Меня заставили снять даже нательный крест, оставив из одежды только белые операционные чулки, так что на операционный стол я легла обнажённая, красивая, как невеста.
Долго не могли поставить катетер, вен нет, тыкали больно иголкой, сами дураки, не фиг было до этого три раза брать кровь. У меня есть чёткая теория, что в подвалах больницы-лабиринта-королевства живёт вампир, а может и не один, и кормят его нашей кровью. С миру по нитке - голому рубашка.
Тут пробирка, там пробирка,
И вампиру уж бутылка
Красной крови подана,
Вампир сыт - жива страна.
Спи спокойно, мой больной,
Радуйся, что ты живой,
Завтра утром натощак,
Приходи, зажав кулак
Крови заплати оброк,
Чтобы выписаться в срок,
Будь здоров и не болей,
Приводи своих друзей.
Наш вампирка хочет кушать,
Каждый день, не надо слушать
Сказки, будто он днём спит
Это всё враньё и стыд!
На голодный желудок
Не спится и вампиру,
Будь донором - не дай
Погибнуть злому миру!
Иначе всем несдобровать,
Голодный, злой вампир нападёт
На тебя, твою жену или сына
(и превратит его в вампира)
Сытые вампиры днём тихонько спят,
В подвале больничном в гробиках храпят,
А ночью на посту, охраняют твой сон.
Вампиры тоже люди, не будь и ты жмотом.
Ты, дружочек, не скупись, кровью с ближним поделись.
Ну да хватит о вампирах, вернёмся в операционную к невесте в белых чулочках, то есть ко мне. Моя доктор велит мне раздвинуть ноги и согнуть их в коленях, выдохнуть или вдохнуть, задержать дыхание, острая боль, я кричу от неожиданности, поставили катетер в мочевой. Лишили невинности.
Потыкав во все вены иголкой, мне таки поставили катетер от капельницы на тыльную сторону кисти, голова закружилась, очнулась я уже в реанимации, от того, что изо рта у меня доставали гофрированную трубку, и я задыхалась, плюс ужасная боль. Я стонала, я кричала, я блевала. Вот самое страшное - это блевать после полостной операции. Мышцы живота стягивает спазм, а там же всё только что порезано, живое, такая боль, что искры из глаз, а блевать нечем, с вечера в желудке пустота, только горький желудочный сок и слюна. И повернуться нельзя на бочок. Голос мне приказал повернуть голову на бок, чтобы я не захлебнулась в собственной блевотине, так я и лежала, блюя на своё правое плечо. И тут меня начало морозить, я дрожала крупной дрожью, стуча зубами.
- Мне холодно! - кричала я, тогда меня накрыли пушистым, белым одеялом, согрелась.
Я закрывала глаза, пытаясь заснуть, но боль не отпускала, нет, время тянулось медленно, открываю глаза, гляжу на часы, стрелка ползёт, как улитка, нет, улитка быстрее, стрелка не двигается. Без четверти два. Из носа торчит трубка, как в кино, мне подают кислород. Тоненькие прохладные струи воздуха в нос.
В операционную меня забрали в половине десятого. Пока то, да сё, я прикидываю, операция началась в десять. Очнулась я, ну максимум, в половине второго, значит операция шла три с половиной часа. Я стону, мне больно, я блюю, мне ещё больнее.
Злая медсестра на меня кричит, говорит, чтобы я перестала блевать, а то швы разойдутся, а разве от меня это зависит? Это же рефлексы. Слёзы из глаз, так больно, я её достала своими криками, и она позвонила в отделение, в два часа меня забрали. Попутно всадив в катетер церукал, ненадолго он мне помог.
-А, эта капризная, - услышала я реплику анестезиолога, брошенную в мою сторону медсёстрам, проезжая на каталке мимо по коридору.
Меня всё ещё морозило, соседка Настя накрыла меня всеми имеющимися в палате одеялами, даже своё отдала. Только тогда я согрелась. Меня мутило, будто я месяц бухала. Я никогда не бухала месяц, но именно так должно быть чувствует себя человек, который месяц бухал, а потом ему выпустили кишки острым длинным ножом.
Спать я не могла, боль невыносимая. Вкололи кеторал, обезболивающее, я специально узнала название, засланный он оказался, не помогло вообще, мне думалось, что мне колют дистиллированную воду, эффект нулевой. Сил не было ни на что. Я позвонила Саше, сказала слабым голосом, что жива, что мне херово, понимаю, все же волнуются, попросила позвонить маме и отключила трубу. Я проваливалась в полузабытьё, это не был сон, потом меня снова мутило, спазмы стягивали живот, блевать нечем, но я блюю, медсестра принесла утку. Острая боль в районе шва, это невыносимо больно, как удар током.
Организм пытается вывести из себя яд. Я не пью даже воду. После того, как проблюёшся, становится чуть-чуть легче. Дыхание частое и прерывистое, так дышит пристреленный зверь. Капельница. Но и она не даёт облегчения. Я стону. Всё же заснула, проснулась, пришёл Саша, не может он работать, а у меня нет сил, посидел рядом, подержал за белую, бледную руку и ушёл. Он не мог видеть меня такую.
Как я пережила эту ночь одному богу известно. Я читала все молитвы, я хотела умереть, лишь бы эта боль ушла, я жалела, что согласилась на эту операцию, я просила медсестру обезболить меня, но она отказывалась, ссылаясь на то, что всё, что нужно мне уже поставили, и что ещё один укол может не выдержать сердце. Не знаю, не знаю, после кесарева, второго кесарева, я хорошо помню, вообще ничего не болело, мне вкололи кетанал, и я лежала и наслаждалась жизнью, что ничего не болит.
У меня было шесть операций, шесть наркозов, ни один из них не был таким тяжёлым. последний наркоз, месяц назад, был плохой, три дня трещала голова, болела страшно, у меня вообще голова никогда не болит, только от высокой температуры, а тут эта боль, причём она возвращалась ко мне в течении месяца несколько раз ещё. Но тут, что за фашистские пытки, что за издевательства над больными по ОМС?
Ночью я много думала и всерьёз думала, что умираю, я видела смерть в лицо, она дышала на меня, она была рядом, очень близко.
Соседка моя, Настя, утром рассказывала, что ей не спалось от моего частого, шумного, тяжёлого дыхания, от моих стонов. Но потом вдруг я затихала, и тогда ей становилось по-настоящему страшно, она подходила ко мне, наклонялась в темноте, чтобы посмотреть, жива ли я? Я была жива, просто засыпала на короткое время, потом снова стонала, охала, задыхалась, мне не хватало воздуха, кислорода.
Спать я не могла. Я вообще не сплю на спине, люблю на животе или боку. А тут даже на бок не повернуться, забудусь, пытаюсь, но острая боль внизу не даёт этого сделать. Под простынкой клеёнка, поэтому простыня мокрая, противно липнет к телу, я голая, на мне по-прежнему только чулки. Меня бросает то в жар, то в холод. Раз десять я ощущала жар, скидывала одеяла, потом начинала мёрзнуть и просила соседку накрыть меня снова. Лихорадка, это называется лихорадка, организм мой бешено хочет жить, он борется, но его конкретно поломали, порезали, отравили. Я понимаю, что я всего лишь мешок с кровью и костями. Мы настолько слабые, уязвимые, очень. Смерть близко. Сколько я всего передумала за эту ночь, и я готова была умереть. Если бы я умерла, то я бы была готова. Я перебрала всю свою жизнь, по косточкам. Только любовь и прощение, бог есть любовь. Любовь есть прощение – таковы краткие тезисы моего послеоперационного откровения после отравления.
Утром уже лучше, глоток воды, по чуть-чуть, помаленьку. Редко и мелко, не спешить, не торопиться. Села, через боль, натянула на себя ночнушку, легла обратно. Проветриваем палату, вроде полегче. Дыхание всё-такое же, я не могу дышать иначе, спрашиваю медсестру, когда отпустит, она уклончиво, убирая глаза в сторону, пряча от меня взгляд, будто я там, у неё в глазах найду верный ответ на свой вопрос, отвечает, что у всех по-разному, никто не знает, ставит капельницу, аж четыре бутылки, мне всё интересно, что там, что в меня вливают? Глюкоза, физраствор, метрогил и ещё что-то мне незнакомое, уже забыла название.
Приходит доктор, говорит, что сегодня мне можно морс и бульон. Заказываю маме морс и бульон. Потом приходит врач ЛФК, недовольно мотает головой, узнав, что я уже садилась без бандажа сама, и учит меня правильно вставать, сначала надеть послеоперационный бандаж, потом повернуться на бок, свесить ноги с кровати, и опираясь на руку, встать. Мне убирают катетер. Я делаю первые шаги сама до туалета и обратно, голова кружится. Я очень и очень слаба. Папа приносит бульон и компотик. О, какой это вкусный бульон, какой волшебный компотик - это сама жизнь, это силы. Я пью не жадно, осторожно, часто. Уже лучше, уже можно жить, боль уже не такая сильная. Уже отпустило. Много сплю, засыпаю, просыпаюсь, меня бросает в жар и холод, просыпаюсь мокрая, потная, холодный пот. Нет сил читать, писать, говорить, нет сил. Настя, соседка, за мной ухаживает, я беспомощная, как младенец, встать – уже подвиг, лечь назад в постель – достижение!
Любое движение отбирает столько сил, что надо отдыхать потом несколько минут. Температура 38. Врач меня ещё перед операцией предупредила, что в операционной нет нормальных ниток, поэтому будут шить тем, что есть, а что есть, эти нитки дадут температуру до семи дней. Я хотела купить, но она сказала, что их не так просто достать, надо заказывать, что времени нет, но я могу отказаться от операции. Я отказываться не стала, сколько-ж можно? Ведь без операции никак, а снова сдавать все анализы, нет, мне уже раз отменили операцию полгода назад, и тут её перенесли на неделю, пришлось пересдавать кровь-мочу, ну вот сказали бы заранее, что нет ниток, я бы достала, купила, ведь предупредили они, что нужно купить чулки, бандаж…
Горло болит, голову не повернуть, будто меня душили. Настя говорит, что у неё три дня болела шея после операции, это от наркоза, от трубки. Моя шея тоже болела три дня.
Катетер на правой руке весь в засохшей крови, очень неудобно с ним, я не могу писать, отвечать на письма, мне проще звонить или оставлять голосовые сообщения. Любое движение больно. На второй день во время системы, кажется, нагнали воздух в вену. Я заснула, а медсестра проворонила тот момент, когда капельница прокапала. Моя рука по правилам должны была лежать ниже тела, но так как капельница короткая, то она, рука, лежала на животе. Просыпаюсь, открываю глаза, а капельница пуста, так как шея болит, то не могу повернуть голову и посмотреть, насколько пуста, но на уровне глаз ничего нет, наощупь перекрываю колечком доступ к вене. Прошу Настю позвать медсестру. Та вбегает, маленькая такая, на своих толстых десятисантиметровых подошвах, стуча, как лошадь копытами, машет чёрным хвостом собранных назад крашенных волос, принеся с собой душный старушачий запах Красной Москвы, молча убирает капельницу и уносится по коридору.
Не знаю, мог ли воздух попасть мне в вену или же это просто мои страхи, но рука у меня до сих пор болит до локтя. А следующая капельница уже вечером была и того хуже. Эта же медсестра пришла, торопливая, неласковая, грубая, капельница не капает, всё засохло, приносит шприц с промывкой, мне очень больно, я кричу, что-то явно не так, я ей об этом говорю, я чувствую, что-то не так, но она меня не слушает, только зло зыркает чёрными, цыганскими глазами. Капельница капает, медсестра уходит. Я лежу, чувствую, как мою руку распирает, кожа натягивается, раствор холодит. Я не могу увидеть мою руку, шея болит. Тогда я поднимаю руку к глазам, смотрю и прихожу в ужас, мне проткнули вену, глюкоза капает под кожу, рука отекла, подушкой, костяшек не видно. Настя зовёт медсестру. Та выдирает катетер, она видит свой косяк, но не признаёт его, говорит, что это просто синяк и уносит недокапанную капельницу вон.
У меня начинается паническая атака, я часто и громко дышу, мне страшно, что происходит, если глюкоза попала под кожу, мимо вены? Я помню, что есть препараты, которые ни в коем случае нельзя капать мимо, бедная я бедная, на все мои несчастья только этого мне не хватало. Моё воображение рисует мне, что у меня какой химический ожог, ещё один наркоз, ещё одна операция, я останусь без правой руки, я этого не вынесу, снова боль! Это всё происходит очень быстро, я смотрю на свою изуродованную, раздувшуюся холодную руку и прошу Настю загуглить, что будет, если накачали случайно глюкозу под кожу. Как хорошо, что есть интернет. Настя быстренько выдаёт мне ответ, ничего страшного, рассосётся. Фуф! Меня сразу отпускает, дышу спокойно.
Всё ночь моя рука мироточит, сквозь ранку от катетера-стигмата вытекает капельками сладкая глюкоза, я святая, ну или почти святая, все свои грехи я отстрадала за эти дни и ночи после операции.
31.10.2019