(из цикла "Госпожа Журавлёва")
Юлька Шимодина с утра уже выговорила Любови Петровне за юбку с подъюбником:
- Сдурела, што ли? Их в том году носили, а сейчас они не в тренде.
Журавлёва давно заметила: чем несимпатичнее девушка, тем больше она воображает, будто разбирается в моде. Шимодина – из несимпатичных, хотя вёрткая и бойкая. Юлька открыто числится в «сосках» у директора Карачеляна и не стыдится этого.
Если Любовь Петровну подозревают в несоответствии моде, тем более такие курицы как Юлька, она моментально встаёт на дыбы.
- Кто сказал «не в тренде»? Не трендела бы чего не знаешь! Хошь женский журнал покажу? Свежий!
- Протух твой журнал, сейчас «карандаш» носят. А промокашки с подъюбником - вчерашний день.
Юлька знает о трендах всё. По последнему городскому писку она одета в белый спортивный костюм и шпильки, а их третья коллега Нуйратова со странным именем Мина щеголяет в варёных джинсах со множеством замков-молний. Молнии пришиты всюду – на колени, на ягодицы, даже на лодыжки. Из-за этого кажется, что штаны Мины состоят из одних ширинок.
- Клала я на ваши тренды! – бурчит Любовь Петровна. - Найди мне на улице хоть десять баб в «карандаше», а я тебе без «карандаша» двадцать найду. Кто вперёд?
Любовь Петровна сидит кассиром в инвестиционном фонде «Добронрава». Формально бухгалтер Журавлёва числится в фирме «Амикон», но хозяин у них один. Он и перекинул её на офис в Николинский переулок, потому что персонала не хватает, чужих на работу с наличкой брать не хочется, а клиентов у фонда заметно прибавилось.
- Кассиром даже проще, - сказала Журавлёва. – Деньги принял и пошёл, и не ломай голову, как сводную ведомость задним числом закрывать.
В холле «Добронравы» шаркают сотни невидимых ног, люди напирают друг на друга, все торопятся вложить кровные в «пирамиду» Мато Карачеляна. Любовь Петровна совершенно точно знает, что фирма у них – пшик, она всё-таки бухгалтер со стажем, и глаза у неё на месте. Уставной капитал «Добронравы» три копейки, она оформлена на паспорт какой-то покойной бомжихи Фроловой.
Скоро, скоро «Добронрава» тоже благополучно обует всю эту толпу лохов по ту сторону окошка. Дураков учить бесполезно. Плевать на них, лишь бы самой вовремя спрыгнуть.
Работа нудная, хоть и нетрудная: регистрировать паспортные данные и принимать в специальную щель деньги от лопухов-вкладчиков. В толпе обсуждают житейские мелочи, программу «Окна» с Нагиевым, алкоголизм президента Ельцина и ночное убийство какого-то бандюка в сауне неподалёку.
Застеклённое окошко, обитое оцинковкой, находится на уровне груди. В амбразуру посетителям видны лишь шикарный бюст и симпатичное недовольное лицо кассирши Журавлёвой. Глаза-незабудки, жирный макияж смоки-айс, губы в черешневом блеске и белокурая причёска, взметнувшаяся кверху и застывшая вопреки законам гравитации.
Через равные промежутки времени черешневые губы разжимаются:
- Юля, приход две пятьсот, синий! Следующий. Юля, приход шесть триста, зелёненький!
Ручка что-то отчёркивает на бумаге, пасует талон к соседней амбразуре. Там Юлька Шимодина в модном белом костюме, вся в мелких кудряшках, выдаёт посетителям сертификаты с изображением разноцветных пингвинов с голографическими номерками. За спинами женщин гудит вентилятор, размеренно вздыхает копировальная техника. Отдельно в третьей амбразуре дежурит кассирша Мина Нуйратова. Она выплачивает проценты по предъявленным пингвинам.
Снаружи возле её окошка бродит консультантка Соня. Сверкая голливудской улыбкой, она разъясняет вкладчикам их права и обязанности. Ещё там обычно торчит охранник, чтобы счастливчика не обчистили прямо в коридоре. Но охранник Тютюрин опять улизнул в кабинет и мучает игровую приставку на столе у директора. Второй «секьюрити» Ромка Кораблёв дремлет в креслице возле запертого чёрного хода, откуда вечерами выносят выручку.
Любовь Петровна смачивает залоснившиеся пальцы о поролоновую подушечку и продолжает считать. Весной ей исполнилось двадцать девять. Инвестиционный фонд стал уже пятым местом работы Журавлёвой после переезда в город. Она ничуть не похудела, по-прежнему носит мини-юбки, густо красится и заставляет мужиков выворачивать шеи вслед за собой.
Недавно госпожа Журавлёва сошлась и расписалась с Гришкой Карагодовым, правда, осталась при прежней звучной фамилии. "Любовь Петровна Карагодова" – как-то угловато и не круто. За бухгалтерскую должность и фантастически крупные формы в «Добронраве» её прозвали Любка-Банкомат.
- Захочешь пнуть – не промажешь, - ласково язвит Шимодина, глядя на массивный, обтянутый зад Любови Петровны.
От журавлёвских ягодиц в офисе сразу становится мало места: будто на кассу приземлился тепловой аэростат, задушенный хомутом тугой юбки. На лайкровой поверхности глубоко отпечатываются изящные трусики Любки, словно прошитые степлером.
- Ладно уж, я молчу про некоторых… кому жопу финансировали по остаточному принципу! – огрызается Журавлёва. Юлька действительно худа и плосковата.
Любка-Банкомат важно располагает в кресле шуршащие колени, бёдра, зад и прочее дамское навесное оборудование. В целом Шимодина – девка невредная, поэтому ругаются они вполне миролюбиво.
Опытная Журавлёва порой на вес определяет, сколько денег держит в ладони. Над узким столиком снуют её полновесные руки, мелькают пики жгуче-красных ногтей, напоминающие глянцевые стручки перца чили. Сдобная шея переходит в титаническую грудь, белоснежную и большую как Гренландия. В ямке между грудей гирляндой колышется золотое ожерелье, купленное на прошлой неделе за одну вечернюю зарплату.
Ниже щели обзор для посетителей закрыт, остаётся только додумывать облик белокурой бухгалтерши. Там у тяжеловесной женщины тоже всё фундаментально и вкусно. Под массивной Любовью Петровной кряхтит высокий крутящийся табурет. Её зад грозовой тучей обтекает сиденье, густой жирной пеной нависает над краями, словно мясной бульон, выбежавший из кастрюли и застывший на полдороге.
Широкие бёдра красавицы стягивает полупрозрачная чёрная юбка с лайкровым подъюбником. Лайкра бесстыдно льнёт к наэлектризованным капроновым колготкам, подъюбник скорее подчёркивает, чем скрывает рубенсовские изгибы и выпуклости Любки-Банкомата. Госпожа Журавлёва считает нормой, когда сквозь тесную юбку у неё на ягодицах проступает рисунок трусиков, и очертания нижнего белья читаются не хуже, чем тавро на холке породистой лошади.
***
В одежде полная Любка-Банкомат отдаёт предпочтение юбкам, желательно тесным и коротким. Небрежно подоткнутый подол обнажает богато вылепленные колени госпожи Журавлёвой. Колени упакованы в масляную плёнку бронзовых колготок «Сан-пелегрино» с волнообразным принтом. По бокам колготок редкими вкраплениями мигают камушки-стразы. Задумавшись над расчётами, Любовь Петровна иногда машинально теребит их пальцами. От духоты и запарки бухгалтер Журавлёва сидит с раздвинутыми ногами – посетителям этого не видно, а в кабинете никому нет дела до её пышных ляжек, рядом только девки. Директор Карачелян и жлобастый охранник Тютюрин пьют в кабинете за стенкой.
Бронзовые колготки Любови Петровны плотные и жаркие. Когда грузная женщина меняет позу, «Сан-пелегрино» влажно и липко поскрипывают лодочными уключинами. Скрип эластичной сверхтонкой микропряжи напоминает звук паркета, натёртого мастикой. Конечно, под юбкой бухгалтерши нет ни паркета, ни мастики - вообще ничего, кроме литого женского тела и запаха мокрой плоти. Маленькие трусики цвета слоновой кости тонут между бёдер и похожи на яичную скорлупку, затёртую ледяными торосами.
Откинув со лба волосы Журавлёва тянется за свежими бланками, на секунду привстаёт с табурета. По поверхности лайкровой юбки сзади тотчас упруго разбегаются два поребрика, обозначающих кромки плавок. Слишком тесные трусики бухгалтерши грозят вот-вот лопнуть на пенистом мясном заду, но за свой тыл Любовь Петровна спокойна: эти соблазнительные шёлковые плавки она выбирала не на китайском рынке, а в элитном бутике, и они крепче буксирного троса.
Достав бланки, Журавлёва садится обратно, нервно ёрзает, чувствуя, как склеились в колготках её женские прелести. Очень хочется потереть себя между ног, но в окошко нетерпеливо просовывается следующая рука, трясёт скомканными деньгами.
- Юля, сумма восемь пятьсот, жёлтенький.
- Ноу проблем, пожалуйста, получите!
В амбразуре возникает новое действующее лицо. Любовь Петровна автоматически тянется принять деньги, но «лицо» ничего не подаёт. Это очень пожилой интеллигент с дряблыми, старательно выбритыми щеками и морщинистым лбом. Допотопный выношенный пиджак, трясущиеся руки, прыгающий взгляд.
- Милые девушки, вы разобрались в моём вопросе?
Красивая и яркая Любовь Петровна вздыхает всей огромной грудью. Бретели лифчика на спине испуганно дзынькают от удвоенной нагрузки.
- Всеволод Иванович, опять вы? Повторяю в сотый раз: вы не клиент нашей фирмы!
- Да, я Всеволод Иванович Байстрюков! Пишется через «ай». Позвольте, я продал трёхкомнатную квартиру! – церемонно говорит старый интеллигент. – И положил все средства под ваши обещанные двести процентов! Что я имею взамен? Обман и фикция.
Любовь Петровна обмахивает лоб веером бумаг, тайком поправляет под стойкой врезавшиеся между ляжек трусики. Этот ненормальный старикан ошивается у «Добронравы» не первый день. Бухгалтер Журавлёва и так сердита из-за жары, суматохи и прилипших колготок, а тут ещё всякие лохи…
- Насчёт обмана и фикции вы обратились не по адресу. Я проверяла, вы не вкладчик фонда «Добронрава».
- Мущщина, не задерживайте очередь! – басит сзади какая-то тётка.
- Я работал в Ленгидропроекте! – почему-то объясняет Байстрюков, словно ища поддержки у зала. – Я проектировал Зейскую, Бурейскую, Чебоксарскую ГЭС! Имею награды от Минэнерго! Мне сам Друначёв говорил…
Тётка толкает гидролога сумкой в спину и дальнейшая история с Друначёвым остаётся неизвестной.
- Ничо не ложите, дак не занимайте кассу!
- Я отдал деньги! – Байстрюков вцепляется в створку костлявой рукой. – Три месяца назад, вот в это самое окно! Под двести процентов!
- Юля, - оборачивается Журавлёва. - Что ему от меня нужно? Я сейчас с ума сойду!
Скрытно от старика Шимодина вертит пальцем у виска.
- До нас здесь сидел другой фонд, потом он лопнул и съехал. А этот мужчина не верит. Таскается сюда по старой памяти.
- Моя фамилия Байстрюков, пишется через «ай»! Я вложил под двести процентов! – упрямый Всеволод Иванович плаксиво повышает голос. – Я бывший инженер-гидролог, работал в секретном почтовом ящике! Проектировал Зейскую и Бурейскую ГЭС! В апреле я продал личную машину, вложил вам деньги, получил неожиданный доход. Тогда я собрал все накопления, продал квартиру – и вдруг не имею на выходе ничего!… Ноль в абсолютном выражении. Трест объявляет себя банкротом! Отдайте мне хотя бы мои деньги и чёрт с ними, с процентами!
- Отойдите, мущщина! – вновь вклинивается задняя тётка. Неудачник в потрёпанном пиджаке защищается от неё локтем, он жалок и смешон.
- Не толкайте меня, сударыня! Прошу учесть: Всеволод Байстрюков мирный и неконфликтный человек, но всему есть грани! Всему есть грани!
Народ в очереди шепчется и косится. Это злит Любовь Петровну. Старый нытик делает «Добронраве» плохую рекламу.
- Идите в милицию, идите в общество обманутых вкладчиков, идите в одиночный пикет, идите куда угодно. Ваших денег у меня нет!
- Девушка, значит, вы не разобрались в моём вопросе? Я мирный и неконфликтный человек, но всему есть…
- …грани! Я слышала. До свидания. - Любовь Петровна со стуком прикрывает амбразуру глухой заслонкой из плексигласа. - В вашем случае мы некомпетентны. Освободите окно! Где этот игроман Тютюрин? Пусть выведет дедушку из очереди!
Услышав свою фамилию, рыхлый Тютюрин в несвежей пятнистой форме высовывается из кабинета начальника.
- Банкомат, чо орёшь? А, опять Всеволод Иванович явился? Да он безобидный.
Охранник нехотя плетётся в коридор и бережно выводит прочь хнычущего гидролога Байстрюкова. У старичка давно не все дома.
- Нет, вы понимаете, я всё вложил в эту фирму! – бормочет Всеволод Иванович. – Я продал квартиру, теперь мы с супругой вынуждены жить у родственников… Я всю жизнь проектировал плотины, электростанции. Мне в Минэнерго сам Друначёв говорил…
Дальше уже не слышно, но госпожа Журавлёва догадывается о злоключениях Байстрюкова. Старый дурак, воспитанный в духе соцреализма, облизнулся на халяву, купил акции, срубил барыш, вложился снова – и выкусил дулю с маком. Высшее образование получил, а мозгов не нажил.
В окошко вновь суются кулаки с деньгами, злая тётка в берете корчит лютые рожи, но Любовь Петровна не спешит приоткрывать створку. Придерживает её полной, лунно очерченной рукой с ногтями-перчиками.
- Может, на обед прихлопнемся, девочки? Технический перерыв?
- Менопауза, - острит Шимодина, потягиваясь.
- Что у нас сегодня? – это Мина Нуйратова от дальней амбразуры. - Кого пошлём гонцом?
- Любкина очередь. На обед будет «Ви».
- Винегрет? А пить?
- Виагру! Ха-ха, шучу. Виноградный сок и вино.
- Вау! Мужчина, уберите руки из окна. Техническая пауза. Временно закрываемся!
Игру в меню из двух букв офисные женщины сочинили от скуки. Они наобум достают купюру из кучи денег, смотрят на ней две серийные буквы. Вчера выпало «ви» - значит, сегодня на обед будут винегрет, вишнёвый пирог и бутылочка винца. Позавчера было «Гр» - пировали с грудинкой, гречкой быстрого приготовления и грильяжем к чаю.
- А если «мягкий знак» выпадет?
- «Мягкий» – «мя». Значит, жрём мясо и мя-рмелад.
- Клёво. Тогда и мя-блоки возьмём!
- Мя-ргарин, мя-роженое… - придумывает Шимодина.
- Мятый тортик! Тоже неплохо.
- Всё бы ничего, девочки. А если выпадет денежка с «ху»?
Любовь Петровна находится первой:
- Выпадет - куда деваться? Будем точить ху-рму, ху-леб, ху-лодец… ну и «его», родимого!
- Ха-ха-ха! Где такой достать, чтоб всем хватило? Тебе хорошо, замуж недавно вышла.
- Да уж покаялась, прости господи. Пьёт, как и мой первый.
***
Инвестиционный фонд «Добронрава» в том году развил бурную деятельность. Директор фонда, говорливый и низкорослый Мато Карачелян называл себя «креативный сукин сын», имел малиновый пиджак, успех у женщин, запутанные балкано-армянские корни и лёгкий характер. Между делом Карачелян успевал беспробудно пить, стряпать бредовые проекты, выступать по местному телевидению и привлекать от непуганого обывателя сумасшедшие финансовые вливания.
В смысле зарплаты Любови Петровне пришлось здесь по душе. Надо было тащить семью, копить на расширение жилплощади, а добытчик из новобрачного мужа Гришки оказался никакой. Пирамида Карачеляна поднималась на гребень успеха. В обмен на «инвестиции» Мато сулил населению невиданные дивиденды. Вклады, по уверениям Карачеляна, шли на развитие отечественной науки, лечение детских болезней и даже почему-то на защиту антарктических пингвинов от экологической опасности.
Логотипом «Добронравы» стал мультяшный пингвин по имени Добряк. Доверчивым инвесторам вручались сертификаты на глянцевой бумаге с разноцветными пингвинами, наспех отштампованные в кустарной артели. Сообразно вложенной сумме вкладчики до трёх тысяч рублей получали бумагу с синей птичкой, за более внушительный куш можно было получить зелёного, оранжевого или малинового Добряка. ВИП-вкладчикам самого высокого полёта даровались белые и золотые пингвины.
- Делайте деньги умнее! Каждый вложенный в науку рубль начинает зарабатывать сам! – вещал из телевизора директор. Телевизор, маленький «Панасоник», стоял в офисе на подоконнике фонда. В перерывах между ток-шоу встревала анимационная реклама, где пингвин Добряк мигал фиолетовым глазом и превращал убогие руины российской промышленности в златые горы Клондайка.
В знак серьёзности намерений Карачелян приглашал в студию продувных экспертов, самозваных финансистов и даже экстрасенсов. Эксперты важно несли чепуху и соглашались, что «Добронрава» не подведёт, после чего на глазах у зрителя покупали пачку бумажек с пингвинами. Как опытный бухгалтер Любовь Петровна видела, что всё это фарс и махинация чистой воды, но ей была нужна работа, а Карачелян хорошо платил.
По углам директорского кабинета целыми картонными коробками лежали деньги, деньги, деньги... Двух вместительных сейфов для денежной массы давно не хватало. Там хранились запасы уникальных сертификатов с пингвинами. На коробках с рублями и долларами фломастером было косо написано: «ТВ», «реклама СМИ», «Аренда», «Транс.расходы». В телевизоре бурлил и фонтанировал Карачелян, в «Добронраве» царила суета и бешеный ритм пингвиновыдачи.
Долго потом Любови Петровне снились растрёпанные бэушные коробки из-под ксероксов и принтеров с латинским чёрным шрифтом, набитые пахучими, нечистыми, замыленными ассигнациями. На первых порах девчонки сортировали деньги по пачкам и номиналу, обёртывая их бумажными лентами. Но в прошлом месяце лент и резинок стало хронически не хватать, потому что «Добронрава» в качестве заманухи произвела первые выплаты и бонусы инвесторам-пингвиновладельцам, и директор лично вручил кому-то ключи от новой «девятки».
Народ позеленел от зависти. Народ совершенно ошалел. Потенциальные инвесторы собрали все сбережения и взяли в осаду Николинский переулок, где Мато раскинул свои сети. Как сказала бы Ленка в детстве: «Мама, там сто народу!» Деньги в фонд пошли рекой. Птички резко подскочили в цене, обогнав инфляцию. Никого не смущало то, что «Добронрава», радетель отечественной науки и защитница антарктических пингвинов, арендует убогий трёхкомнатный офис возле булочной на городской окраине.
В мутной воде реформ шёл перекрой морали, делёж собственности и пилёж мозгов. Кассиры и приёмщики падали с ног, ели на ходу, раскладывая бутерброды прямо на груде денег. Мато Карачелян продлил рабочий день до десяти вечера. Любовь Петровна, привыкшая к здоровой деревенской пище, попробовала питаться соевыми батончиками, «Инвайтом» и «бич-пакетами» моментального приготовления. Пакеты и «Инвайт» оказались жуткой дрянью. Стерилизованные магазинные грибы в пакетах вызвали у неё, крестьянской женщины, истерический смех, а баночная тушёнка из воды, лаврового листа и мерзкой губчатой массы – смех, переходящий в икоту.
К вошедшей в моду пицце Журавлёва тоже отнеслась с подозрением.
- На селе что за столом не сожрали – свиньям несут, а в городе всю обрезь, всю ботву на лепёшке под майонезом запекут и за деликатес втюхивают.
Сначала Журавлёва несла из дома борщи и пюре в баночках. Девчонки хвалили Любку-Банкомат за кулинарные способности, но варить борщи было некогда, разве что по ночам. Дамский коллектив перешёл на складчину и фокус с «ви-гр-мягкий знак». Охранники тоже входили в долю.
- Делайте деньги умнее! – повторял магический слоган экранный директор «Добронравы».
Балкано-армянский отпрыск целыми днями лаялся с акционерами по телефону, хлебал палёный виски из горлышка, а от избытка чувств пинал коробки с деньгами и прикуривал от стодолларовых купюр. Периодически Карачелян вызывал к себе кучерявую Юльку Шимодину - сделать минет на скорую руку.
- На скорую щёку, - каламбурил директор.
Шимодина была не против. Журавлёва от интимных предложений Мато отказалась сразу и наотрез. Ещё с сельской юности она уяснила себе, что всем давать – давалка сломается. Другую упрямицу Карачелян уволил бы из фонда в пять минут, однако Любови Петровне повезло.
«Добронраву» вдруг атаковала налоговая полиция – видать, конкуренты не спали. Директор Мато приуныл. Молодчина Журавлёва сказала «не ссы» и за ночь испекла ему профессиональный финансовый отчёт на двадцати листах. Налоговые церберы поумерили пыл, для порядка выпросили пару коробок денег и больше Мато пока не трогали.
Народ жаждал денег и пингвинов. В подъезде давились в очереди вкладчики. На окна фонда Мато заказал решётки, дверь обили железом, оставив узкую щёлочку. Сотрудницы уходили через запасной выход. Подушечки пальцев у Любови Петровны к вечеру бывали стёрты до мозолей от постоянного пересчёта денежной массы, а натруженные табуретом ягодицы в тугих колготках и трусиках даже ночью хранили очертания круглого сиденья.
Тяготы и лишения службы компенсировались по вечерам, когда Мато водружал на стол коробку «Оплата труда» с честным ежедневным заработком. Купюры раздавались сотрудникам щедро, горстями, почти на глаз, как Дед Мороз раздаёт конфеты на детском утреннике. Своих помощников, консультантов и кассиров Карачелян почему-то величал «ваятелями».
- Чур, ваятели, не крысятничать! – он подмигивал, запуская руку в денежный сугроб. – Приход оформлять честь по чести… Мато знает, сколько у него пингвинов.
Себе директор оставлял отдельную коробку на бухло и представительские расходы, кидал дополнительный бонус любимице Юльке, скорой на щёку. Остальная денежная масса уезжала в неизвестном направлении под охраной братков с помповыми ружьями. Коллеги ликовали. В удачные дни сотрудницы уносили домой среднемесячную городскую зарплату.
В троллейбусе Любовь Петровна мечтательно прикидывала, сколько ещё не хватает на покупку квартиры? Жить в коммуналке смертельно надоело. Из четырёх соседних семей приличной оказалась только одна. Верёвки под бельё освобождались с боем, к плите на кухне было не протолкнуться. Журавлёва уже несколько раз серьёзно дралась с двумя соседками. Зато мужики в коммунальном коридоре обожали Любку-Банкомат за спелый бюст и блестящие лосины с отпечатком тугих трусов.
***
- Пошли отравимся, раз перерыв? – предлагает Шимодина.
Троица женщин выскальзывает на заднее крыльцо. Госпожа Журавлёва курит редко, но ей всё равно надо лететь в магазин за винегретом, вином и прочими «ви» из сегодняшнего меню. Не жмотистая Мина раздаёт девчонкам по «Винстону» (опять «ви»!) Закинув сигарету в угол рта, грузная Любовь Петровна приподнимает подол со спорным поъюбником, выкатывает вперёд круглое колено, упакованное в масляную капроновую плёнку, и аккуратно, детально подтягивает свои бронзовые «Сан-пелегрино» с волнообразным принтом, залезая пальцами всё выше и выше. Необъятная ляжка женщины переливается на свету потоком раскалённой лавы. Ляжка пахнет ягодным потом, сырым капроном и нежными потёртостями от вертящейся табуретки.
Пока дамы дымят на ступеньках, в проулок втискивается чёрная иномарка, оттуда вылезает Бур – финансовый партнёр Карачеляна.
- Наша «крыша» приехала, - Юлька улыбается иномарке, быстро поправляя лифчик на своей незначительной груди. Наверное, грудь тоже перепала ей от природы по остаточному принципу.
Игорь Перкасьев по прозвищу Бур был громилой из «спортсменов» и ездил на устрашающем праворульном джипе. Бампер джипа держался на изоленте, запаски не имелось вообще, в салоне стояли восемь динамиков, откуда надрывался бесконечный «Владимирский централ». В духе российского гангстерства Перкасьев носил под мышкой «Беретту» со сбитым серийным номером, а в кармане - пресс зелёной валюты, рассыпанный «Стиморол», десять презервативов и наручники.
Бур направился было к крыльцу, но откуда-то вдруг вывернулась нелепая фигура в старомодном пиджаке и девушки узнали в ней страдальца – пожилого гидролога Байстрюкова. До компании курильщиц донеслось:
- Уважаемый товарищ! Вы здесь главный? Я настоятельно прошу разобраться в моём вопросе!... – гидролог заступал дорогу бандиту, размахивал нескладными руками. – Я продал квартиру… Проценты… Трест обанкрочен…
Бандит Перкасьев послушал старика несколько секунд, быстро поскучнел и отодвинул жалобщика громадной пятернёй штангиста.
- Расслабься, папаша, в натуре.
- Я неконфликтный человек! – пискнул Байстрюков из-за мусорных баков. - Но всему есть грани!...
Широким шагом Бур взбежал на ступеньки, крутя в руках только-только появившееся чудо техники – сотовый телефон «Моторола».
- Здрасте, Игорь Сергеич, - первой сказала бойкая Шимодина и выставила напоказ белую спортивную ногу на шпильке.
- Привет, подруги, если попы упруги! – фамильярно сказал бригадир. – А если не упруги, то вы мне не подруги.
Шлёпнув Юльку по «остаточному заду», Перкасьев обежал взглядом курящих "ваятельниц". Шимодину и Нуйратову он немножко знал и давно трахнул обеих на заднем сиденье джипа. Любовь Петровну Журавлёву Бур раньше не видел: она перевелась в Николинский переулок буквально на днях.
Бур-Перкасьев оценил мармеладно-черешневые губы Журавлёвой, причёску – белокурый апокалипсис, могучую задницу бухгалтерши, обтянутую лайкрой с поребриками трусиков, бескрайний бюст и крупные жирные колени, туго забранные в капрон «Сан-пелегрино» с камушками-стразами.
В отношениях с прекрасным полом Бур был прямолинеен как полёт кирпича. «Добронрава» принадлежит ему и Карачеляну. Значит, все тёлки, работающие в «Добронраве», тоже принадлежат им. Со всеми бюстами, коленками, колготками и духовно-нравственной составляющей.
Поэтому Бур без предисловий приник к великолепной блондинке и обнял её за гладкие плечи.
- Привет, зая. Я тот, кого ты давно искала. У тебя десять минут на марафет, поедем в «Кабанов».
«Кабанами» братки прозвали закусочную «Кубань», где серьёзные пацаны поглощали лобстеров и снимали легко одетых девиц, ноги у которых растут прямо из космоса. Любовь Петровна совершенно не стремилась попасть в их число. Она стряхнула руки Перкасьева и бросила сигарету в бачок.
- Неприёмный день. Проходи мимо.
- Менструация, что ли? – спросил Бур, показывая, что ничто человеческое ему не чуждо. – Фигня, зая, пройдёт. У тебя много других интересных мест.
Бур спешил. В «Добронраву» он заскочил проездом. Его ждали более срочные дела, чем клеить на крылечке красивую полную бухгалтершу. Застреленный в сауне бандит Муцик был из его бригады, и кровь Муцика требовала мщения. Везти Любовь Петровну в «Кабаны» было некогда, Бур клеил её скорее для проформы. Если эта сексуальная кукла согласится сесть к нему в джип, он отымеет её прямо в джипе. Презервативы, пистолет и наручники у него при себе.
А если красавица не согласится… за Буром не заржавеет. Он ей припомнит!
Красавица не согласилась. Она сказала:
- Скромнее надо быть, молодой человек. Я замужем.
- Меня зовут Бур! – с нажимом повторил Перкасьев. – И я хочу БУР-но провести с тобой время. Через десять минут. Со мной хорошо проводить время, зая, спроси у Юльки с Миной.
Шимодина и Нуйратова вежливо улыбнулись, хотя Бур когда-то попросту изнасиловал их в наручниках на заднем сиденье своего праворульного джипа под песню «Владимирский централ». Правда, потом Перкасьев по-барски расплатился зелёной валютой. Значит, не совсем изнасиловал, правильнее - "купил интимные услуги"?
- Отвали, а? – сказала неуступчивая госпожа Журавлёва, сроду не продававшая интимных услуг, и сошла с лестницы.
Бур хмыкнул и протопал в офис, пихнув Любовь Петровну огромным спортивным плечом.
- Зря ты с ним так, - заметила Юлька. – Он злопамятный.
- Всему есть грани… - мямлил за баками гидролог Байстрюков.
- Жалко дедушку, - сказала Любовь Петровна.
- Так отдай ему свою зарплату, - посоветовала Мина.
Женщины разошлись. Юлька с Миной занырнули в контору, Любовь Петровна величаво зацокала каблуками в соседний гастроном за провиантом. Подъюбник лип к её ногам, обрисовывая крупные тяжёлые бёдра. На ягодицах чётко проступил контур трусиков, их очертания читались не хуже, чем тавро на холке породистой лошади.
***
В кабинете непьющий Бур закинул ноги на стол, распечатал спрайт и стал обсуждать с Мато только им понятные бандитские проблемы.
- Слышал? Ночью Муцика в сауне положили.
- Кто?
- Заводские отморозки, наверно, кто ещё? Проверяем. Работаем... Тютюрин, ко мне!
Рыхлый Тютюрин оторвал голову от игровой приставки. На экране скакал Марио, окружённый колючими кактусами и огнедышащими драконами.
- Унеси в мою тачку пару ящиков бабла. Муцика надо помянуть, семье помочь.
Бур наобум ткнул бутылкой спрайта в две коробки с надписями «Аренда» и «Зарплата персонала». Охранник сложил картонную тару одну на другую и с сопением вынес через задние двери. Мато задумчиво посмотрел на оставшиеся коробки. Вечером надо снова чем-то платить «ваятельницам». А чем?
- Что за лёлик вокруг шатается? Шуганул сейчас от подъезда. Зовёт себя Всеволодом Иванычем, требует денег.
- Гидролог? Дядька с обострением, забей. Не наш клиент. Вложил куда-то бабки с продажи квартиры, а думает на «Добронраву».
- Точно не наш? Больно жалобно поёт. И всё в двери, в двери лезет. Без очереди.
- Не наш, сто пудов. Наверно, МММовский. Кукушка у старичка съехала, когда обули. Но через день-два нам тоже надо лавочку сворачивать, - сказал балканский директор.
Этого Бур не понял.
- Шуманулся, Мато? Бабки как из мешка валят, - обвёл кабинет глазами чуть навыкате. Всюду в коробках лежали деньги, деньги, деньги…
- Пошли выплаты дивидендов, а клиентов уже слишком много. Всем раздавать – в минус рухнем, - Мато взболтнул в бутылке остатки коньяка, элегантно выпил прямо из горла.
- Отодвинь их. Типа техническая задержка.
- Ну… выиграем ещё неделю, потом терпилы взбунтуются. От ментов откупаться дороже дорогого встанет. Всё надо закрывать вовремя.
- Мато, я не расчухал: ты за нас или за терпил? Пока несут – бери.
- Максимум – неделя. Бур, не гляди, что я бухаю. Мато видит приход-расход. Скоро расход начнёт превалировать.
- Снижай расходы. Ты своим бабам сколько в день отстёгиваешь?
- Не считал, но порядочно, - признался любвеобильный Карачелян. – На персонале экономить нельзя, иначе крысить начнут.
- Они у тебя в золоте сидят, виски жрут.
- Зато любят меня. И я их тоже люблю.
- Чо за борзая у тебя на кассе?
- Любка-Банкомат? С «Амикона» её перекинул. Умная баба, финансистка. И жопа в мини-юбке – пальчики оближешь.
- Вот-вот, я про жопу. Позови-ка её сюда.
- Увы, мы имеем конфликт мечты с реальностью. Банкомат никому не даёт. Даже мне. Хочешь, Шимодину позову? Это ваятельница, Бур! Гран-при конкурса на скорую щёку. Презерватив ртом на бутылку надевает. Где ты ещё такое видел?
- Не, Банкоматку хочу, - закапризничал Перкасьев и поправил «Беретту» подмышкой. – Сейчас мне надо гнать, у нас забита стрела насчёт убиенного Муцика. Но…
Бур чувствительно ткнул пальцем в живот Карачеляну.
- Приложи усилия, Мато. Обрабатывай тёлку как хочешь, но вечером она должна быть готова к употреблению.
Бур ушёл. Поразмыслив, Мато созвал на совет Тютюрина и Кораблёва. Против Любки-Банкомата он ничего не имеет, однако ослушаться сердитого Бура нельзя. Щеголеватый директор с балкано-армянскими корнями сам побаивается Перкасьева. Как всякий мудрый начальник, Карачелян решил перепоручить укрощение своевольной Журавлёвой подчинённым охранникам.
- Тютюрин, Ромка, вам обоим партийное задание. До конца рабочего дня уболтать Любку на контакт с Буром.
- Ну а чо? – говорит Тютюрин. – Боссу виднее. И Любку-Банкомата уломаем. Бизнес, ничего личного.
Охранник смотрит в операционный зал, видит крепкую Любкину спину и со значением трогает наручники на поясе.
***
В зале «ваятельницы» уплетают винегрет с вишнёвым пирогом и запивают рислингом. Это не обед, а кошмарный сон диетолога. Вкладчики за окошками-амбразурами терпеливо переминаются, ждут, пока персонал покончит с трапезой.
- Тебе бы пораньше вечером сдуть, Любка, - нейтрально сочувствует Мина. – До того как Бур за выручкой приедет. Глаз он на тебя положил.
- А завтра как быть? А послезавтра? – возражает Шимодина. – Больничный брать, что ли? Мато больничных не выдаёт. Выгонит взашей, другую на кассу посадит.
Любовь Петровна молча перемалывает челюстями винегрет из пластикового контейнера. Она отлично знает, что иногда перебарщивает со своей показной сексуальностью, но отказываться от обтягивающих шмоток не собирается. В балахонах и гамашах она и в старости успеет находиться. А пока она свежа и молода, и пока в мире столько чудесных соблазнительных вещей, она будет носить колготки, стринги, велосипедки, лосины, чулки, леггинсы, джеггинсы, капри, кроп-топы, тугие бюстгальтеры, блузки в обтяжку и гольфы в сеточку!
Вчера она сидела на смене в «Добронраве» в коротком свитерке и шикарных камуфлированных лосинах. Асимметричные хаотичные пятна хаки на чёрном лайкровом поле делали Журавлёву похожей на женщину-коммандос из эротического боевика.
Завистливая и худая Шимодина заявила, что в камуфлированных лосинах ляжки Любки-Банкомата смахивают на далматинцев-мутантов, зато охранники, директор Мато и все встречные мужики были в отпаде.
***
За видной и темпераментной Любовью Петровной постоянно кто-нибудь волочится. Её домогались почти на каждой работе. С великолепной пышной блондинкой заигрывали начальники на службе, озабоченные юноши в трамваях и женатые коллеги на корпоративах.
Всех перечисленных интересовал регулярный и безопасный трах на стороне. В обмен на постель начальники сулили непокорной Любови Петровне протекцию и карьерный рост, женатые товарищи – подарки и разумное денежное содержание. Юноши тупо распускали хвост и пытались взять белокурую красавицу нахрапом. Ни один из вариантов госпожу Журавлёву не устраивал.
- Подкатил ко мне на той работе зам начальника, фамилия Полипов. Ха, Полипов-Прилипов! Я ещё не замужем была. Полипов говорит: Любовь Петровна, можно пригласить вас в Венецию? Я говорю: отлично, когда летим? Он: а давайте сразу после совещания, тут недалеко? Я уже поняла – что-то не то. После совещания садимся к нему в лайбу, едем. Приехали в какую-то конюховку. Оказывается, у нас ресторан «Венеция» недавно открыли. А я-то о настоящей Венеции размечталась, чемоданы хотела паковать, загранпаспорт делать…
- И как ужин с Полиповым? – спрашивали подруги.
- Фрикасе, жюльен, канапе. Поела, заплатила за себя и ушла. Жюльен, кстати, стрёмный. Сказала Полипову, что сам он гондольеро и «Венеция» такая же.
Когда Журавлёва разочаровалась в городских пижонах, от очередного назойливого ухажёра её спас суровый рабочий мужик Гришка Карагодов. Этому эпизоду чуть позже мы посвятим отдельную главу. В Карагодове Любка впервые почуяла родственную душу.
Гришка чем-то напомнил ей покойного Стёпку-Морпеха, только, к счастью, гораздо покладистее характером и менее ревнивый. По происхождению Карагодов тоже был сельчанин, мужик от сохи, перебравшийся в город. Семейное положение – разведён (расторжение брака с гражданкой Симоновой Ларисой Юрьевной удостоверено штампом в паспорте, практичная Любовь Петровна не поленилась проверить).
За нечаянной встречей последовало более плотное знакомство и недельный период интенсивного ухаживания – Любка с Гришкой не вылезали из постели то у неё в общежитии, то у него в квартирке на Гагарина. У Гришки была хрущёвская однушка. Любовь Петровна навела в берлоге Карагодова решительный блеск, отмыла полы и окна, повесила новые шторы и возложила на «однушку» и Гришку серьёзные женские надежды.
Гришка на тот момент работал прессовщиком картона на пункте вторсырья - массивный мужичок с ушедшей в плечи головой и простецким выражением грубо вытесанной физиономии. Среди мужиков его почему-то звали Борман. Он был на четыре года старше Любки и в чёрной шевелюре у него высвечивались ранние седые, будто остекленевшие волоски.
Из прошлой биографии Гришка с особым трепетом вспоминал только службу в ракетных частях Забайкалья, а ещё – как по пьянке на спор съел майского жука. Чистоплотная и хозяйственная Любовь Петровна пришлась ему по душе, поскольку пекла совершенно фантастические блины, обладала весёлым характером, сиськами невероятных размеров и космическим задом, которого хватило бы на троих.
Расписались они быстро.
- Была за Морпехом, стала за Борманом, - размышляла Любка, разглядывая в зеркале свою женскую стать и новое обручальное кольцо. – Леночка, как по-твоему, это прогресс или стагнация?
С хрупкой большеглазой падчерицей Леночкой Гришка поладил на удивление быстро. На предыдущих поклонников Ленка смотрела угрюмо, а этого сразу начала звать дядей Гришей.
- Дядя Гриша, расколи орешу?
Карагодов взял грецкую «орешу» двумя пальцами и раздавил. Он был очень сильный.
- Ты хороший, - заключила Ленка. – На снежного человека похож. Проживём как-нибудь. Только много с мамулей не пейте. Она пьяная всегда с кем-то дерётся и приключений ищет.
В постели "снежный человек" Гришка особо не блистал, но основательно мял и рвал истосковавшуюся по ласке Любовь Петровну, и она решила, что для начала сойдёт. Карагодов весил сто килограммов, Любовь Петровна – девяносто. Когда они падали в койку, у соседей внизу трепетала люстра и дрожала парадная посуда в шкафу.
В отличие от первого мужа Степана Гришка безоговорочно признал за умной и хваткой Любкой ведущую роль в семье. Он был медлителен, кряжист, вечно слегка нахохлен. Журавлёва понадеялась, что перевоспитает и обучит недалёкого Бормана. С её женской хитростью и Гришкиной выносливой спиной, глядишь, и они когда-нибудь заживут по-человечески. Заработают, займут, если повезёт – украдут, и купят нормальное жильё, машину, мебель...
Однако мечты тормозились о непробиваемую Гришкину тупость. Вскоре после регистрации брака за Борманом обнаружились неприятные черты. Он был апатичен и ленив. Выпивал. Поигрывал в гаражах в буру «по маленькой», а работы менял ещё чаще, чем Любовь Петровна. Грузил мясные туши на комбинате, куда-то катался разнорабочим на недельные вахты, валил подлесок на линиях электропередач. Любимой Гришкиной поговоркой и жизненным ориентиром был незатейливый девиз:
- Скромнее надо быть!
- Твоя однушка да моя комнатушка… если постараться, то и на двухкомнатную можно замахиваться! – сладко размышляла Любовь Петровна.
Но Гришка преподнёс сюрприз. Гром среди ясного неба грянул, когда оказалось, что из-за однушки с ним уже судится бывшая жена и вдобавок он бегает от алиментов.
- Г@внюк ты, Борман! – в сердцах сказала Любовь Петровна. В первой семье у Гришки тоже была дочь Надька шести с половиной лет. На Гришкино имя пришла грозная бумага о злостной задолженности по алиментам.
Карагодов не придумал ничего лучше, чем уйти в запой. С пункта вторсырья его уволили.
- Скромнее надо быть, - объяснил он свой поступок.
Любовь Петровна всхлипнула, распаковала кубышку и пошла вместе с ним в банк гасить долг.
- Зря я за тебя торопилась, как настёганная, - ворчала госпожа Журавлёва. – Сватались ведь ко мне и получше… Ну, не совсем сватались, только в койку предлагали, но получше были - точно.
***
Рабочий день подошёл к концу. Утомлённые работницы «Добронравы» потирают воспалённые веки, захлопывают плексигласовые створки амбразур. Разминают затёкшие мышцы, сдают нераспроданные сертификаты в сейф, подбивают последние цифры в приходно-расходной документации. Охранники Кораблёв и Тютюрин уносят коробки с деньгами в кабинет директора. На боках коробок фломастером написаны семи- и восьмизначные цифры - сумма выручки. Даже трудно поверить, что на кустарно нарисованных пингвинах можно зашибать такие астрономические деньги, но факт.
В кабинете Тютюрин украдкой черпает из коробки ком денег и прячет в карман. Вернувшись в операционный зал, он некоторое время с отсутствующим видом трётся позади Любови Петровны, притворяясь, будто изучает проступающую у неё под блузкой застёжку бюстгалтера. Под Любовью Петровной кряхтит высокий крутящийся табурет. Её зад грозовой тучей обтекает сиденье, густой жирной пеной нависает над краями, словно мясной бульон, выбежавший из кастрюли и застывший на полдороге. Сумочка бухгалтерши болтается слева, вне зоны видимости, зацепленная за дверку тумбочки. Зев сумки очень удачно приоткрыт.
- Чего там мельтешишь, Тютюрин? – буркает Журавлёва, погруженная в бумаги. – Без тебя башка разламывается.
Охранник уже отходит, потирая руки, и объявляет:
- Девушки, чрезвычайная новость! Зарплаты сегодня не будет!
- Как это? – откликается возмущённый хор, а Юлька Шимодина даже роняет в принтер пилку для ногтей.
Все уже привыкли, что тяготы и лишения службы в «Добронраве» по вечерам вознаграждаются с лихвой. Креативный сукин сын Мато в малиновом пиджаке водружает на стол коробку «Оплата труда» с честным ежедневным заработком и раздаёт сотрудникам купюры щедро, горстями, почти на глаз, как Дед Мороз раздаёт конфеты на детском утреннике.
- Техническая заминка и непредвиденные расходы, - равнодушно поясняет второй охранник Кораблёв. – Муцика хоронять будут. Сегодня Бур велел бабки не выдавать. Завтра получите за два дня. Кто не согласен – ждите Бура, он скоро подъедет.
- Ждать его ещё… - ворчит Мина Нуйратова. – Что за перец?
- А выручку все сдали? – невзначай спрашивает Тютюрин, придвигаясь поближе к столу Любови Петровны. – В декольте ни у кого ничего не завалилось? А если я проверю?
Вопрос вызывает целый шквал негодования.
- Тютюрин, не борзей! – возмущаются «ваятельницы». – У нас сроду никто не крысит! В «Марио» сегодня переиграл, что ли?
- Переиграл! – признаётся якобы смущённый рохля Тютюрин. – Шесть уровней прошёл! И правда, на виски чего-то давит… Банкомат, от головы есть чего-нибудь?
- Спазмалгон где-то был… - Любовь Петровна запускает руку в сумочку - и внезапно округляет глаза-незабудки. – Не поняла!... Что за фигня?
В недоумении госпожа Журавлёва вынимает из сумки ком мятых денег. Озадаченно смотрит на коллег.
- Это что? Кто мне бабки сунул?
- Скрысила, Банкомат? «Делайте деньги умнее»? – радостно и нахально улыбается рыхлый Тютюрин. – Ха-ха! Любка скрысила денежки, все видели?
- Чокнулся, что ли? Это же подстава! – Любка яростно кидает деньги в Тютюрина.
- Скрысила! – торжествует Тютюрин. – Бабки домой мимо кассы несла? Косячок за тобой! Извини, дорогуша, придётся нам подождать Перкасьева, на разбор полётов!
В планы Любови Петровны совершенно не входило дожидаться мордастого и приставучего Бура-Перкасьева. Она собиралась забежать в туалет, умыться, подкраситься, подтянуть бронзовые колготки с камушками и ехать домой на тринадцатом троллейбусе.
В зале стоит напряжённая пауза. Все прекрасно понимают, зачем был нужен трюк с деньгами в сумочке и чего добивается Тютюрин. Он всего лишь выполняет приказ бугра Перкасьева, который хочет покатать симпатичную толстую Любку на заднем сиденье джипа.
- Мальчики, это же беспредел… - вяло говорит Юлька Шимодина.
Ей жаль весёлую Любку-Банкоматку, она слишком близко знакома с половыми причудами Бура. Мина Нуйратова вздыхает и бешено стреляет в Тютюрина раскосыми азиатскими глазами. Сбоку к Любови Петровне подходит второй охранник Ромка Кораблёв.
- Как хочешь, Любка, но без Бура мы тебя не выпустим. Откуда в твоей сумке деньги? Надо разобраться. Или остаёшься по-хорошему, или наденем наручники.
Оцепенение отпускает женщину. Взревев от злости, Любовь Петровна хватает сумочку наперевес и пытается мощным плечом оттереть Тютюрина с дороги, но её плечо встречает пустоту. Бур не держит в бригаде слабаков. Несмотря на рыхлость и дураковатость браток-охранник Тютюрин неплохо владеет самбо. Он неторопливо уклоняется от атаки, почти нежно берёт Любовь Петровну за запястье свободной руки и проводит болевой приём, загнув пойманную руку женщине за спину.
Любовь Петровна кричит от боли в заломленной руке, спотыкается и с шумом валится на колени, уронив сумку. Тютюрин с Кораблёвым волокут её в пустующий кабинет Карачеляна. Мина, Юлька и консультант Соня слышат крики, но хмуро молчат. Впрягаться за Любку и вступать в противоборство с охранниками никому неохота. Госпожа Журавлёва – единственная, кого Бур ещё не трахнул в «Добронраве». А значит, он её возьмёт, не мытьём так катаньем.
Затворив за собой двери, Тютюрин и Кораблёв встают над скрученной Журавлёвой, упирают пленницу носом в пол и выворачивают за спину вторую руку. Причёска женщины, похожая формой на крону купированного тополя, сбилась и рассыпалась по ковру. Любовь Петровна орёт диким голосом, пока охранники надевают ей наручники. Наручники новые, они пахнут машинным маслом, сталью и хромом, и ловко обхватывают толстые запястья бухгалтерши.
- Наше дело маленькое, Банкомат, - примирительно говорит Кораблёв, защёлкивая замки на полозьях браслетов. – Приказы Бура не обсуждаются.
Подлый Тютюрин отстёгивает от сумки кожаный ремень и вяжет лодыжки госпожи Журавлёвой, облитые бронзовыми «Сан-пелегрино». Колготки влажно и липко поскрипывают лодочными уключинами. Скрип эластичной сверхтонкой микропряжи напоминает звук паркета, натёртого мастикой. Два камушка-стразы отскочили и затерялись под сейфом.
Братки укладывают Любовь Петровну на живот, задирают её полные ноги назад и вверх, соединяют вторым ремнём скованные запястья со связанными лодыжками в районе ягодиц. После этой процедуры пленница выгибается неподвижной дугой, совершенно лишившись возможности шевелиться. Тюремный способ вязки «в конвертик», проверенный ещё в эпоху ежовского НКВД, крайне жёсткий, болезненный и не оставляет Журавлёвой ни малейшего шанса освободиться самостоятельно.
В кабинет просовывает нос Мато Карачелян, видит на ковре скрученную Любку-Банкомат в наручниках, вздыхает и прикрывает дверь. Ему немножко совестно перед знойной, блондинистой финансисткой, но дружба с Буром превыше какой-то бухгалтерши. В качестве финального аккорда в черешневый рот Журавлёвой засовывают кляп из скомканных салфеток, жирный макияж смоки-айс течёт по лицу.
«Доигралась, Любка, досверкала ляжками перед мафией! – яростно думает Любовь Петровна, пока её скулы немеют от забитого кляпа. – Отработалась я в «Добронраве»! Сегодня меня трахнет Бур и неизвестно чем всё закончится. А дома Ленку кормить надо, и Гришка-Борман, наверное, под мухой, где-то опять колобродит…»
***
Недотёпу Карагодова напугали в Любови Петровне только две вещи – её неустанная забота о собственной внешности и некоторая склонность к садомазохизму. Однажды в воскресенье Гришка продрал глаза и увидел, что Любовь Петровна спозаранку взбила волосы, причесалась, выбрала лифчик понаряднее и влезла в элегантные колготки, сладко шкворчащие между ляжек. Капрон чёрным льдом облил бёдра, упитанный женский зад стал казаться выложенным из монолитных круглых валунов, между которыми нитью врезались два стыка-шва: впившиеся в тело трусики.
Пока Любка прихорашивалась, Гришка глянул на будильник и очумел. Выходной, семь утра, а Журавлёва красится и колготки надевает?
- Ты куда, мать? Гостей, что ли, ждём?
- Нет. Пора завтракать, дорогой! – улыбнулась будущая супруга. Обильно закрепила причёску лаком и принялась выщипывать брови, чем окончательно ввергла Гришку в прострацию.
Гришка ещё не привык к крутизне сиятельной Любови Петровны. Его прежняя жена Лариска (как и большинство нормальных жён) была в сексе абсолютным пнём, а колготки и причёски носила только в экстренных случаях. По дому Лариска шлялась в трикотажных рейтузах и майке-алкоголичке.
- Скромнее надо быть, - осторожно сказал Гришка ослепительной Любке и полез за сигаретами.
- На скромных воду возят, - отрезала Любовь Петровна, накрашивая губы. – Да, я сексуальная стерва и тем горда! Дуй курить на балкон, нечего мне тут дымить... И вообще – мы уже взрослые люди. Мне охота поплясать и выпить, осталось найти повод. Давай поженимся?
- А чо? Давай! - Гришка разом передумал курить, загоготал, цапнул Журавлёву за хрустящую от капрона попу, поволок на себя.
В постели Гришка был грубоват и бесхитростен, на прелюдии подолгу не разменивался. После пятилетнего безрыбья Любовь Петровна была и этому рада, но после недельного однообразия насытилась, заскучала. Она возжелала продлить и усложнить интимные игры, о чём прямо заявила Гришке. В ответ Карагодов почесал медвежье ухо, посмотрел на тёплую и соблазнительную жену в миниатюрных трусиках, колготках и маечке. Посмотрел по сторонам.
- Как будем продлевать? Камасутру пойти купить?
- Дурачок, - скромно сказала Любовь Петровна. – Я и без Камасутры много чего знаю.
- На потолок, что ли, залезать будем? – сострил Гришка. - А одеяло не свалится?
Любка заманчиво повела круглыми плечами, опустила вороные ресницы.
- Потолок – ерунда. А в плен меня взять не хочешь? Обездвижить. Низвергнуть. Уничтожить. Раздавить. Надругаться… Стёпка брал, да ещё как. Дурным голосом визжала.
По прошествии лет это казалось ей забавным, хотя Стёпкины пытки порой бывали несмешными. После семейных ссор в Паромном госпожа Журавлёва часами изнывала скрученной по рукам и ногам под жёстким Стёпкиным надзором, наказанная за какую-нибудь мелкую провинность типа слишком короткой юбки.
- Дак чо сделать-то, Любка? – недоумевал Гришка, хватая супругу за распаренные, ждущие телеса в капроне и шёлке. – Какой тебе плен изобразить? В шкафу тебя запереть? По лбу стукнуть? Руки заломить?
- Заломи. Заломи и свяжь меня! - сказала Любовь Петровна интимным голосом. Это свистящее «свяжь» в её устах звучало очень возбуждающе. – Свяжь меня и войди. Низвергни и уничтожь.
- Чем связать? – деловито спросил Карагодов. - Тут где-то скотч валялся…
- Скотчем нельзя, от рук потом отлеплять больно и на колготках стрелки останутся… Ну, чего вылупился как вчера родился? Ищи верёвочку, ремень, полотенце.
К идее связать госпожу Журавлёву Борман отнёсся без энтузиазма, но спорить с пылкой и самоуверенной Любкой не стал. Отыскал в ванной верёвку, повалил Журавлёву в постель, начал скручивать руки. Опыта в связывании женщин у Гришки не было, поскольку бывшая жена Лариска сроду не баловала его постельными фокусами.
Гришка обвязывал Любови Петровне пухлые запястья и локти, она сопела под ним огромной горячей глыбой, обтянутой колготками, потом вдруг заизвивалась, завопила:
- Отпусти! Отпусти меня, выродок чёртов! Мамочки! А-а-а!...
Карагодов испуганно отскочил от орущей подруги, хотел помочь подняться.
- Мать, я же предупреждал! Больно?
Любовь Петровна злобно зыркнула с подушки голубыми русалочьими глазами.
- Зачем шуганулся? Связывай давай, не ломай кайф. Я же в шутку ору, понял?
Гришка неуверенно сказал, что понял, и всё-таки скрутил госпожу Журавлёву, поминутно вздрагивая от её оглушительных визгов и готовый вот-вот убежать.
- Ай, гадёныш! Мучитель! Сатана! – голосила Любовь Петровна, потрясая пышным крупом. Тут же шепнула: - Ноги мне тоже свяжь, Гришенька, не тормози!... А-а-а! О-о-о!... Вяжи, кому сказано? Покрепче.
Карагодов спутал женские ноги, притянул Любку к постели за плечи и ляжки. Сунул ей в рот кляп из лосин и лифчика, содрал с пышного зада трусики и изнасиловал. Всё это потребовало дополнительного времени, ролевая интимная игра увеличилась на целых полчаса. Госпожа Журавлёва осталась довольна.
***
В кабинете «Добронравы» несчастная Любовь Петровна кряхтит, морщится, постанывает, отдувает носом соринки с ковра, которые упрямо льнут к щекам и подбородку. Ресницы щекочет стекающий пот. Поясница ноет от неудобной позы, сильно выгнутая назад. Ремни вмёртвую удерживают сцепленные сзади руки и ноги. Ослабить петли невозможно. Для этого требуется ещё сильнее прогнуться назад, но Тютюрин уже максимально, до упора, выгнул позвоночник Любови Петровне, словно тетиву на лук натянул. По поверхности лайкровой юбки сзади упруго разбегаются два поребрика, обозначающих кромки нижнего белья. Слишком тесные трусики бухгалтерши грозят вот-вот лопнуть на пенистом мясном заду.
Шум в коридоре «Добронравы» затих. Запоздалых лопухов-посетителей выставили за дверь, Мина, Сонька и Шимодина благополучно улизнули по домам. В кабинет к пленнице входит подъехавший осчастливленный Перкасьев.
- Лежим? Занаручили тебя? Красава. Теперь мы БУР-но проведём время, - хрипато говорит он. – Тютюрин, благодарю за службу! Вали на атас к запасному выходу. Я тут немного перетру с Банкоматом, потом повезём бабло.
Рыхлый Тютюрин удаляется. «Занарученная» Любовь Петровна жалко киснет в луже собственного пота. Бретельки лифчика с ужасной болью впились ей в выпяченную грудь и влажные подмышки. Шов колготок под юбкой перекосился и немилосердно раздражает возбуждённую промежность сквозь трусики, похожие на яичную скорлупку, затёртую ледяными торосами. Это совсем не походит на невинные игры «уничтожь и растопчи» с мужем Гришкой. Локти и пальцы туго скованных рук начали утрачивать чувствительность. Любовь Петровна в отчаянии стучится лбом об ковёр, бессильно елозит на животе, но все попытки облегчить боль только усугубляют её страдания.
Она с ненавистью смотрит на Перкасьева снизу вверх из своего «конвертика». На привязанных к лодыжкам опухших руках цветут пики жгуче-красных ногтей, напоминающие глянцевые стручки перца чили. Сдобная шея женщины переходит в титаническую грудь, белоснежную и большую как Гренландия. В ямке между грудей гирляндой колышется золотое ожерелье, купленное на прошлой неделе за одну вечернюю зарплату.
- Разбаловал вас армянин, - Перкасьев снимает с себя тренировочные штаны. Он не пьёт и не курит, у него отлично прокачанные икры тяжелоатлета. – Начальство в хрен не ставите. Почему хамила мне на крыльце?
- Мм-мум! – отозывается с пола связанная Любка-Банкомат.
- Ничего, коза, я вас научу субординации. Эх, плохо, что «Владимирский централ» тут не врубишь.
Перкасьев опускается на колени возле Любови Петровны, жадно мнёт её солнечные ляжки, обтянутые полупрозрачной юбкой с лайкровым подъюбником. Скользит мозолистой от штанги ручищей по колготкам пленницы. Поверхность бронзовых «Сан-пелегрино» с волнообразным принтом ворчит как далёкий речной перекат. Бур наслаждается звуком и прикидывает, как бы изнасиловать Журавлёву, ничего ей не развязывая? Пусть белокурая стерва мучится в кляпе, колготках и браслетах, это его только заводит. Кудрявую Шимодину он, помнится, тоже поимел в наручниках, распяв полуголую Юльку между дверцами праворульного джипа.
Когда Бур принимается тащить с пленницы мокрые трусики цвета слоновой кости, сзади неожиданно распахивается дверь.
***
- Тютюрин! Я сказал - караулить, сука! – рычит Перкасьев, не оглядываясь.
- Я мирный и неконфликтный человек, но всему есть грани, - отвечает с порога старый гидролог Байстрюков с фамилией через «ай». – Мне сам Друначёв в Миэнерго говорил…
- Какого х…? – орёт Перкасьев, не отрываясь от трусиков пленницы. – Тютюрин, ты кого, б…, впустил?
- Нет, этого Друначёв не говорил, - строго поправляет Всеволод Иванович. – Он был культурный специалист и не ругался матом.
Бур злобно поворачивается к вошедшим. Охранник Тютюрин стоит возле незваного гостя, на его рыхлом лице застыла полнейшая растерянность. Старый обманутый вкладчик Байстрюков слегка распахивает плащ и Перкасьев видит, что изнанка плаща Байстрюкова увешана непонятными цилиндрическими предметами и опутана проводами.
- Я долго умолял вас разобраться в моём вопросе, но вы меня игнорировали. Забыл добавить, что не только проектировал плотины и гидроэлектростанции, - ворчит престарелый инженер. - Когда-то в институте я читал лекции по взрывотехнике.
Он встряхивает полами плаща, банки противно и зловеще гремят.
- Мне семьдесят семь лет и терять нечего. Как выяснилось, сейчас можно купить и достать что угодно.
- Подошёл во дворе, показал бомбу – и вот… впёрся… - оправдывается Тютюрин, повесив голову.
Скрежеща зубами, Бур переглядывается с Тютюриным. Беспомощная Любовь Петровна возится на полу в задранной юбке, мычит и потеет. Кабинет наполнен сложным букетом дамских запахов. Запах потного тела, распаренного в тесном непроницаемом капроне. Аромат обильной женской секреции. Нотка интимного цветочного шампуня для душа. Специфические выделения перевозбуждённых эрогенных зон… В совокупности это тоже создаёт взрывчатую смесь, которую смело можно продавать вместо афродизаков или виагры.
- Соседский сынишка на днях вернулся с чеченской кампании и помог мне приобрести некоторые компоненты, - дополняет старик. – Вы когда-нибудь слышали о циклотриметилентринитрамине? Если не ошибаюсь, в простонародии он зовётся гексогеном. Так вот, на мне сейчас закреплён эквивалент пятисот граммов тротила.
- Ни хрена себе, - тихо ахает Тютюрин.
- А где взрыватель – я не скажу. Может, в пуговице? А может, в кармане? Или в ботинке? Попробуйте схватить меня или выстрелить – увидите, что получится.
Бур наконец оправляется от неожиданности. Он спортсмен, мастер восточных единоборств, штангист и бандит. Ему не положено долго пребывать в ступоре.
- Сука ты, инженер, - с уважением выдыхает Перкасьев. – Бомбу сварганил? Люблю наглых.
За свою недолгую бандитскую жизнь он не раз видел последствия взрывов, воронки от «мерседесов» и разбросанные внутренности. Бур совершенно не хочет разделить участь братка Муцика, убитого ночью в сауне. Муцик хоть успел помыться перед смертью.
- И что теперь? Взорвёшь нас, старый?
- Моя фамилия Байстрюков, пишется через «ай»! – почему-то напоминает заслуженный инженер. - Я вложил деньги под двести процентов! В апреле я продал личную машину, вложил вам деньги, получил неожиданный доход. Тогда я собрал все накопления, продал квартиру – и вдруг не имею на выходе ничего!… Ноль в абсолютном выражении. Трест объявляет себя банкротом!
- Тут сидел другой фонд, - огрызается бесштанный спортсмен Перкасьев по прозвищу Бур. Его скинутые спортивные штаны лежат рядом, в карманах «Стиморол», «Беретта» со спиленным номером, пресс зелёной валюты, десять презервативов и наручники – такие же, какие Тютюрин надел на Любовь Петровну.
- Фонд был другой, не «Добронрава», - соглашается Всеволод Иванович. – Но хозяином тоже были вы. У меня хорошая память на лица.
В кои-то веки Перкасьев не знает, что ответить. Да, предыдущий фонд тоже основал он, только вместо Карачеляна сидел другой директор. Надоедливый старикашка оказался не таким уж дурачком.
- Ты обвешался гексогеном и пришёл за процентами? – усмехается Бур. – Ладно, наши не пляшут. Твоя взяла. Забирай! Забирай, сколько тебе надо? Коробку? Две?
- Мне нужны справедливость или возмездие…. Но так и быть, одной коробки хватит, - как ни в чём не бывало соглашается гидролог. – Я даже специально взял с собой чёрный пластиковый пакет. Понимаете, после крушения вашего треста мне надоело жить с супругой у родственников…
- Я тебя понял, папаша. Тютюрин, положи ему бабла и пусть идёт. Дедушка заслужил почётную старость. Вон как обвешался - не гидролог, а лётчик-камикадзе.
В гробовом молчании Тютюрин насыпает из коробки в мусорный пакет Байстрюкова ворох денег, приминает их кулаком. Старик чинно благодарит братка. Жестяные цилиндры под плащом неприятно гремят, когда гидролог поворачивается к лежащей женщине и на миг задумывается.
- Вижу, в кабинете у вас лежит девушка. Та самая, которая днём дежурила в окошке, управляла кассой?
- Да, наша кассирша. И чо? - с вызовом отвечает Бур вместо заткнутой госпожи Журавлёвой.
- Девушка, вы так и не разобрались в моём вопросе? – журит Всеволод Иванович Байстрюков. - Видите, я пришёл и разобрался сам.
- Брру-му-му! – виновато выдавливает Любовь Петровна сквозь кляп из салфеток. На её глаза-незабудки набегают слёзы.
- Я вас не осуждаю, - гидролог-камикадзе снова гремит банками. - Предполагаю, вы находитесь здесь не по своей воле, потому что лежите связанной и в наручниках, а господин Перкасьев зачем-то снял брюки…
- Бу-бу-мумбу!
- Сделайте одолжение, Игорь Сергеевич - отпустите и её заодно.
- Ты же получил свои деньги, старый! – вспыхивает Бур, не желая расставаться с добычей. - Уходи с богом! Зачем тебе наша кассирша?
- Отпустите девушку, - голос старого гидролога твердеет. - Это настоятельная просьба. Или – приятного всем полёта. Три… Два… Один…
Перкасьев хлопает в ладоши в знак капитуляции, криво ухмыляется.
- Стоп! Согласен, забирай. Может, в санатории подлечишься, трахнешь биксу пару раз?… Тютюрин, где твой ключ? Раскуй, развяжи Банкоматку!
Потную, взъерошенную Любовь Петровну освобождают от наручников, кляпа и ремней. Она торопливо одёргивает одежду, возвращает колготки и эластичные трусики на законное место, подбирает сумочку и прячется за Всеволода Ивановича, который сейчас кажется ей непобедимым и сказочным.
Не исключено, что Всеволод Иванович Байстрюков психически болен, но в данную минуту гидролог действует разумно. На прощание он вежливо просит Бура прицепить самого себя наручниками к сейфу, а за другую руку прицепить к себе охранника Тютюрина.
- Штаны-то разрешишь надеть, папаша? – спрашивает Перкасьев, приковывая свою тяжелоатлетическую лапу к ручке чугунного сейфа.
- Не в тайге, не простудитесь, - говорит старый гидролог. – Ну-ка, подёргайте рукой.
Бандит Перкасьев дёргает рукой – браслет застёгнут.
– Хорошо, молодой человек. Прицепите к себе вторыми наручниками своего чудесного друга, который меня впустил, и бросьте мне сюда все ключи.
- Мы ещё встретимся, папаша, - цедит Перкасьев, приконопаченный к чугунному ящику. На другой его руке понуро висит охранник Тютюрин.
Забрав ключи от наручников, Байстрюков подхватывает пакет с деньгами и под локоть выводит Любовь Петровну через запасной выход. В заднем дворе он отстаёт, чтобы подпереть дверь палкой и выбросить ключи в водосток.
***
Пустыми вечерними дворами и служебными проездами из Никольского переулка уходит странная пара. Красивая, представительная (хотя несколько нервная) женщина в короткой юбке, с белокурой причёской-апокалипсисом, и пожилой интеллигент в кособоком старомодном плаще. Старик тащит пластиковый мешок, раздутый от бандитских денег «Добронравы». Со стороны он похож на подмосковного дачника, несущего листву в компостную яму. Сзади беглецов подозрительно тихо.
- Честно сказать, я до последнего не был уверен в успехе своего предприятия, - признаётся Байстрюков и кашляет. – Нам неслыханно повезло, что бандиты оказались трусами.
- А вы бы взорвали себя? – Любовь Петровна замедляет шаг, приноравливается к отстающему инженеру.
Всеволод Иванович кашляет взахлёб, под плащом слышен жестяной стук.
- Девушка, мне давно нечего терять. Я работал на великую страну. Этой страны больше нет, остались одни нищие и бандиты. Нищие гидрологи Байстрюковы и основатели «пирамид» бандиты Перкасьевы.
Боевой кураж у гидролога прошёл, глаза потухли. Это снова дряхлый, умственно нездоровый человек. За пазухой у него слабо бряцают банки с жутким содержимым, но женщина продолжает идти рядом - ей уже ничего не страшно.
- Найдут вас, Всеволод Иванович, - говорит Любовь Петровна. Она устала и запыхалась от скорой ходьбы на каблуках.
- Я проектировал Зейскую, Бурейскую и Чебоксарскую ГЭС, - бубнит Байстрюков. - Мне в Минэнерго сам Друначёв говорил…
- Вы всюду поминаете какого-то Друначёва, - перебивает госпожа Журавлёва. - Но я не успеваю дослушать. Что он вам всё-таки сказал?
Старый гидролог гордо вскидывает седую голову.
- Он сказал: Сева, ты являешь собой редкое сочетание научного ума с практическим авантюризмом!… Давайте свернём под арку, Любовь Петровна. Хотите, провожу вас до дома? Я знаю этот район лучшего любого бандита.
- Друначёв был прав. Вы не инженер, вы авантюрист и супермен! - с трепетом говорит Любовь Петровна. – А бомба у вас правда настоящая?
Байстрюков пожимает тощими плечами и хочет ответить, как в это же время за два квартала сзади раздаётся глуховатый, но ёмкий взрыв.
Парочка умолкает. Наступает резкая тишина. Становится слышно, как сердце госпожи Журавлёвой тукает где-то под ключицей, а под юбкой потрескивают тесные колготки «Сан пелегрино».
– Подрывная смесь из циклотриметилентринитрамина действительно была настоящей, - флегматично сообщает гидролог и продолжает путь. - Думаю, в эту секунду главного фигуранта Перкасьева уже нет с нами. Может, без него и нас не найдут… то есть меня. Вы-то, как сейчас выражаются, не при делах.
- Вы взорвали их? – Любовь Петровна поражённо смотрит то назад, то на кособокий плащ гидролога, по-прежнему набитый цилиндрическими шашками и проводами. – Вы уничтожили Перкасьева?
- Боюсь, что да - уничтожил. Царствие небесное Игорю Сергеевичу, - Байстрюков поудобнее перехватывает ручки пакета. – Дело в том, что один комплект шашек я надел на себя, а другой положил ему в джип.
- Ну вы даёте! - Любовь Петровна ёжится, вспоминая, как пятерня Перкасьева недавно лезла ей между ног. - Его-то нисколько не жалко. А если мимо шли и пострадали невинные люди?
- На заднем дворе «Добронравы»? Вряд ли туда забредают посторонние. Кроме того, я производил предварительные расчёты. Фронт взрыва должен был сработать внутрь салона.
- А я вас за маразматика считала!... – честно говорит Журавлёва. – Но что же выходит? Бур только что погиб. Вкладчики «Добронравы» теперь потеряют свои деньги?
- Они их потеряли ещё раньше, когда сунули в окошечко, в котором вы дежурили, - несколько резко отвечает старый гидролог-камикадзе.
- Согласна, - тихо краснеет Любовь Петровна и пинает туфелькой какую-то пустую коробочку. – Такая уж работа... была.
- Я учил строителей взрывотехнике, когда Перкасьева ещё на свете не было. Наверное, он снял наручники и пытался завести машину… Кстати, я почему-то не жалую песню про Владимирский централ. Я, знаете ли, мирный и неконфликтный человек, но всему есть...
- …всему есть грани! – Любовь Петровна смеётся. – Пожалуй, за расчётом к Мато мне ходить не стоит. И в буквы с девками в обед больше не поиграем. Прикольная была вещь, надо дома попробовать.
- Какие буквы?
- Да уже неважно.
- Секунду, милая девушка, - Байстрюков еле переводит дух. Он стар и болен, ему семьдесят семь лет. – Вы остались без работы. Возьмите деньги у меня. Здесь слишком много…
Любка-Банкомат из приличия отказывается, однако гидролог неловкими горстями уже перегружает деньги из мешка в её сумочку. Несколько купюр вырываются из ладони с пигментными пятнами, их подхватывает ветер. Бережливая Любовь Петровна скачет по подворотне, пытается их поймать. Белоснежная грудь скачет вместе с ней, великолепные бёдра туго обтянуты лайкровой тканью, на щиколотках сверкают уцелевшие камушки-стразы.
Запястья и лодыжки госпожи Журавлёвой до сих пор скулят, чешутся от крепких ремней и наручников. Поймав почти все ассигнации, женщина выставляет крупное ладное колено, застёгивает на нём до отказа разбухший ридикюль. Странная парочка идёт дальше глухими тёмными проулками. Где-то воет пожарная сирена, торопясь на помин души братка Перкасьева.
- Мне искренне жаль, что я не мог остаться там и раздать вкладчикам все деньги, - сквозь кашель говорит Байстрюков. – Впрочем, какой смысл? Сегодня я верну людям деньги, чтобы завтра они понесли их в другую лавочку Карачеляна и Перкасьева? Чтобы вместо пингвинов получили собачек или черепашек? Людей нельзя спасти, если они сами этого не хотят.
***
На одном из поворотов они расстаются. Любови Петровне надо на тринадцатый троллейбус, надо ехать домой к непутёвому Борману и дорогой, единственной дочке Леночке.
- Буру туда и дорога! Плевать на всех, зато вы меня спасли, Всеволод Иванович! – от всего сердца говорит госпожа Журавлёва. – Вы спасли меня. Спасибо! Разве этого мало? Меня ведь сегодня изнасиловать хотели. Дайте я вас поцелую!
Она чмокает польщённого старика. Критически, хотя и с затаённым удовольствием оглядывает свою упитанную женственную фигуру, тугую юбку, мощный бюст.
- И чего во мне такого, что мужики - как мухи на мёд?...
– Не будь я стар и женат пятьдесят лет, я бы тоже за вами приударил, - галантно замечает Всеволод Иванович. - У вас очаровательная юбка с подъюбником.
(использована иллюстрация из открытого доступа)