Мы вдвоём дома. Я и отец. Я, студент, приехавший к родителям на выходные из другого города, шлялся по квартире из угла в угол, раздумывая, чем бы себя занять. Мать, гинеколог, ушла на суточное дежурство, вернётся только утром. У отца, простудившегося во время недавних холодов и заполучившего острый тромбофлебит, отекли ноги. Не в силах ходить он лежал на кровати в своей комнате и что-то читал.
Обычно он, медик, читал не профессиональную литературу, а что-нибудь историческое, связанное в основном с репрессиями 30-х и последовавшей затем войной. От него в этом смысле я узнал очень много задолго до прихода Горбачёва с оголтелой Гласностью. Сталина отец не любил, как и всякую деспотию. Тем не менее, не в столь давнюю бытность главврачом отнюдь не всегда исповедовал демократию в подчинённом ему коллективе, не без основания полагая, что демократия — враг порядка. Мать предпочитала другой принцип. Она, зав отделением гинекологии, не дала внеочередной отпуск самой жене Первого секретаря райкома. Из чувства справедливости перед другими сотрудницами, естественно. Результат? Оба супруга с треском вылетели не только из больницы, но и из города. Но это всё прошлое. Я о другом.
За окошком плавал снежок. Он падал неспешно, лениво. Наслаждался словно последними мгновениями свободы, дарованной ему небом и не стеснённой пока ничем — ни ветром, ни сугробами, собиравшими в общую безликую массу даже самых строптивых и красивых кристаллов.
Никуда не хотелось спешить. Не было рядом ни друзей, ни подруг, ни обычной институтской маеты. От этого даже в родных пенатах жизнь казалась слишком пресной. Скучноватой. Как выяснилось, скучал и батюшка. Чего же хорошего целыми днями лежать безвылазно в койке, пусть даже и с книжкой!
— Сынок, — послышалось из соседней комнаты, — вопрос есть один.
Я подошёл.
— У тебя какие планы? — спросил отец.
— Самые грандиозные.
— А точнее?
— Вообще никаких.
— Тогда предлагаю съесть по бутерброду. В честь Наступающего. Соорудишь?
Кивнул.
— Тогда бери батон, сливочное масло, чёрную икру и приступай. Икру не жалей. Мы много её с матерью привезли на теплоходе этим летом из Астрахани.
— Яволь, майн фатер! — отрапортовал я охотно и двинулся на кухню.
Немецкие фразы водились в нашем семейном лексиконе испокон. Привносил их чаще всего я. Класса с пятого, когда школа предложила три варианта иняза. На выбор — немецкий, французский или английский. Все мои колебания пресёк батюшка, ветеран минувшей войны: «Учи немецкий, сынок! Это язык наших врагов, а врага надо знать». Пластинку я не сменил и позднее, уже в мединституте.
Минут через пять всё было готово. Отец посмотрел на блюдце, поставленное мной на стул, придвинутый к его кровати. Четыре бутерброда с чёрной икрой смотрелись весьма аппетитно.
— Чего-то здесь не хватает, — обронило старшее поколение.
Мы оба знали, чего именно, но как младший я с инициативой поперёк батьки не лез. Не долго думая, тот достал из кармана рубашки, висящей на спинке стула, «пятёрку» и протянул мне.
— Не суетесь, — напутствовал вслед, заметив мою порывистость в движениях, — до курантов ещё время есть.
И вот, наконец, стол накрыт полностью. Стул, если точнее. Вставать отец не мог, он только присел на угол своего лежбища. К бутербродам и бутылке водки с рюмками я присовокупил ещё пару нарезанных поперёк солёных огурчиков. Из дачных запасов.
—С богом! — торжественно открыл заседание родитель, прикоснувшись своей рюмкой к моей.
—Будь здоров! — кивнул я. — Скорей становись на ноги.
Не часто мы вот так уединялись. То он куда-то исчезал, то я, то вообще друг до друга не было дела. А сегодня вдруг на тебе — сошлись звёзды. Выпал редкий шанс поговорить по душам. Да просто поговорить. Один на один. Без всяких помех. Беседа началась традиционно:
— Как у тебя с учёбой, сынок? Даются науки?
— Справляюсь в основном.
Отец улыбнулся. По лёгкой лукавце во взгляде было заметно, что не очень он верит. Наличие у меня стипендии убеждало бы больше, чем слова. Но этой приятной мелочью своих родителей порадовать пока не удавалось. Даже с хорошими оценками. Мешали трудные отношения с деканом, порождённые моим легкомыслием. Так что учёба, в том числе и разгильдяйство, оплачивались из семейного бюджета. Полностью. Иногда, правда, я подрабатывал в качестве какого-нибудь чернорабочего на речном и железнодорожном вокзале или овощебазе.
Вопросы друг к другу сменялись ответами, в промежутках следовали лирические и философские отступления сторон. Меж тем источник вдохновения иссякал. Водка подстёгивает вдохновение, а с чёрной икрой оно обретает и вовсе изящные контуры. Вскоре пришлось бежать за второй бутылкой, вместе с которой открылась другая грань отцовского характера — писательская. Вообще не знакомая мне.
— Сынок, ты можешь достать печатную машинку? — спросил вдруг батюшка. — Просто мне самому ходить тяжело. Я субсидирую.
Никогда не интересовался этим вопросом. Знал только, что в свободной продаже такую технику могли приобрести только государственные организации. В те времена считалась, что частник обойдётся и авторучкой. Так посложнее строчить всякие гадости на существующий порядок. Печатать и печататься в Стране советов имели право только особо доверенные люди.
— Очень нужна машинка, — повторил отец.
Я кивнул:
— Посмотрю в комиссионках.
Были тогда такие магазины, где продавались уценённые вещи, уже бывшие в пользовании. Сейчас этот тип торговли называется «секонд хэнд».
—А что ты пишешь, пап? — не смог сдержать я любопытства.
Ответ был уклончив:
— Разное. Дело даже не в том, что пишешь, — важно успеть высказать то, что кажется тебе главным!
Я своим сыновьям сейчас говорю то же самое. Не их эта тема, как и тогда была не моя. Понять мастера может только ему подобный. Да и то не всегда.
Насколько я помнил отца, он всё время что-то строчил с утра в своих многочисленных тетрадях. Мы спали, а в его комнате уже загорался свет настольной лампы. Я нежился под одеялом, млел от медовых снов, а он сидел, обложенный книгами, пил кофе из своего коричневого литрового бокала, похожего на глиняный бочонок, и, водя пером по бумаге, над чем-то трудился. Печатная машинка ему понадобилась, чтобы упростить процесс письма, сделать свои тексты более читаемыми и удобными для правки. Это был его мир. Смысл жизни!
Новый год мы не встретили, хотя очень хотели. Я даже сбегал ещё за «Шампанским». Заснули в пылу разговоров и возлияний. Через несколько дней я уехал на сессию.
— Поговорим ещё, — сказал на прощанье отец, приподнявшись на локте с кровати. — Будет время.
— Конечно, будет! — с жаром откликнулся я и пожал ему руку. — Машинку тебе я куплю. Ты напишешь самую лучшую книгу, нужную всем!
Больше отца живым я не видел. Времени ни на что судьба ему не дала.
Теперь я его уже старше. И тоже хочу успеть сделать главное. Получится ли? Кто знает...
Репродукция: Ван Гог. "Звездная ночь"