она не могла примириться с унизительностью, мерзостью происходящего.
Примерно через час, когда визитеры собрались восвояси, руководитель их, обведя глазами помещение, подошел к Маше и сказал ей по-английски:
- Мисс, мы уже уходим...
Видно, они не все знали друг друга - члены делегации. И он принял Машу за одну из своих - ну не могла же быть такая гордая красивая девушка одной из этих...
Действительно, не могла.
Я помню, мама принесла ей в очередной раз сладкое. Пакет с конфетами и печеньем. Маша положила его в бельевой шкаф - поделиться после уроков с подружками.
Занятия закончились, но на обед в столовую Маша не спустилась. Я поднялся на третий этаж, вижу - она сидит в спальне на своей кровати и плачет:
- Нет, мне не жалко, что они все съели, я же всегда их угощала, и теперь хотела угостить, но почему, почему они м е н я не подождали?!
Я знал, что надежды немного, но все же стал добиваться консилиума: нужно было перечеркнуть этот чертов диагноз. Боялся не успеть - работать мне оставалось недолго. И все же успел, еще до возвращения своего в Лугу узнал, что Машу признали-таки нормальной. И перевели в школу с обычной программой.
Последнее, однако, что я помню о ней - это снова ее слезы. Одна, сидя на казенной своей постели, очень, впрочем, недешевой - администрация следила, чтобы "все было на уровне" - сидя на кровати с белоснежной подушкой-"пирожком", стоявшей в ряду кроватей таких же красивых и убого одинаковых, девочка плакала в голос:
- Ну и что же, что она лишена родительских прав? Это же все-таки моя мама! Почему ее сюда не пускают? Почему я должна ее видеть только раз в неделю?
П О Ч Е М У?