Действующие лица:
Судья
Подсудимый
Конвоир
На сцене – зал судебных заседаний. За столом сидит судья, напротив стоит подсудимый. Рядом с ним навытяжку стоит вооружённый конвоир.
Судья. Итак, слушается дело гражданина (…). Подсудимый, вы понимаете суть предъявленных вам обвинений?
Подсудимый. Нет. Но, мне кажется, для суда это и не важно.
Судья. Почему?
Подсудимый. Видите ли, вы не первый человек в моей жизни, обвиняющий меня в том, чего я не понимаю. Такое происходило часто, очень часто и давно, так, что и не вызывает у меня ни малейшего удивления.
Судья. То есть вы не признаёте себя виновным?
Подсудимый. Отнюдь. Я сказал, что обвинений не понимаю. Но виновным, пожалуй, признаю. Помню, в детстве нашей семье – мне, маме, и кошке – было нечего есть. Я достал где-то кусок мяса, который мы собирались поделить на троих. Но, пока мы радовались, кошка нашла его, и съела всё целиком. Помню, в порыве гнева я её тогда чуть не придушил – сжал горло так, что глаза у бедного животного чуть не вылезли наружу. Но вовремя опомнился. После этого кошка прожила ещё долго, почти до двадцати лет, и я всё время чувствовал себя перед ней виновным за тот случай. Безусловно, я виновен во многом. Иногда врал, по причине, или без причины. Иногда пренебрегал своими обязанностями в отношении близких людей. Иногда был циничным, хотя и не переношу любые проявления цинизма в жизни. Да, виновным я себя, конечно, не могу не признать. Я – не очень хороший человек. По крайней мере, не такой, как хотелось бы.
Судья. Говорите по существу! Вы совершали то, в чём вас обвиняют?
Подсудимый. Кощунственный вопрос. В первой половине прошлого века большевики судили учёных, поэтов, многих людей. Да что там говорить, начиная с библейских времён. Тысячи, миллионы – расстреляли, повесили, сожгли на костре. В том числе и тех, кто, безусловно, нас лучше. И никого из них не спрашивали, совершал он что-либо, или не совершал. Господин судья, наш случай не особый. Ни я, ни вы ничем от тех людей не отличаемся. То, что происходит в мире – свойство не нас, а мира. Зло же мира заключается вовсе не в совершённых кем-либо поступках, а в самой возможности зла. И кощунственно по отношению к тем, кто уже был осуждён ни за что, делать вид, будто бы мы особые. Поэтому и не нужно задавать подобных вопросов. Ваша работа – судить, и я ничуть против неё не возражаю. Моя же роль – быть на скамье подсудимых. К тому же, я не хочу сейчас об этом думать, у меня другие мысли.
Судья. Какие же?
Подсудимый. Вам рассказать честно?
Судья. Перед законом следует говорить только честно.
Подсудимый. На расстоянии в пятьсот световых лет от нас находится звезда Бетельгейзе. Она огромна, как тысячи солнц. И она пульсирует, учёные говорят – вот-вот взорвётся. Может, завтра. Может, через тысячелетие. А возможно, она уже взорвалась – мы об этом пока не знаем, ведь свет идёт к нам от неё целых пятьсот лет. Когда же мы увидим – в небе взойдёт второе солнце, и пробудет там месяц. Учёные говорят, что ничем это нам не грозит, кроме одного случая – если ось вращения звезды до взрыва была направлена в нашу сторону. Вот тут начинается самое интересное. Произойдёт огромный выброс энергии, что для Земли означает, как минимум, полярные сияния, и катаклизмы по всей планете. А возможно, всё будет уничтожено – никто не может предположить, что тогда будет.
Судья. Вы находите это самым ужасным в вашей ситуации?
Подсудимый. Кажется, вы меня не поняли. Не то, что все погибнут – это как раз не ужасно, это как раз нормально. Все и так когда-нибудь погибнут. Ужасно то, что мы можем этого не увидеть. Представьте, дожить до спокойной смерти – а взрыв Бетельгейзе так и не увидеть. Наша жизнь ничтожна.
Судья. Вернёмся к делу. Вы хотите что-либо сказать в своё оправдание?
Подсудимый. Нет, конечно, не хочу. Как я уже говорил, я признаю себя виновным во многом, и мог бы сказать в своё оправдание ещё больше – но не хочу. Меня давно удивляют люди, с гордостью констатирующие факт, что на хамство в жизни следует отвечать хамством. И все, живя, следуют этому принципу даже с радостью, будто бы играют в шахматы, в увлекательную игру. Для меня же нет ничего постыдней, чем отвечать хамством на хамство. Ни от чего так не устаёшь, как от этой постоянной необходимости. Безусловно, то, что я нахожусь тут, перед этим просидел месяц в изоляторе с неприятными мне людьми, а теперь вынужден отвечать на вопросы, хотя люблю просто быть в одиночестве, и молчать – это хамство. И я бы многое мог сказать в своё оправдание во всём, начиная с детства – благо, всё, в чём я был виновен, имеет причины в виде бедствий, страха, помутнения рассудка, а то и простой глупости. Но говорить – не хочу.
Судья. И вы ни капли не раскаиваетесь?
Подсудимый. Вовсе нет. Вы меня опять неправильно поняли. Конечно, я раскаиваюсь во всём, в чём меня могут обвинить. Раскаянье – это тот же стыд, можно назвать и так. А стыд у меня давно вызывает всё, что я наблюдаю, или хотя бы понимаю. В первую очередь, конечно – я сам. Но это не значит, что я хотел бы быть другим, потому что любой, кем я бы мог быть, любое место, любое время, где бы я мог находиться – вызывают не меньший стыд. Мне хочется каяться за всё, что я осознаю собственным разумом. Вы удивитесь, но наибольший стыд из всего, что существует, у меня вызывают вещи, неодушевлённые предметы. Представьте, венский стул, портрет, или скрипка, то есть истории, судьбы – на помойке. Животное, или человек, если плохи – могут притвориться, спрятаться, попросить о помощи. Но вещь, будучи сломанной, ветхой, явно бедной, или ненужной – не может ни убежать, ни возопить, ни взмолиться. Поэтому я давно готов раскаиваться перед всем на свете, даже перед камнями, и во всём, в чём мне предложат каяться – даже, и особенно, тогда, когда я объективно прав, или не имею прямого отношения к происходящему.
Судья. Будьте серьёзней. По вашей статье, между прочим, предусмотрен денежный штраф.
Подсудимый. Я бы предпочёл быть расстрелянным.
Судья. Ну это вряд ли. За мелкие правонарушения у нас не расстреливают.
Подсудимый. Пожалуйста, не надо штрафа. Я много раз терял деньги. В детстве отбирали силой. После обманывали. Иногда случалось такое, что не платили за целые годы работы. Бывало, терял всё – но ничего не случилось. Ужасно, когда ничего не случается. И, я уверен, что выйду, когда вы меня оштрафуете, и, какова бы ни была сумма, когда-нибудь с ужасом пойму, что опять ничего не случилось. Прошу вас, не штрафуйте. Лучше расстрел.
Судья (шутливым тоном). Итак, подсудимый приговаривается к расстрелу. Приговор привести в исполнение немедленно.
Он с притворной серьёзностью кивает конвоиру, который, подыгрывая, ведёт подсудимого в центр сцены. Достаёт из кобуры револьвер, становится перед подсудимым, не держа палец на курке, и якобы прицеливается.
Подсудимый. Прошу вас, встаньте, пожалуйста, по-другому. Здесь чистая белая стена, вы можете её продырявить, или испачкать кровью. Я не хочу оставлять после себя беспорядок.
Конвоир становится сбоку, и держа оружие, как детскую пукалку, возле живота, изображает выстрел.
Конвоир. Пух!
Подсудимый. Нет-нет-нет! Вы же можете не убить меня с первого раза. Я не хочу мучиться. Пожалуйста, стреляйте в затылок, как положено. Как расстреливали всех, и всегда.
Конвоир становится за подсудимым, и поднимает револьвер на вытянутой руке.
Подсудимый. Уважаемый…
Конвоир. Что?
Подсудимый. Ничего. Просто стало немного страшно. Но я справлюсь, а вы стреляйте.
Конвоир из-за спины подсудимого, и судья за столом усиленно переглядываются, корча друг другу рожи, будто бы пытаясь обменяться какими-то посланиями. Конвоир думает, что это шутка, судья о чём-то договорился с подсудимым, и что его пистолет не заряжен. То же самое думает судья про конвоира. Подсудимый стоит, закрыв глаза, вытянув руки по швам, и приготовившись. Конвоир, начиная смеяться, нажимает курок. Подсудимый падает замертво, вокруг его головы растекается лужа крови.
Занавес.