Ни один пребывающий в здравом уме школьник не пишет сочинение на основе личных впечатлений от прочитанного — это верный путь к неудовлетворительной оценке, а то и к неприятной беседе в кабинете директора школы в компании приглашённых родителей. Вместо этого нормальный ученик руководствуется текстом из учебника, написанного людьми, искренне полагающими себя знатоками литературного процесса. Мудрый учитель, ласково пеняя школярам за отсутствие самостоятельного мышления, тем не менее считает это меньшим злом, нежели еретические мудрствования, за которые может огрести не только ученик.
С этими благодушными мыслями немолодая сельская учительница отложила очередной проверенный и оценённый опус и взяла в руки следующую тоненькую тетрадку, как всегда не взглянув на фамилию — педагогический опыт позволял определять автора по стилю и количеству ошибок, не говоря уже о почерке. Открыв тетрадь, она слегка нахмурилась — по странице бежали выведенные чётким чертёжным шрифтом, вероятно для удобства восприятия, стихотворные строки. Ну вот, ещё один Лермонтов. Однако заранее заготовленное снисхождение к незрелым подростковым виршам быстро сменилось тревожным недоумением. Это была поэма, обладающая невероятно сильным эмоциональным воздействием и изложенная таким прекрасным и высокопрофессиональным литературным языком, что присвоить её себе возжелали бы все без исключения столпы Серебряного века, со многими из которых педагог, тогда ещё юная выпускница Смольного института, была весьма близко знакома. Прошедшие с тех пор годы были наполнены безысходным ужасом выживания, утратой родных и друзей, предательством мужчин и в итоге падением на дно в виде вбивания бессмысленного и беспощадного соцреализма в невинные головы детей послевоенного уральского села. Прошлая жизнь казалась прекрасным сном, в который нет и не может быть возврата — и вот, накануне нового, одна тысяча девятьсот пятидесятого года, в плохо натопленном флигеле районной школы, служившем ей подобием жилища, открылось сияющее окно в безвозвратно ушедшую юность, имевшее вид простой школьной тетради, на сиреневой обложке которой ожидаемо не было фамилии автора.
Метод исключения ничего не дал — все сочинения, вполне ординарные, были на месте. Пришлось принять предложенную поэтом анонимность и далее исходить из этого. Да и вообще, предполагать, что автором мог быть кто-то из учеников, было абсурдно — такое мог написать только зрелый муж с определённым жизненным и чувственным опытом — одного пиитического дара было бы недостаточно.
Сюжет поэмы был незатейлив и вечен — сначала герой воспевал достоинства любимой, от духовных до самых интимных, затем красочно и подробно описывал, как он мечтал бы продемонстрировать ей свою любовь. Высочайший художественный уровень возносил поэму над всем читанным ею ранее и, конечно же, не допускал мысли о компиляции соломоновой «Песни песней» с «Камасутрой». Любовная отвага героя ни разу не скатывалась в физиологию — одухотворённость действа воплощалась метафорами и символами, выработанными поэзией за столетия борьбы с лицемерием, пошлостью и противоестественным религиозным аскетизмом. В то же время, любая интеллигентная дама начала двадцатого века не задумываясь отдалась бы герою поэмы или же её автору — несомненно, это был один и тот же человек. Особенно взволновала строка: «Прильнуть губами к розе алой», — фу ты, даже в жар бросило… Но почему тетрадь передали именно ей? Как единственному на сотню вёрст вокруг учителю литературы, или же…
Сбросив халат, она встала перед большим облезлым зеркалом, списанным из школьного вестибюля. Годы оставили свой отпечаток, но та хрупкая красота, которой некогда восхищались знавшие её мужчины, всё же сохранилась. То ли невзгоды и лишения закалили её, то ли сильные пальцы пианистки и верный старец Фукурума, прообраз русской матрёшки, помогли сохранить женское здоровье, но выглядела она гораздо моложе своих лет.
Подобный тип красоты, говаривал один известный поэт, вошёл в моду относительно недавно. Пышнобёдрость и полногрудость, столь любимые искусством ушедших веков, отражали способность к производству здорового и многочисленного потомства, но по мере того как чувственные утехи всё более отдалялись от деторождения, в кругах ценителей сформировался новый эстетический запрос, нашедший своё воплощение в идеале женщины Серебряного века — похожей на туберкулёзного мальчика юной дочери Сиона. Звучало весьма убедительно, правда, глашатай этой замечательной теории слыл махровым гомосексуалистом и к его суждениям следовало относиться с большой осторожностью.
Но кто же всё-таки этот таинственный гений?
***
За окном затарахтел трактор — это вернулся домой к ужину смертельно усталый отец. Афанасий закрыл тетрадь с сочинением, выдвинул ящик обшарпанного письменного стола и положил её на другую тетрадь, на сиреневой обложке которой не было фамилии автора. Завтра, вместе со всем классом, он напишет сочинение, приличествующее советскому школьнику, ибо негоже подводить любимую учительницу во времена, ужасные не только для русской литературы.
Прильнуть губами к розе алой…
2019.10.28