Откуда это началось, никто не понимал. Пашка рано научился говорить и лет до пяти тараторил без умолку, без конца задавая какие-то вопросы, пересказывая прочитанное и т.п. Но в какой-то момент Небеса вдруг решили покарать его – видимо, за какие-то грехи в прошлой жизни. А за что еще? Нагрешить в этой жизни он еще не успел…
***
– Паша, встань.
Палец директора школы уперся в Пашку. Класс затих. Пашка поднялся с места.
– Что такое феодальное поместье?
Вопрос явно не по учебнику. Но историчка приболела, а потому урок проводит сам директор – жесткий сухопарый человек. И он явно хочет провести его нестандартно. Поэтому и вытащил отличника Пашку, чтобы тот для почина выдал что-то эдакое.
Пашка молчал. Хотя отлично понимал, чего от него ждут, и о чем имеет смысл сказать. Первым делом – вспомнить про усадьбу феодала. А где-то рядом должны быть хозяйственные постройки: конюшни, овчарни, псарни, амбары, склады. Потом еще домишки, где живет прислуга всех мастей. И еще какие-нибудь телохранители или как их тогда называли. Ну, а вокруг – пастбища, луга…
Все это быстро прокрутилось в переполненной познаниями пашкиной голове. Но он уже принял решение промолчать. Потому что понимал: унизительное заикание опять не позволит ему выговорить ни единого слова. А если он все же попытается это сделать, краснея и задыхаясь от проклятого спазма, не выпускающего готовые слова наружу, то от его запинок в классе опять начнется ржачка. И она тоже будет хихикать вместе со всеми. Это – очередной позор. Поэтому он будет изображать отличника, который наконец-то не выучил урока и провалился на радость остальным.
Пашка продолжал молчать. Директор подождал еще немного, затем выдал язвительную тираду насчет липовых отличников, чем порадовал многих пашкиных одноклассников, и презрительно посадил Пашку на место, демонстративно вкатив ему в журнал единицу. Это мгновенно убило мечты о золотой медали, потому что теперь оценка за четверть автоматически скатывалась на уровень тройки.
***
Родители честно таскали его по всем врачам, каких только могли найти. Те, как один, поначалу ласково спрашивали Пашку, как его зовут, но, услышав мучительное «П-п-п…», почему-то сразу начинали сердиться. Дескать, как же вы так «запустили», почему «не доглядели» и т.п. Пашку при этом обвиняли в лени, нежелании работать над собой и даже в попытках закосить от армии.
Потом, как бы нехотя, лекари соглашались «позаниматься», однако дольше месяца-другого лечение никогда не продолжалось, потихоньку сходя на нет. Врачи были рады прекратить бесполезное занятие, а Пашка ничего другого и не ждал. Он быстро просек, что ни один логопед на свете не имеет никакого представления о лечении заикания, называемого по-ученому «логоневроз». Вместо лечения они зачем-то всякий раз радостно обнаруживали, что Пашка плохо произносит отдельные звуки типа «р-р-р» и быстренько начинали «исправлять произношение».
Но Пашка было наплевать на любые грассирования. Он заранее был согласен на любые дефекты звуков в обмен на избавление от диких спазмов дыхалки, мгновенно превращающих его из нормального парня в подобие Квазимодо.
А вот этого-то доценты с кандидатами, называющие себя логопедами, как раз и не умели делать.
***
Когда к родителям приходили гости, Пашка прятался где-то в углу, уткнувшись в книгу. Дескать, я занят, я ничего не слышу… Его искали, вытаскивали на свет Божий, с ним здоровались, а он не отвечал. Родители сердились, гости делали вид, что все нормально, но никому не приходило в голову, что произнести без запинок простое «Здравствуйте!» он физически не мог. Выручала только бабушка, которая тут же заступалась за внука и говорила всем, что он, мол, поздоровается потом. А Пашке от этого было еще больнее.
***
На первом курсе технического вуза Пашка чуть было не вылетел с первого же семестра из-за науки, называемой «История КПСС». С остальными предметами непредвиденных сложностей почти не возникало, но вот История опять сделала ему больно.
Уже на первом занятии историчка дала понять, что на каждом семинаре студенты должны делать устные доклады на определенную тему. Пашка, который еще не успел засветиться в полном объеме своей неполноценностью, почувствовал недоброе и начал откровенно прогуливать всеми способами ее семинары, бегая по врачам и получая какие-то справки о простудах и гриппах. Однако к концу семестра однокурсники сообщили: тебя, мол, не допускают до сессии!
Пашка поехал на кафедру, нашел историчку и, чуть не плача, попытался объяснить ей причину своих прогулов. Та с неподдельным ужасом, претендующим на сочувствие, выслушала его звукоизлияния, мало напоминающие речь полноценного парня, но в итоге махнула рукой – ладно, мол, до встречи на экзамене. Позднее она поставила ему «Хор», почти не задавая никаких вопросов.
***
О том, чтобы как-то заинтересовать своей персоной понравившуюся девчонку, Пашка старался не думать. Если даже разговор по телефону был для него непосильной задачей, то о чем вообще можно мечтать? Оставалось делать вид, что у него, мол, на первом месте учеба, наука и тому подобные жизненные ориентиры, и что ему решительно безразлично мнение других.
***
Из всех магазинов Пашка любил только булочные. Там не нужно было объяснять кассирше, а затем и продавщице, чего тебе надо. Берешь с полки батон и половинку ржаного – и молча тащишь на кассу. А в гастрономах он никогда не покупал триста граммов колбасы, предпочитая двести пятьдесят или четыреста: звуки «Т-т-т» застревали у него намертво.
В какой-то момент Пашка осознал, что готов любой ценой прекратить мучения. Появись на его пути какой-нибудь Воланд или Мефистофель с предложением забрать проклятый логоневроз обратно в ад в обмен на его душу, он бы тут же согласился. Но документ с кровавой подписью ему никто не предлагал. Ему исковеркали жизнь, а затем просто забыли.
От непоправимой глупости Пашку спас артист Ширвиндт.
***
Артист Ширвиндт мелькал в телевизоре часто. Граф Альмавива в спектакле Театра Сатиры, Профессор Хиггинс в бенефисе Голубкиной, плюс всякие телевизионные посиделки, концерты и тому подобное.
По большому счету артист Ширвиндт практически всегда изображал один и тот же вялый и безразличный ко всему персонаж, которого невозможно заставить нервничать, суетиться и зарабатывать инфаркты. Несмотря на это, Пашке артист Ширвиндт почему-то нравился. А когда он осознал, почему именно, у него неожиданно затеплилась надежда.
Все дело было как раз в напускном безразличии, в неторопливости и даже в какой-то брезгливости, которые неотлучно сопровождали каждого героя артиста Ширвиндта. Такой никогда не бросится с места в карьер тараторить про феодальное поместье: он задумается, выдержит паузу, устало вздохнет, и уже одним этим как бы начнет диалог, не произнеся ни слова. И только потом спокойно и вяло начнет что-то говорить… Заиканию в таком режиме места практически не остается.
Окончательно Пашка убедился в своей правоте после того, как в телепередаче типа «Кинопанорамы» артист Ширвиндт практически дословно подтвердил его догадку. Дескать, его манера обусловлена тем, что перед любым выходом на сцену артист Ширвиндт очень сильно волнуется. И, чтобы скрыть это, он намеренно преображает сам себя в эдакий студень или в кисель – безразличный ко всему, вялый и невозмутимый.
Пашке осталось сломать собственный характер и вылепить новый. А-ля артист Ширвиндт.
***
Постепенно в Пашкином арсенале появилась обширная подпрограмма поведения практически в любой ситуации. Техническая сложность была только одна: всегда нужно держать в голове десяток-другой фраз-синонимов на тот случай, если что-то пойдет не так и проклятье, ниспосланное ему, постарается вновь вырваться на волю. Но с этим Пашка справился без труда: общение с книгами не могло пройти бесследно.
Входя в помещение с незнакомыми людьми, Пашка приучил себя спокойно задерживаться у входа, слегка склонять голову в приветствии, улыбаться и только после этого произносить что-то типа «Добрый день!» или «Извините, а как бы мне…» То же самое безупречно срабатывало в любом магазине, кафе, на АЗС и где угодно. Кстати, на упомянутой АЗС, если машину заправляли на колонке №5, Пашка, прекрасно помнящий про «П-п-п» прошедших лет, первым делом неизменно приветствовал заправщицу, а потом, улыбаясь, просто показывал ей пятерню – «Пятая, мол!» И это выглядело совершенно нормально.
Самое забавное, что еще через пару месяцев и пятерня стала не нужна: Пашка был уверен в том, что всегда назовет нужный номер без жестикуляций и запинок.
Свой новый характер Пашка вылепил примерно за год.
***
Логоневроз, теряющий Пашкину душу, вел отчаянную борьбу за выживание. Пару раз Пашка с ужасом чувствовал, что вновь не может что-то произнести, и что старое возвращается. Но тут же он убеждал себя: сам виноват, дурак! Мудрецы правы: лучший поединок – это тот, которого удалось избежать. Он тоже обязан избегать некоторых ситуаций – это совсем несложно. В частности, ему нельзя работать там, где речевые вольности не допускаются. Поэтому армия и ей подобные структуры с казенными звукосочетаниями типа «Товарищподполковникза времямоегодежурствапроисшествийнебыло» – не для него.
Нельзя с ходу подхватывать и продолжать чужую мысль: необходимо научиться, под стать Онегину, «хранить молчанье в важном споре». По той же причине ему нельзя высовываться из окна машины, чтобы спросить о чем-то прохожего – надо выйти, спокойно подойти и задать вопрос.
Еще не нужно опускаться до чтения по бумажке – ему необходимо только свободное изложение мыслей. И даже декламировать стихи нужно с оглядкой, чтобы «Тридцать три богатыря» вдруг не превратились в «т-т-т»…
Подобную цену победы над заиканием Пашка счел смехотворной. Вскоре неведомый прежде характер стал второй натурой. Резкие движения уступили место размеренным, полусонным.
***
Родители решили, что у него с возрастом «всё прошло само собой». А Пашка с этим и не спорил.
И по-прежнему улыбался, когда на экране вновь появлялся артист Ширвиндт.