Пономарь

               
               

     Встретил я его в крохотной деревенской церковке на самом краешке области. Десяток старушек, две-три молодайки в беленьких ситцевых платочках в горошек, неумело накинутых на модные нынче прически разноцветными "перышками" и средних лет кряжистый мужик, судя по застарелым ссадинам на руках и въевшемуся под ногти мазуту, сельский механизатор, с почтением слушали батюшку – древнего благообразного старичка с реденькой бородкой клинышком и огромными бездонными глазами, из которых на каждого прихожанина изливалось физически ощутимое тепло и какое-то блаженное успокоение. Я подивился еще про себя, откуда он взялся в деревне, такой вот классический Божий человек из старинных русских хроник? Сейчас подобных священников, пожалуй, и не встретишь; все больше молодые, крепкие, с ухоженными скороспелыми бородками «под Хемингуэя», бывшие младшие научные сотрудники и прочие аспиранты, пришедшие к служению даже без соответствующего духовного образования, по оргнабору, так сказать. Знал даже одного прежнего председателя парткомиссии райкома КПСС,   ставшего приходским батюшкой.. Ну да ладно, не мне обсуждать кадровую политику иерархов нашей православной церкви. Просто констатирую факт.
     Наряду с похожим на библейского старца священником мое внимание привлек помогавший ему отправлять службу добрый молодец в черном, похожем на монашеское, одеянии. Контраст с батюшкой был разительный. Огромный детинушка, косая сажень в плечах, кулачищи – только быков глушить на бойне, и лицо... О лице надо сказать подробней. Высокий, чуть скошенный лоб, крутые надбровные дуги, мощные скулы, почти квадратный подбородок; прямо-таки вылитый «бригадир», ежели не выше. 
   По окончании службы я дождался, пока разойдутся прихожане и церковь опустеет. На всякий случай спросил у просвирни (она же церковная уборщица), не погонят ли меня, коли я тут постою в одиночестве, поразмышляю?
    – Что ты, миленький, кто ж тебя погонит из святого-то  места. – женщина еле уловимо, краешками губ и морщинками вокруг глаз, улыбнулась: – Стой себе, сколько душа просит. Можешь и присесть, вон, на лавочку. Не возбраняется. Хочешь, с батюшкой поговори. Батюшка наш любую беду, любую болезнь отведет словом Божьим…
     Я ответил, что от бед пока Бог милует, а к болячкам своим я уже привык, потому и не хочу батюшку беспокоить, а вот с помощником его пообщался бы, только не знаю, удобно ли приставать к человеку?
     – Это с Илюшей-то, пономарем нашим? А чего ж не пообщаться, он человек добрый, образованный... – просвирня оценивающе глянула на меня: – Ты его, мил человек, толечко не обижай, не береди душу...
     -А чего так?
     Женщина прикрыла рот ладошкой, сокрушенно качнула головой:
     – Вот уж, прости Господи, язык-то бабий. А, ладно, скажу: татем Илюша наш, вором церковным, то бишь, был когда-то... Но ты не подумай, не подумай чего лихого... – зачастила женщина: – Господь его вразумил, а сам он по себе человек ласковый, букашки не обидит...
     Заинтриговала меня, в общем, просвирня. Настолько заинтриговала, что я решил непременно познакомиться с пономарем. Слава Богу, мне это удалось… 
 На момент нашего знакомства Илье исполнилось двадцать пять, так что он еще успел нахвататься атеистического воспитания сперва будучи октябренком, затем пионером, впоследствии комсомольцем. До партии не дотянул, ибо партия (единая направляющая и управляющая) благополучно скончалась во многом благодаря своим собственным вождям. Илья по этому поводу вообще-то нисколько не сокрушался, понеже на примере родного семейства убедился (и не раз!) в том, что «рыба тухнет с головы».
     Папенька, партийный вождь внутримосковского районного масштаба, постоянно талдычил о бескорыстной любви к народу, а его шофер еженедельно доставлял на дом к хозяину огромные сумки и коробки с деликатесными продуктами, В то же время одноклассница Анютка, представительница горячо любимого папенькой народа (отец - слесарь, мать - крановщица), после занятий в школе дотемна давилась в очередях, отоваривая талоны на двухсотграммовую пачку бутербродного масла, мокрую колбасу и пшено. На те самые, с позволения сказать, продукты, что и собаки жрать не станут. Домработница Илюшиных предков, к примеру, семейную суку Ирму кормила сервелатом и отваренными в молоке телячьими почками...
     Маменька, преподаватель марксизма-ленинизма в ВПШ, тоже любила порассуждать о приоритете класса-гегемона над вырождающейся интеллигенцией, откушивая перед японским телевизором трюфельки и презрительно фыркая на мелькающих в «ящике» ударников коммунистического труда и победителей социалистического соревнования, косноязычно выдавливающих из себя наспех заученные лозунги и призывы.
     Не то чтобы Илья осуждал образ жизни, дарованный ему системой. Тем паче, не рвал на груди рубаху и не пытался «уйти в народ». Нет, он пользовался всеми преимуществами номенклатурного Олимпа и особо не комплексовал, однако подспудно в нем все эти нестыковки между словом и делом вызревали в протест, ибо, не в пример многочисленным представителям столичной «золотой молодежи», он обладал недюжинным интеллектом. Последней каплей, перевернувшей, подобно прорыву плотины, мировоззрение Ильи, стали дни ГКЧП. В день первый папенька с маменькой цвели и благоухали, злорадно потирая руки в предвкушении кар небесных и кагебешных на головы выползков-демократов и, особенно, ренегатов-правителей, в дни второй и третий ошарашенно метались от телевизора на кухню, лебезили перед домработницей, впервые за долгие годы величая ее по имени-отчеству, а на четвертый день, прихватив знакомого телерепортера с камерой, поехали как простые рядовые граждане в общественном транспорте на площадь трех вокзалов сжигать принародно свои партбилеты. Для Ильи это был финиш!
     В наступившем затем безвременье Илья закончил МГИМО и… растерялся! Страна бурлила, бродила и блукала. Папенька, оттаяв от страха, отрекся от старого мира и «отряхнув евонный прах со своих ног», подсуетился и принялся торговать морепродуктами, маменька подалась в политику, заняв крайнюю правую позицию, а Илья остался не у дел, поскольку научен был дипломатическому расшаркиванию и словоблудию, а на данном этапе исторического развития требовались кулаки, нахрапистость, пронырливость и абсолютное отсутствие совести. С последней, конечно, у прежней власти тоже было негусто, но по крайней мере такое понятие, как совесть, декларировалось и хоть кому-то западало в умы.
     Ну, а поскольку Илья был продуктом своего времени, в котором переплелись как пороки, так и кое-какие достоинства, он решил от нечего делать заняться изъятием «предметов культа» из возрождавшихся храмов. Воровать у таких, как Анютка, вроде неприлично, у скороспелых новорусских типа папеньки – башку отшибут, а у церкви – почему бы и нет? Атеист!
     Таким образом на подмосковной российской почве объявился один из вариантов слезливо-сопливого «Бонни и Клайда», понеже одноклассница Анютка, современная деваха-атеистка, пошла к Илье в напарницы.
     Ограбить они успели два храма. На третьем, на той самой никем не охраняемой деревенской церковке, прокололись. Вернее даже будет сказать, не прокололись, а остановились. Навсегда остановились.
     На отстегнутом папенькой от щедрот в пользу и во владение Илье джипе «Хюндай-Санта Фе» подкатили они на холостом ходу к церкви глубокой ночью, когда и собаки брехать устают, и алкоголики напрочь вырубаются. Висячий замок на двери даже ломать не пришлось – Илья не успел взяться за него как следует, только дернул слегка, дужка и отскочила. Удивившись на миг, зачем он это делает, Илья снял в притворе ботинки. Анютка последовала его примеру, тоже удивившись: прежде на «деле» обувь не снимали…
     В церкви таинственно мерцали две-три лампадки: одна из них – перед иконой Владимирской Божьей Матери с Младенцем Иисусом на руках. Проходя мимо глянули на нее грабители, и обоих взяла оторопь, у обоих вспотели и задрожали ладони, чего с ними раньше – в двух предыдущих храмах – тоже не случалось. Илье вдруг захотелось перекреститься и поскорее унести из церкви ноги, но довольно-таки внушительным усилием воли он переломил себя. Не праздновать же труса перед Анюткой….
     Напарница едва шагнула на амвон, как Илья вдруг закричал не своим,  каким-то страшным громовым голосом:
     -Не сметь!!!
     – Ты что? – Анютка споткнулась на приступочке амвона и больно ударилась коленями о дощатый пол. – Сдурел?
      – Никогда не касайся царских врат, не оскверняй храм! – прохрипел Илья.
     – Да что ты, правда? – Анютка заплакала. – Я ж в алтарь и не собиралась, не тупей тебя!..
     А дальше случилось вот что. Батюшка Макарий, монашествующий священник, пришедший к заутрене, нашел открытыми церковные двери, две пары обуви в притворе и стоящих на коленях перед иконой Божьей Матери Владимирской двух незнакомых прихожан, мужчину и женщину, кои со слезами покаялись ему в совершенных ранее грехах и в злоумышлении на ограбление его приходского храма. Священник, по моим мирским понятиям отменный психолог, не стал нравоучительствовать, а благословил раскаявшихся татей и отпустил их с миром.
     Минуло полтора месяца, разверзлись хляби небесные и затосковала земля по ушедшему лету. Церковка деревенская совсем было затерялась за густой пеленой стылого дождя, когда к ее оградке подкатил серебристый сверху, но по самые дверцы заляпанный черно-рыжей суглинистой грязью джип. Из машины выбрались мужчина и женщина. Пока они доставали из багажника объемистые спортивные сумки, по виду тяжеленные, промокли насквозь.
     Дома у батюшки Макария Илья с Анной расстегнули свои сумки и бережно выставили на стол чаши, кубки, кресты наперсные, иконы; все до последней вещи, что безуспешно разыскивала милиция второй уже год. Выяснилось, что воры-романтики, а скорее дилетанты, воровали не для наживы, а ради самого процесса. На жизнь Илье и его верной подружке Анне и без того хватало, ибо разбогатевший на крабовых палочках, креветочной пасте и прочей экзотике папенька оказался вовсе не жмотом и отстегивал Илье довольно приличные суммы регулярно.
     Всю ночь проговорил батюшка Макарий со своими гостями, а наутро свел их к одинокой старушке Матренушке, в доме которой нашли они приют и тепло и где живут и поныне. Бабушка Матрена отписала им  свой дом и намедни ушла в вечность.  Анна, венчанная батюшкой Макарием законная жена Ильи, ведет младшие классы в сельской школе. Не беда, что на три класса всего четыре ученика. Бог даст,   молодые фермеры понаедут. Вон, две семьи уже обживаются...
     Минули годы. Подросли четверо детишек. Илья пономарствует в церкви и готовится к принятию сана. Во всех науках, потребных для этого, он преуспел весьма и весьма похвально. Да дело не столь и в науках, сколь в вере его право-славной, коей он проникся должным образом и навсегда поселил ее в душе  своей. Отец Макарий старится уже не по дням, а по часам, а потому и поспешает передать Илье, коль на то будет благословение митрополита, приход.