Почти семь лет прошло, а будто вчера было...
Обычно мы выходим в коридор, но сегодня тёте стало хуже, и я присаживаюсь на край кровати.
- Ко мне приходил папа, мы гуляли в парке, - радостно сообщает она.
Я знаю, что в последний раз она видела папу лет 70 назад, однако поддерживаю тему, оставляя её в приятном заблуждении:
- Вы просто гуляли или он учил тебя рисовать пейзаж?
- Нет, мы просто любовались природой. Художник из меня не получился, но папа помог мне стать хорошим конструктором.
Я уже настраиваюсь услышать о законах перспективы или о холодильных установках, но на этот раз она дольше обычного задерживается в 30-х годах.
- У нас дома было так много картин! Ты не знаешь, где они сейчас? Помнишь, над столом висела копия Шишкина, которую сделал папа?
И после небольшой паузы:
- Давай пойдём в воскресенье в Русский музей.
- Пойдём! Там Шишкин, Васильев, Куинджи, Айвазовский...
Я медленно называю её любимых художников, и она задумчиво смотрит перед собой, видимо, представляя их картины. Копию Шишкина, висевшую над столом, как и другие работы моего деда, я не могу помнить, потому что они остались в Ростове после эвакуации, когда меня ещё не было на свете, и, скорее всего, погибли при бомбёжке, если только их не успели вывезти в Германию или Румынию.
Упоминание о Русском музее направляет тётины мысли в новое русло.
- Вы знаете, ко мне часто приезжает племянница, и мы ходим на выставки, ездим на залив, выбираем подарки её мальчикам. Она живёт далеко, в другом городе.
Осторожно напоминаю, что племянница — это я. О том, что у моих мальчиков уже свои мальчики, умалчиваю, это вспомнится потом, если будет повод.
- А... да... я просто забыла, - виновато оправдывается она. - Когда же ты приехала? Где остановилась?
- У тебя, ты оставила мне ключ.
- Да, конечно. Ведь надо проверять почтовый ящик. Там газеты... И письмо! Обязательно должно быть письмо! Принеси мне его. Ещё синички... Не забывай кормить их. И рыжего котика найди, он же где-то ходит голодный...
Я не знаю, существует ли в реальности рыжий котик, но именно его поиски стали первыми симптомами болезни: то ей слышалось мяуканье, то она видела в окно, как его увозят, и в любую погоду выбегала за ним из квартиры в одном халатике и без ключей. Называла его своим, но на самом деле никаких домашних животных у неё не было. Сначала не заводила, потому что жила в общежитиях, потом часто ездила в командировки, а выйдя на пенсию, боялась, что попадёт в больницу или умрёт, а питомцы останутся одни.
Она вдруг вспоминает ещё что-то важное, оживляется и поправляет причёску:
- Ты иди, иди, а то будет звонить Леонид Борисович, а дома никого нет. Скажи, чтобы он не приходил сюда, я плохо выгляжу, и халат на мне страшненький. Меня скоро отпустят, тогда и увидимся.
С Леонидом Борисовичем у неё романтические отношения, какие бывают только в ранней юности и в глубокой старости. Он не придёт и не позвонит, потому что недавно перенёс инсульт, и неизвестно, как долго будет восстанавливаться речь, и вообще сколько он протянет.
Но знать об этом тёте не надо. Хотя, если бы она узнала, то, наверно, недолго держала бы в памяти. Потому что память её стала теперь особенной, избирательной, и нет в ней места потерям и страданиям, нет различий между "давно", "вчера", "сегодня". Больничную палату она принимает то за послевоенное студенческое общежитие, то за гостиничный номер в каком-то далёком сибирском городке. Хотя вскользь обронённое "скоро отпустят" — это вряд ли об общежитии или командировке... Необходимость подчиняться режиму нисколько её не напрягает. Ни врачи, ни соседки по палате не могут разрушить её мир, в котором всё хорошо и все живы - и расстрелянный в тридцать восьмом папа, и погибшая подруга, и жених, пропавший без вести в самом начале войны. Не от него ли ждёт она письмо? Или, может быть, от мамы из Сегежского лагеря?
Я выхожу из больницы и понимаю, что этот наш разговор был последним и что надо предупредить своих домашних и сдать обратный билет.
Почти семь лет прошло, а будто вчера было...
Мой возраст неумолимо приближается к итоговой черте. Никому не ведомо, как и когда всё закончится, и я не знаю, что лучше: до последнего мгновения оставаться "в здравом уме и твёрдой памяти" или хотя бы ненадолго оказаться в воображаемом мире, где время сжато, а пространство безгранично. В мире, где меня сможет навестить любой, кто живёт в моей памяти. А если не сможет, значит напишет письмо. Надо только проверять почтовый ящик. Когда отпустят...