…Каждый день, пока позволяла погода, а иногда и вопреки ее капризам, начиная с обеденного периода времени, дедушка появлялся на Плотинке, расставлял шахматные фигуры на доске и ждал того или ту, кто захочет с ним поиграть, ведь шанс необходим каждому…
Мун временно забыл, «отодвинул на неопределенный срок» план по «изменению жизни», начатый с воплощения в реальность «простого» похудения. Было уже не до этого. Так же, он пропустил сегодня работу, ибо предпочел прогулочную лихорадку офисному псевдопорядку. Во время прогулки, Мун повесил на стенку одного из мусорных баков свои старые тёплые джинсы с неотстирываемым белесым пятном внизу одной штанины, поблагодарил предмет одежды за месяцы, проведенные вместе, за тепло, и попрощался с ним. «Избавление» от джинс не было целью прогулки, но придавало ей дополнительный, пусть и шаткий, смысл. Этой ночью Мун проснулся в поту и с ощущением беды, с предчувствием чего-то нехорошего, но чего – не знал; ждать ли разочарования от того, что связь с общим прошлым, ценимая Муном применительно к какому-либо человеку, для того окажется лишь фантомом из дыма сигарет низкого качества? Или ждать совсем иного, гораздо худшего и трагичного? ХЗ. Опять-таки, не стоило сбрасывать со счетов и банальную мещанскую мнительность, вызванную тем, что почти ровно год назад в это же время Мун переболел пневмонией. Рассудок терялся в догадках. Возможно, всё дело было всего лишь в том, что перед сном он мотал головой из стороны в сторону, считая, что подобным «укачиванием» помогает себе заснуть?! Стрёс свое последнее «рацио» и вот результат?! Непонятно…
А все же сон был странный – снились двое мужчин, белокожий и чернокожий. Эту парочку выпустили из тюрьмы и отдали то немногое, что составляло их личные вещи, хранимые на период заключения. Вещами этими оказалось престранное имущество – пара портфелей из зеленой кожи, по штуке на брата. Получив свои портфели, двое осклабились и с радостью вышли за пределы места заключения, продолжив улыбаться свободе. Но их улыбки быстро померкли – они услышали зов, звал их, как оба знали, великий Змей. Дальше во сне нечто менялось и великий Змей, будто бы зеленого оттенка, что-то говорил тем двоим, однако вся фигура Змея, внешность, будто нарочно не запомнились, зато в памяти крепко отложилось, что чемоданы, приложенные к телу Змея, стали частью этой туши.
По возвращении с прогулки стало ясно - находиться дома было невозможно – дома из головы лезли оборотни-тараканы, становившиеся белым пространством над текстом книг, но пространством пугающим, губительным и предсказывающим лишь плохие события грядущего. Тогда Мун принимался высматривать истину в трещинах кожи на ногах, но та пряталась. И тем не менее, последние пару дней в голове звучало рефреном: «…шахматы», шахматы, шахматы…». Рефрен мучил, придавая бессмысленному существованию Муна гротескный и иезуитский смысл – желание Понять! Он смотрел на собственные фото, где улыбался, и не верил, что это его лицо и его бренная оболочка, новые же фотографии делать боялся, ведь каждая может стать последней.
Потому вновь – прочь из дома, на псевдосвежий воздух мегаполиса. И вот, весь в потрясении и раздрае, Мун брёл с поводком для собаки, но без пса, которого у Муна никогда не было, брёл, ища чего-то, но чего - не понимал и сам. В целом, Мун не любил прогулок без четкой, определенной цели – подобные пути грозили навсегда увести в никуда, так далеко, что само слово «дом» применительно к знакомому отдельно стоящему строению, утратит привычное значение. А дом это «крючок», что важен. Например, вчера сосед-алкоголик попросил Муна написать стих про любовь и в таковой просьбе, в фактуре подобной задачи смысла было больше, чем во всем крайневременном существовании предпологемого автора рифм. И рассуждение о том, что «кто-то побеждает алколоиды, а кто-то бывает побежден ими» являлось каким-то «никместным». Ценность просьба выпивохи была «на поверхности», пусть Мун и не любил «тратить» себя «на» других людей – боялся растворить в подобном процессе «самость» внутреннего огонька, что и без того от рождения был не больше пламени покосившейся тонкой свечки в старой церквушке.
По наитию в некоем полузабытьи он замер посреди улицы, «провалившись в себя», тогда из памяти и пришел образ искомого – дед, что сидел на Плотинке и играл в шахматы с кем придется, а следом, отчего-то, шел образ Змея из сна…
В этот миг Мун побежал, а дворник с «креативной» метелкой, в которой верхняя часть всех прутьев была фиолетового цвета, подумал о нем, что такому человеку не доверил бы даже и выбор алкоголя для похорон, однако подобная оценка ничего не изменила для обоих - один бежал, а другой подметал, что было неплохо, ведь если каждый будет заниматься собственным делом и не отвлекаться на дела другого, порядка будет больше.
У Муна, наконец, появилась цель и осознание: он бежал к деду-шахматисту, желая получить ЯСНОСТЬ. О своей жизни, предназначении, смысле поступков. Неважно. Важно было одно – ЯСНОСТЬ. Нежности к самому себе с каждым днем было все меньше и меньше, в связи с чем ее приходилось «размазывать» по суткам тонким слоем, туда-сюда, раз за разом. Странно – вроде бы Мун – нечто мелкое, незначительное, а нежность и доброта к подобному всегда легки и просты для возникновения, так почему нежность к подобной «величине» - самому себе, таяла? Что ж, видимо, не ее время и место - не в этот раз, не в данном городе.
…Стоило Муну ступить на территорию Плотинки – мир «поплыл», изменился: словно бы из-под земли «выросли» надгробия, на которых портреты «истончились», поблекли, «скрывшись» от взора, как бывает, когда на погостах идет дождь. Смотря на каждое из надгробий, Мун видел неявные, спорные и оценочные «пороки» умерших – кто-то заменил детей творчеством; другой целовал свою супругу лишь один на один, не делая этого при людях; иной, будучи уверенным, что у всего есть оборотная сторона, боялся творить «хорошее», так как не желал приносить корреспондирующее ему «плохое» в мир; некий запоминал года снятыми им фильмами и делал это лишь в холодных зимах, а некто избегал заводить друзей, так как был уверен, что разочарует этих людей…
По памятникам ползали какие-то жуки, Муну блазнилось, что жуки шептали! что-то и, казалось, шепот их содержал в себе секреты мертвецов, все невысказанное плохое о них, тогда как добрые, хвалебные мысли! жуков прятались от самой возможности быть воплощенными в произнесенные слова…
Но памятники, могилы, кладбище – всё кончилось, как заканчивается скучное однообразие прелого окна общественного транспорта в момент, когда на нем начинает рисовать рука ребенка. Кончилось, когда Мун вышел из «мертвой зоны отчуждения» и до «деда-шахматиста» оставалась пара-тройка шагов.
- Давайте сыграем, раз пришли, молодой человек, не постиснивайтесь – произнес «дед», - из мира мы все равно временно «выключены», нас для мира нет, пока идет партия.
Муну, отчего-то, вспомнилось, как в детстве сестра дула ему в рот, после чего хотелось лишь трогать еду, но не есть ее. Он сел у свободной стороны шахматной доски, отчетливо поняв, что чем бы все не закончилось, искомую ясность в том или ином виде ее обитания он получит. Внутри стало как-то тепло, спокойно.
Нередко бывает так, что чем хуже водитель – тем лучше его авто и чем хуже человек – тем дороже его подарки. Так что с этим матчем, этой игрой? Это «хороший подарок» или «рождественский уголек»? Скоро станет ясно. «Рыба карась – игра началась».
Дедушка-Змей, хранитель Урала, улыбался…