СВЯТОСЛАВ ГРАБОВСКИЙ.
«МистикаМ»
Идея. Соединить мир романа “Мастера и Маргариты” и повести “Собачье сердце” Булгакова с повестью Ботаника Х “Венедиктов, или достопамятные события жизни моей”. Принцип такой: Преображенский-Воланд-Неизвестный в маске-Венедиктов.
Посвящено столетию как повести Чаянова, так и начала работы над романом «Мастер и Маргарита». Интересно, что оба автора были связаны с естественными науками и мистикой.
Действующие лица:
Неизвестный в маске.
Девица
Петр Петрович Бенедиктов
Булгаков
Настенька
Профессор Преображенский
Иван Арнольдович
Шариков
Воланд
Маргарита
Мастер
Пролог
Неизвестный в маске. Тайна, великая тайна – жизнь человеческая. (вынимает шарф и окутывает шею). И эта тайна висит на шее всех нас, как шарф, согревает причастностью к тайне…
Неизвестный в маске уходит. На сцене дым, звучит вальс «Горе от ума». Музыка стихает, из дыма выходит девушка с распущенными волосами, в жабо на каблуках.
Девица. (звенит колокольчиком) Достопамятные события жизни моей (реверанс).
Сцена 1.
Булгаков. С недавних пор Плутарх сделался излюбленным и единственным чтением моим. Сознаться должен, что подвиги аттических героев немного однообразны, и описания бесчисленных битв не раз утомляли меня. Сколько, однако, неувядаемой прелести находит читатель в страницах, посвященных благородному Титу Фламинину, пылкому Алькибиаду, яростному Пирру, царю эпирскому, и сонму им подобных.
(Ходит по сцене, поддерживая руку, будто ранен)
Созерцая жизни великие, невольно думаешь и о своей, давно прожитой и тускло догорающей ныне. Гуляя по вечерам по склонам берегов москворецких, вспоминаешь весенние душистые цветы, дышавшие запахом сладким на этих же ветвях в минувшем мае, и ощущаешь чувственно, как все течет на путях жизни.
Начинаешь думать, что не в сражениях только дело и не в мудрости философов, но и в букашке каждой, живущей под солнцем, и что перед лицом Господа собственная наша жизнь не менее достопамятна, чем битва саламинская или подвиги Юлия.
Дым рассеивается, Булгаков надевает шарф.
Булгаков. В мае 1805 года возвращался я из Коломенского с Константином Калайдовичем, рассеянно слушал его вдохновенные речи о Холопьем городке и значении камня тьмутараканского, а больше следил за пением жаворонков в прозрачном высоком весеннем небе. (помахал в закулисье)
На заднем плане вновь появляется фигура в маске и шарфе, постепенно удаляясь.
Булгаков. Вступив в город и расставшись со спутником своим, почувствовал я внезапно гнет над своей душой необычайный. Казалось, потерял я свободу духа и ясность душевную безвозвратно, (движение, как будто шарф его душит) и чья-то тяжелая рука опустилась на мой мозг, раздробляя костные покровы черепа… я чувствовал в городе чье-то несомненное жуткое и значительное присутствие. Это ощущение то слабело, то усиливалось необычайно, вызывая холодный пот на моем лбу и дрожь в кистях рук, - мне казалось, что кто-то смотрит на меня и готовится взять меня за руку
Чувство это, отравлявшее мне жизнь, нарастало с каждым днем, пока одной ночью не разразилось роковым образом, введя меня в круг событий чрезвычайных.
Заиграла музыка. Дым.
Булгаков. Была пятница. Я засиделся до вечера у приятеля своего Трегубова, который, занавесив плотно окна и двери, показывал мне "Новую Киропедию" и говорил таинственно о заслугах московских мартинистов. Возвращаясь, чувствовал я гнет нестерпимый, который обострился до тягости, когда проходил я мимо Медоксова театра. Плошки освещали громаду театрального здания, и оно, казалось, таило в себе разгадку мучившей меня тайны. Через минуту шел я маскарадной ротондою, направляясь к зрительному залу (Уходит).
В тени появляется неизвестный в маске, наблюдает за танцем мужчины и женщины, а потом за мужским балетом с шарфом. Уходит в дым.
На сцене салонная мебель вдоль стен сцены, в середине пустое место. Слева усаживается на кресло Петр Петрович Бенедиктов. Справа садится Булгаков. Гаснет свет. Тревожная музыка, тремулы.
Булгаков. Я почувствовал отчетливо и томительно присутствие того значительного и властвующего, перед чем ниц склонялась душа моя многие месяцы. Вспомнилось мне неожиданно и ясно, как в детстве тетушка Арина показала мне в переплете оконной рамы букашку, запутавшуюся в паутине и стихшую в приближении паука.
Яркий свет в центр сцены, три девушки и Настенька исполняют танец живота под шлягерный ритм барабанов.
Булгаков. (всматривается на сцену через бинокль) Эта родинка на шее, это коралловое ожерелье…
На сцену вбегают другие девушки, вместе исполняют танец кабаре. Настенька теряется в их толпе. Булгаков устремляет бинокль направо, к Бенедиктову. Свет выделяет Бенедиктова.
Булгаков. Ошибиться было невозможно! Это был он. Он роста скорее высокого, чем низкого, в сером, немного старомодном сюртуке, с седеющими волосами и потухшим взором, все еще устремленным на сцену, сидел направо в нескольких шагах от меня, опершись локтем на поручни кресла, и машинально перебирал свой лорнет. Кругом него не было языков пламени, не пахло серой, все было в нем обыденно и обычно, но эта дьявольская обыденность была насыщена значительным и властвующим.
Бенедиктов медленно отводит взгляд со сцены, разминает пальцы, встает и уходит. Булгаков замирает, потом вскакивает за ним. Сцена снова в темноте.
Незнакомец в маске. (голос за сценой) Не смотрите на незнакомцев. (отчетливо, по слогам) не смо-три-те.
Зажигается свет, на сцену вбегает Настенька, мечется, закрывает лицо руками. Булгаков вбегает вслед. Они не видят друг друга, устают метаться, постепенно идут к центру сцены, и, наконец, соединяются спинами. Стоят так некоторое время, потом резко оборачиваются. Настенька отходит в сторону и убегает. Булгаков стоит неподвижно, протягивает медленно руку ей навстречу.
Булгаков. Это она! Она! Настасья Федоровна… (бежит за ней).
Сцена 2.
Девица. (звенит колокольчиком) Осторожно, трамвай! (реверанс, убегает).
На сцене в небольшом участке света стоит скамейка. Сидят Бездомный и Берлиоз.
Берлиоз. Фу ты черт! Ты знаешь, Иван, у меня сейчас едва удар от жары не сделался! Даже что-то вроде галлюцинации было (руки дрожат). Нет ни одной восточной религии, в которой, как правило…
Неизвестный в маске. (за сценой) Сейчас нет вообще религии, как правило, господин Берлиоз.
Берлиоз. (застенчиво) Товарищ… Бе… Берлиоззз.
Выходит Воланд. Подходит прямо к скамейке.
Воланд. (Берлиозу) Не немец. (Бездомному) Не англичанин. Китаец я, так сказать, по прабабке…
Бездомный. Извините меня, товарищ, я вас…
Воланд. Извиняююю………ссссссь… Что я, не будучи знаком, позволяю себе... но профили ваши я видел в интернете. Подписан, кстати…
Берлиоз. Позвольте, какие профили?
Воланд. (садится между ними) Нет, я не француз. И не поляк, достопочтенные товарищи… Я слышал, вы изволили говорить, черт… Не чертыхайтесь… в суе.
Бездомный. Да кто вы такой?
Воланд. Я все, я многолик. Я ваш интернационал, господа-товарищи-граждане.
Берлиоз. Да, мы не верим в бога. Но об этом можно говорить совершенно свободно.
Воланд. Именно, именно. Совершенно свободно, совершенно демократично можно обо всем на свете говорить… Но вот какой вопрос меня беспокоит: ежели бога нет, то, спрашивается, кто же управляет жизнью человеческой и всем вообще распорядком на земле?
Бездомный. Сам человек и управляет.
Воланд. Демократично.
Берлиоз. Самокритично, я бы сказал…
Воланд. Виноват… для того, чтобы управлять, нужно, как-никак, иметь точный план на некоторый, хоть сколько-нибудь приличный срок. Позвольте же вас спросить, как же может управлять человек, если он не только лишен возможности составить какой-нибудь план хотя бы на смехотворно короткий срок, ну, лет, скажем, в тысячу, но не может ручаться даже за свой собственный завтрашний день? И, в самом деле, вообразите, что вы, например, начнете управлять, распоряжаться и другими и собою, вообще, так сказать, входить во вкус, и вдруг у вас... кхе... кхе... саркома легкого...(усмехнулся) да, да, саркома, и вот ваше управление закончилось! Ничья судьба, кроме своей собственной, вас более не интересует. Но, саркома, так сказать, это классика. А вы представьте еще, голубчики, что у вас есть соперник, и в его план входит забрать вашу власть над собой… Или над кем-то, кто вам дорог… Подумайте, не на одной саркоме построен мир наш, и ни на одном Кисловодске, товарищ-гражданин Берлиоз… (зловещая пауза) Да, человек смертен, но это было бы еще полбеды. Плохо то, что он иногда внезапно смертен, вот в чем фокус! И вообще не может сказать, что он будет делать в сегодняшний вечер.
Бездомный. Все, я больше не могу.
Берлиоз. Кончай уже. (Ивану) Вот достали, репетируешь, репетируешь, а они на главные роли все время новых посылают…
Бездомный. Вот-вот, очередной… Решил тут русскую классику переиначить. Остроумный такой.
Воланд. А вы так уверены, что я актер?
Берлиоз. Нет, шут гороховый. Правда, харе, я домой борща хочу. Заездился уже с классикой…
Бездомный. Ага! Точняк! Ну все же люди!
Воланд. (многозначительно) Отнюдь не все. Порой из собаки проще сделать хомосапиенс, чем человеку быть человеком…
Гаснет свет.
Сцена 3.
Девица. (звенит колокольчиком) Да здравствует мировая революция! (реверанс, уходит).
Булгаков. Призрачность ночных московских улиц несколько освежила меня. Я вышел из театра и видел даже, как черная карета, увозившая Настасью Федоровну, показавшаяся мне исполинской, скрылась за углом церкви Спаса, что в Копье, направляясь куда-то по Петровке. Я люблю ночные московские улицы, люблю, друзья мои, бродить по ним в одиночестве и, не замечая направления. Заснувшие домики становятся картонными. Тихий покой садов и двориков не нарушает ни шум моих шагов, ни лай проснувшейся дворовой собаки… (уходит).
Выходит Шариков, шаркая, злобно оглядывается.
Шариков. У-у-у-у-у-у-гу-гугу-уу! О, гляньте, гляньте на меня, я погибаю! Вьюга в подворотне ревет мне отходную, и я вою с нею. Пропал я, пропал! Негодяй в грязном колпаке – повар столовой нормального питания служащих Центрального Совета Народного Хозяйства – плеснул в меня кипятком и обварил мне левый бок. Какая гадина, а еще пролетарий! Господи, боже мой, как больно! До костей проело кипяточком. Я теперь вою, вою, вою, да разве воем поможешь? Чем я ему помешал? Чем? Неужели я обожру Совет Народного Хозяйства, если в помойке пороюсь? Жадная тварь. Вы гляньте когда-нибудь на его рожу: ведь он поперек себя шире. Вор с медной мордой. Ах, люди, люди!
Неизвестный в маске. (за сценой) Люди как люди.
Шариков. (нервно оглядываясь). Ась? Дворник поди какой нарисовался, мразь, умничает. В полдень угостил меня колпак кипятком, а сейчас стемнело, часа четыре приблизительно пополудни, судя по тому, как луком пахнет из пожарной Пречистенской команды. Пожарные ужинают кашей, как вам известно. Но это последнее дело, вроде грибов. Знакомые псы с Пречистенки, впрочем, рассказывали, будто бы на Неглинной в ресторане «Бар» едят дежурное блюдо – грибы, соус пикан, по три рубля семьдесят пять копеек порция. Это дело на любителя – все равно, что калошу лизать... У-у-у-у-у!.. Бок болит нестерпимо, и даль моей карьеры видна мне совершенно отчетливо: завтра появятся язвы, и, спрашивается, чем я их буду лечить? Летом можно смотаться в Сокольники, там есть особенная, очень хорошая трава, и кроме того, наешься бесплатно колбасных головок, бумаги жирной набросают граждане, налижешься. А теперь, зимой, куда же пойдешь? Не били Вас сапогом? Били. Кирпичом по ребрам получали? Кушано достаточно. Все испытал, с судьбою своею мирюсь и плачу сейчас не только от физической боли и холода, а потому что и дух мой уже угасает. Угасает собачий дух! (бегает, хромая).
Неизвестный в маске. (за сценой) Даже у собаки дух есть. Где же люди его потеряли? Люди как люди…
Шариков. Ась? Опять, что ли. Говорливый какой черт! Точно дворник! Дворники из всех пролетариев – наигнуснейшая мразь. Человечьи очистки, низшая категория. Повар и тот попадается разный. Например, покойный Влас с Пречистенки. Скольким он жизнь спас! Потому что самое главное во время болезни перехватить кус. И вот, бывало, говорили псы-старожилы, махнет Влас кость, а на ней с осьмушку мяса. Царство ему небесное за то, что был настоящая личность, барский повар графов Толстых, а не из Совета нормального питания. Что они там вытворяют в нормальном питании, ведь уму собачьему непостижимо! Они же, мерзавцы, из вонючей солонины щи варят, а те, бедняги, ничего и не знают. Берут, жрут, лакают.
Иная машинисточка получает по девятому разряду четыре с половиной червонца, ну, правда, любовник ей фильдеперсовые чулочки подарит. Да ведь сколько за этот фильдеперс ей издевательств надо вынести! Ведь он ее не каким-нибудь обыкновенным способом, а подвергает французской любви. С… эти французы, между нами говоря. Хоть и лопают богато, и все с красным вином. Да… Прибежит машинисточка, ведь за четыре с половиной червонца в «Бар» не пойдешь. Ей и на кинематограф не хватает, а кинематограф у женщин единственное утешение в жизни.
Дрожит, морщится, а лопает. Подумать только: сорок копеек из двух блюд, а они оба эти блюда, и пятиалтынного не стоят, потому что остальные двадцать пять копеек заведующий хозяйством уворовал. А ей разве такой стол нужен? У нее и верхушка правого легкого не в порядке, и женская болезнь на французской почве, на службе с нее вычли, тухлятинкой в столовой накормили, вон она, вон она!! Бежит в подворотню в любовниковых чулках. Ноги холодные, в живот дует, потому что шерсти на ней нет, а штаны она носит холодные, так, кружевная видимость. Рвань для любовника. Надень-ка она фланелевые, попробуй. Он и заорет: «До чего ты не изящна! Надоела мне моя Матрена, намучился я с фланелевыми штанами, теперь пришло мое времечко. Я теперь председатель, и сколько ни накраду – все, все на женское тело, на раковые шейки, на Абрау-Дюрсо. Потому что наголодался в молодости достаточно, будет с меня, а загробной жизни не существует».
Неизвестный в маске. (за сценой) Куда ей, загробной-то жизни, существовать… Пускай хотя бы догробная существует. Хахаха.
Шарик. Гражданин! Гражданин идет! Именно гражданин, а не товарищ, и даже вернее всего – господин. Ближе – яснее – господин. Вы думаете, я сужу по пальто? Вздор. Пальто теперь очень многие и из пролетариев носят. Правда, воротники не такие, об этом и говорить нечего, но все же издали можно спутать. А вот по глазам – тут уж и вблизи и издали не спутаешь. О, глаза – значительная вещь. Вроде барометра. Все видно – у кого великая сушь в душе, кто ни за что ни про что может ткнуть носком сапога в ребра, а кто сам всякого боится. Вот последнего холуя именно и приятно бывает тяпнуть за лодыжку. Боишься – получай. Раз боишься – значит стоишь... Р-р-р... гау-гау... Да, да, у этого все видно. Этот тухлой солонины лопать не станет, а если где-нибудь ему ее и подадут, поднимет такой скандал, в газеты напишет: Меня, Филиппа Филипповича, обкормили!
Входит Преображенский.
Шариков. Вот он, все ближе, ближе. Этот ест обильно и не ворует: этот не станет пинать ногой, но и сам никого не боится, а не боится потому, что вечно сыт. Он умственного труда господин, с культурной остроконечной бородкой и усами седыми, пушистыми и лихими, как у французских рыцарей, но запах по метели от него летит скверный, больницей. И сигарой.
Чувствую, знаю, в правом кармане шубы у него колбаса. Он надо мной. О, мой властитель! Глянь на меня, я умираю! Рабская наша душа, подлая доля! Обратите внимание на поварскую работу (выпячивает раненный бок). Но ведь вы ни за что не дадите. Ох, знаю я очень хорошо богатых людей! А в сущности, зачем она вам? Для чего вам гнилая лошадь? Нигде кроме такой отравы не получите, как в Моссельпроме. А вы сегодня завтракали, вы величина мирового значения, благодаря мужским половым железам. У-у-у-у.
Преображенский. – Фить-фить, (– посвистел господин и добавил строжайшим голосом) – Бери! Шарик, Шарик!
Шариков. Эх, чудак. Это он меня подманивает. Не беспокойтесь, я и сам никуда не уйду. За вами буду двигаться, куда ни прикажете.
Преображенский. Фить-фить-фить! Сюда!
Шариков. В Обухов? (фамильярничает) Сделайте одолжение. Очень хорошо известен нам этот переулок.
Преображенский. (заводит за сцену) Фить-фить!
Шариков. Сюда? С удово... (Зашел за сцену. Увидел кого-то за сценой, вырывается, вбегает на сцену, паника, держится за бок) Э, нет! Позвольте. Нет. Тут швейцар. А уж хуже этого ничего нет на свете. (Залу) Во много раз опаснее дворника. Совершенно ненавистная порода. Гаже котов. Живодер в позументе.
Преображенский. Да не бойся ты, иди.
Шариков. Вот это личность! Боже мой, на кого же ты нанесла меня, собачья моя доля! Что это такое за лицо, которое может псов с улицы мимо швейцара вводить в дом жилищного товарищества? Посмотрите, этот подлец – ни звука, ни движения. Правда, в глазах у него пасмурно, но в общем он равнодушен под околышком с золотыми галунами. Словно так и полагается. Уважает, господи, до чего же уважает! Ну-с, а я с ним и за ним. Что, тронул? Выкуси. Вот бы тяпнуть за пролетарскую мозолистую ногу. За все издевательства вашего брата. Щеткой сколько раз морду уродовал мне, а?
Преображенский. (Уводит со сцены) Иди, иди.
Сцена 4.
Дым на сцене, игра теней. Медленно ходит человек в маске, выходит девица в корсете.
Девица. (звенит колокольчиком) Моя встревоженная душа… (реверанс, исчезает).
Булгаков. Впрочем, в эту ночь моя встревоженная душа была чужда спокойных наблюдений Неотступные мысли о встречах угнетали меня. Я даже не думал. Во мне не было движения мыслей, я просто был, как в воду, погружен в стоячую недвижную думу о незнакомце.
Навстречу выходит рослый человек в шинели. Булгаков с силой врезается ему в плечо, падает. Рослая шинель долго стоит и смотрит на поверженного.
Неизвестный. (лениво) Ах, это вы. (отряхнув шинель, уходит).
Булгаков. (медленно поднимаясь) Ах, это я… я… а что есть я, один гнилой туман московский…
Звук приближающейся кареты.
Булгаков. Черная… где-то по улицам гигантская черная карета возит незнакомца, то приближаясь, то отдаляясь от меня. (звуки усиливаются, Булгаков глубоко дышит, трясет головой) Хочу бежать. Бежать! Куда?.. Мои ноги вросли в землю, и я становился недвижным. Я чувствую, как, поворачивая из улицы в улицу, близится страшный экипаж. Мостовая дрожит с его приближением. Силы покидают меня. (Вскидывает вверх руки) Прошло несколько томительных минут, и справа показалась чудовищная карета. В дрожащем голубом свете ущербной луны ехала она по валу, раскачиваясь на своих рессорах. На козлах сидел кучер в высоком цилиндре и с вытаращенными стеклянными глазами. Карета поравнялась со мною. Дверца ее внезапно открылась, и… и…
Булгаков отходит на край сцены, становится свидетелем: Настенька вбегает со слезами на сцену, держа что-то в руке, кутается в длинной ночной рубахе, и падает. Бенедиктов медленно, протягивая к ней руки, появляется на сцене. Настенька в истерике кидает что-то.
Настенька. Нет у вас больше надо мной власти! (истерика)
Бенедиктов, улыбаясь, приближался.
Булгаков. Рыдания Настенькины наполнили мою душу ужасом, и готов я был броситься к ней на помощь, но не смог сделать ни шагу и снова почувствовал себя в безраздельной его власти и, как заговоренный, стоял…
Бенедиктов. (остановился, не глядя на Булгакова, показал на него пальцем) Эй, ты!
Булгаков подбежал к Настеньке и поднял ее, увел за сцену. Бенедиктов опустился на колени и стал лихорадочно что-то искать.
Сцена 5.
Дым, музыка, незнакомец в маске медленно проходит сзади. Входит Девица в рваном шмотье.
Девица. (звенит колокольчиком) Тверская. (Реверанс, убегает, хихикнув)
Мастер. Она несла в руках отвратительные, тревожные желтые цветы. (входит Маргарита с цветами) Черт их знает, как их зовут, но они первые почему-то появляются в Москве. И эти цветы очень отчетливо выделялись на черном ее весеннем пальто. Она несла желтые цветы! Нехороший цвет. Она повернула с Тверской в переулок и тут обернулась. (Пауза, громкая музыка, смотрят друг на друга, отворачиваются, Маргарита уходит за сцену) Ну, Тверскую вы знаете? По Тверской шли тысячи людей, но я вам ручаюсь, что увидела она меня одного и поглядела не то что тревожно, а даже как будто болезненно. И меня поразила не столько ее красота, сколько необыкновенное, никем не виданное одиночество в глазах!
Маргарита снова выходит на сцену, оглядываясь. Вбегает Мастер.
Мастер. Повинуясь этому желтому знаку, я тоже свернул в переулок и пошел по ее следам. Мы шли по кривому, скучному переулку безмолвно, я по одной стороне, а она по другой. И не было, вообразите, в переулке ни души. Я мучился, потому что мне показалось, что с нею необходимо говорить, и тревожился, что я не вымолвлю ни одного слова, а она уйдет, и я никогда ее более не увижу… И, вообразите, внезапно… (переглядываются)
Маргарита. (залу) Заговорила она. (Мастеру) Нравятся ли вам мои цветы?
Мастер. (восстанавливает дыхание, немного отходит, как в испуге, залу) Я отчетливо помню, как прозвучал ее голос, низкий довольно-таки, но со срывами, и, как это ни глупо, показалось, что эхо ударило в переулке и отразилось от желтой грязной стены. Я быстро перешел на ее сторону (подбегает к ней). (Молчат, затем Маргарите) Нет.
Пауза. Смотрят друг на друга. Звучит тревожная музыка, как в начале, на заднем плане появляется незнакомец в маске.
Мастер. (отходит в сторону, шёпотом) Она поглядела на меня удивленно, а я вдруг, и совершенно неожиданно, понял, что я всю жизнь любил именно эту женщину!
Незнакомец в маске. Эту женщину…
Мастер. Вот так штука, а? Вы, конечно, скажете, сумасшедший?
Незнакомец в маске. Ничего я не говорю, (восклицает) умоляю, дальше!
Мастер. (очень тихо, стихая вовсе на последнем слове) Да, она поглядела на меня удивленно, а затем, поглядев, спросила так…
Маргарита. (бодро, с претензией) Вы вообще не любите цветов?
Мастер. (залу, чуть громче) В голосе ее была, как мне показалось, враждебность…
Незнакомец в маске. Показалось, креститься надо…
Мастер. (подбегает к Маргарите) Я шел с нею рядом, стараясь идти в ногу, и, к удивлению моему, совершенно не чувствовал себя стесненным. (Маргарите) Нет, я люблю цветы, только не такие, — сказал я.
Маргарита. (деланное презрение) А какие?
Мастер. (Уверенно) Я розы люблю.
Музыка. Маргарита виновато улыбнулась и бросила свои цветы в канаву. Растерявшись немного, Мастер все-таки поднял их и подал ей, но она, усмехнувшись, оттолкнула цветы, и Мастер понес их в руках. Они шли за сцену, пока Маргарита не вынула у Мастера из рук цветы, не бросила их на сцену. Уходят.
Незнакомец в маске. Она бросила цветы на мостовую, затем продела свою руку в черной перчатке с раструбом в мою, и мы пошли рядом.
Сцена 6.
Незнакомец в маске уходит под музыку. Входит Девица.
Девица. (звенит колокольчиком) Дом с мезонином. (реверанс, уходит).
На сцене стоит диван. Булгаков вносит на руках Настеньку и кладет на диван. Девица снова выходит на сцену в мещанском платье, хлопочет для гостей.
Булгаков. (Задыхаясь)Марья Прокофьевна всплеснула руками, когда внес я Настеньку в ея домик на берегу Неглинки, совсем у церкви Настасии Узорешительницы. (Смотрит, как Девица взбивает подушки) Добрая женщина, царство ей небесное, засуетилась. Уложили мы Настеньку на диван, под часы карельской березы. Марья Прокофьевна отослала меня самовар ставить, а сама облегчила Настеньке шнуровку…
Булгаков поспешно убегает за сцену. Девица снимает нижний корсет с Настеньки, бережно гладит ее, окутывает ее в шарф. Звучит оперная ария.
Булгаков. (за сценой, запыхаясь) Долго не могли мы привести ее в чувство. Настенька, бедная, плакала, несуразные вещи всякие во сне говорила…
На сцене появляется дым, входит и медленно расхаживает неизвестный в маске. Настенька приподнимается с подушек, Девица отскакивает в сторону. Меняется освещение, выделяя только Настеньку на диване. Звучит музыка.
Неизвестный в маске. (монотонно) В тот самый день, когда происходила всякая нелепая кутерьма, вызванная появлением черного мага в Москве, в пятницу, когда был изгнан обратно в Киев дядя Берлиоза, когда арестовали бухгалтера и произошло еще множество других глупейших и непонятных вещей, Маргарита проснулась около полудня в своей спальне, выходящей фонарем в башню особняка. Маргарита проснулась с предчувствием, что сегодня наконец что-то произойдет. Ощутив это предчувствие, она стала его подогревать и растить в своей душе, опасаясь, чтобы оно ее не покинуло.
Маргарита. (шепотом) Я верую!..
Неизвестный в маске. Веришь?
Маргарита. (продолжает полушёпотом) Я верую! Что-то произойдет! Не может не произойти, потому что за что же, в самом деле, мне послана пожизненная мука? Сознаюсь в том, что я лгала и обманывала и жила тайной жизнью, скрытой от людей, но все же нельзя за это наказывать так жестоко. Что-то случится непременно, потому что не бывает так, чтобы что-нибудь тянулось вечно. А кроме того, сон мой был вещий, за это я ручаюсь.
Неизвестный в маске. Сон, который приснился в эту ночь Маргарите, был действительно необычен. Дело в том, что во время своих зимних мучений она никогда не видела во сне мастера. Ночью он оставлял ее, и мучилась она только в дневные часы. А тут приснился.
Маргарита. Мне приснилась неизвестная местность — безнадежная, унылая, под пасмурным небом ранней весны. Приснилось это клочковатое бегущее серенькое небо, а под ним беззвучная стая грачей. Какой-то корявый мостик. Под ним мутная весенняя речонка, безрадостные, нищенские, полуголые деревья, одинокая осина, а далее, — меж деревьев, — бревенчатое зданьице, не то оно — отдельная кухня, не то баня, не то черт знает что. Неживое все кругом какое-то и до того унылое, (затягивает шарф) что так и тянет повеситься на этой осине у мостика. Ни дуновения ветерка, ни шевеления облака и ни живой души. Вот адское место для живого человека!
Неизвестный в маске. Вообразите!
Маргарита. Распахивается дверь этого бревенчатого здания, и появляется он. Довольно далеко, но он отчетливо виден. Оборван он, не разберешь, во что он одет. Волосы всклокочены, небрит. Глаза больные, встревоженные. Манит меня рукой, зовет. Захлебываясь в неживом воздухе, я по кочкам побежала к нему…
Неизвестный в маске. И ты проснулась.
Маргарита. Сон этот может означать только одно из двух, — если он мертв и поманил меня, то это значит, что он приходил за мною, и я скоро умру. Это очень хорошо, потому что мучениям тогда настанет конец…
Неизвестный в маске. (качая головой) Настанет конец…
Маргарита. (энергично) Или он жив, тогда сон может означать только одно, что он напоминает мне о себе! Он хочет сказать, что мы еще увидимся. Да, мы увидимся очень скоро.
Музыка. Свет вновь распространяется на всю сцену. Неизвестный в маске уходит, Булгаков торопливо вбегает. Настенька снова лежит неподвижно, Девица ее гладит.
Булгаков. Светает. Третьи петухи запели.
Настенька очнулась от беспокойного сна, улыбнулась, приподнялась, на мгновение потеряла силы, Булгаков подхватил ее шею, она заснула вновь, но спокойно.
Булгаков. (бережно) Ей лучше, родная голубушка. (ходит по сцене, успокаиваясь) Часы тикали особенно значительно и спокойно в утренней тишине. У Спасовой, что в Копье, церкви ударили к заутрене…
Девица гасит свечу.
Булгаков. Покорнейше благодарю, мне пора…
Девица. Вы что, родненький, спаситель наш, даже кофий не откушаете с нами? Прошу вас, останьтесь на часок.
Садятся за стол, Девица разливает кофий.
Булгаков. (залу) Добрая женщина встретила меня, как давнишнего знакомого, хотя прежде того мы никогда не встречались. Я в пятый раз рассказывал, как спасал Настеньку от рук неведомого господина…
Сцена 7.
Дым. Девица в шотландской юбке в клетку и с эпалетами и элегантным шарфом.
Девица. (звенит колокольчиком) Дамы и господа, Английский клуб! (роняет колокольчик, кокетливо поднимает его, на цыпочках уходит).
Булгаков. (вбегает на сцену, суетлив) Уже вечерело, когда я шел по Петровке, направляясь к Арбату (вынимает конверт) и держа в руках синий, небольшого формата конверт, на котором Настенькиной рукой было написано (читает): "Господину Петру Петровичу Бенедиктову в собственные руки в номера Мадрид, что на Арбате". (хлопает ладонью по конверту) Конверт надушен был терпким запахом фиалок, (полушепотом) а в моей душе намечалось странное чувство ревности, на которую не имел я никакого права…
На сцене появляется мебель номера 38: карточный столик с вином и бокалами, и кушетка. Девица в шотландской юбке выходит навстречу к Булгакову. Последний берет колокольчик из ее рук, звенит, отдает ей.
Девица. Да-с.
Булгаков. К Бенедиктову, 38-й номер.
Девица. (оглядывая его с ног до головы, ухмыляясь) Пожалуйте, он ожидает (вальяжно уходит, качая бедрами).
Игра света. Бенедиктов мерно восседает на кушетке, как на троне, и курил трубку с длинным чубуком. На нем был яркий бухарский халат, открывавший волосатую грудь. В комнате в беспорядке разбросаны были различные вещи. Раскрытые баулы и сундуки говорили о готовящемся отъезде. На столе стояла железная кованая шкатулка.
Бенедиктов. А, это ты? Ты не заметил московскую Данаю, медленно шедшую перед тобой по аллее… Она поджидала кого-то... На ней было синее канзу, а тонкая рука ее сжимала пучок завянувших астр…
Девица с пучком завянувших цветов прошлась на заднем плане.
Булгаков. Не понимаю.
Бенедиктов. Да кто из людей способен что-то замечать, не говоря уже о понимании… (резко) Давай конверт! (улыбаясь) Будьте так любезны…
В полном трепета молчании протянул Булгаков ему письмо. Нехотя взял он его и, взглянув на почерк, вздрогнул.
Бенедиктов. Как!? (Встал. Провел руками по влажному лбу, посмотрев на свет, вскрыл пакет. Стал читать, волнуясь до чрезвычайности).
Булгаков. (медленно отходит в сторону) Почитая свою миссию законченной, счел я за лучшее незаметно уйти, оставив его посреди комнаты с роковым письмом в руке.
Свет гаснет. Булгаков стоит у края сцены. Музыка.
Булгаков. Ступая по лужам и не зная, куда направить путь свой, снова почувствовал я гнет чужой воли над своею душою. Ощущал тягостно, что приказывает он мне вернуться. Я кутался в плащ, твердо решив не поддаваться его власти и продолжать путь свой. Душа моя походила на иву, сгибаемую ветром надвинувшейся бури, в ее порывах изгибающей ветви свои. Душа моя становилась безвольна и растворялась бесследно в чужой, мрачной, как воды Стикса, дьявольской воле. Душа моя…
Свет озаряет номер 38, Бенедиктов торжествует. Вещи, приготовленные к отъезду, были заброшены под диван. На столе в бемских бокалах искрилось шампанское, а устрицы и лимбург смешивались с плодами московских оранжерей.
Бенедиктов. Как я могу отблагодарить тебя, Булгаков! (сказал, протягивая бокал). Сам Гавриил не мог бы принести мне вести более радостной, чем ты! Эх! Если бы ты мог что-нибудь понимать, Булгаков. Душа освобожденная, сбросившая цепи, любит меня!
Бенедиктов усаживает Булгакова за стол и заставляет пить и есть.
Бенедиктов. Эх, если бы ты что-нибудь понимал, Булгаков! Если б ты что-нибудь понимал… Еще вина будешь? (Опорожняет бокал залпом).
Стук в дверь. Появляется полуобнаженная девица в чулках, улыбаясь, выходит на сцену. Бенедиктов качает головой, она разводит руками, садится на колени Булгакову, тот ее отстраняет, девица подходит к Бенедиктову. Последний, придя в неистовство, ударил кулаком своей большой руки, на которой сверкнул железный перстень, по столу так, что замерцали свет (качнулась люстра) и бокал, упав на пол, разбился с трепетным звоном. Девица в страхе выбежала вон.
Бенедиктов. Я - царь! А ты червь передо мною! Плачь, говорю тебе!
Булгаков. (хватается за голову, соскальзывает со стула на колени, стонет) В миг я почувствовал, как горесть наполнила душу мою. Черствый клубок подступил к моему горлу, и слезы побежали из моих глаз…
Бенедиктов. (внимательно следит за страданиями Булгакова. Выждав, кричит) Смейся, рабская душа! (хохочет во все горло).
Булгаков вскакивает, и как в пьяном угаре кидает стул на пол, вскакивает на кушетку, кричит, смеется, поливает руки вином.
Бенедиктов. (со слезами в голосе) Беспредельна власть моя, Булгаков, и беспредельна тоска моя; чем больше власти, тем больше тоски.
Бенедиктов тяжело поднимается со стула и расхаживает посреди номера, вскидывая иногда руками.
Булгаков. (успокаивается) В незанавешенные окна вливался холодный свет луны… Глухо донеслись полночные перезвоны Спасской башни.
Бенедиктов. Ничего ты не понимаешь, Булгаков! (резко остановился перед Булгаковым) Знаешь ли ты, что лежит вот в этой железной шкатулке? (сказал он в пароксизме пьяной откровенности) Твоя душа в ней, Булгаков!
Сцена 8.
Девица. (звенит колокольчиком) Крем, хорошая косметика. Мессир рекомендует! (реверанс, удаляется).
Маргарита. Ай да крем! Ай да крем! (бросается в кресло). Втирания изменили меня не только внешне.
Неизвестный в маске. (за сценой) Теперь в ней во всей, в каждой частице тела, вскипала радость, которую она ощутила, как пузырьки, колющие все ее тело. Маргарита ощутила себя свободной, свободной от всего. Кроме того, она поняла со всей ясностью, что именно случилось то, о чем утром говорило предчувствие, и что она покидает особняк и прежнюю свою жизнь навсегда. Но от этой прежней жизни все же откололась одна мысль о том, что нужно исполнить только один последний долг перед началом чего-то нового, необыкновенного, тянущего ее наверх, в воздух. И она, как была нагая, из спальни, то и дело взлетая на воздух, перебежала в кабинет мужа и, осветив его, кинулась к письменному столу. На вырванном из блокнота листе она без помарок быстро и крупно карандашом написала записку.
Маргарита. Прости меня и как можно скорее забудь. Я тебя покидаю навек. Не ищи меня, это бесполезно. Я стала ведьмой от горя и бедствий, поразивших меня. Мне пора. Прощай. Маргарита.
Входит девица, иллюстрирует слова Неизвестного в маске.
Неизвестный в маске. (за сценой) С совершенно облегченной душой Маргарита прилетела в спальню, и следом за нею туда же вбежала Наташа, нагруженная вещами. И тотчас все эти вещи, деревянные плечики с платьем, кружевные платки, синие шелковые туфли на распялках и поясок – все это посыпалось на пол, и Наташа всплеснула освободившимися руками.
Маргарита. (встает) Что, хороша?
Девица. (пятится) Как же это, как вы это делаете, Маргарита Николаевна?
Маргарита. Это крем! Крем, крем. (указывая на сверкающую золотую коробку и поворачиваясь перед зеркалом).
Девица, забыв про валяющееся на полу мятое платье, подбежала к трюмо и жадными, загоревшимися глазами уставилась на остаток мази. Губы ее что-то шептали. Она опять повернулась к Маргарите.
Девица. Кожа-то! Кожа, а? Маргарита Николаевна, ведь ваша кожа светится. (подбежала к платью, скомканному лежащему на сцене).
Маргарита. Бросьте! Бросьте! К черту его, все бросьте! Впрочем, нет, берите его себе на память. Говорю, берите на память. Все забирайте, что есть в комнате.
Как будто ополоумев, неподвижная Девица некоторое время смотрела на Маргариту, потом повисла у нее на шее, целуя и крича:
Девица. Атласная! Светится! Атласная! А брови-то, брови!
Маргарита. Берите все тряпки, берите духи и волоките к себе в сундук, прячьте, но драгоценностей не берите, а то вас в краже обвинят.
Девица сгребла в узел, что ей попало под руку, платья, туфли, чулки и белье, и побежала вон из спальни. В это время откуда-то с другой стороны переулка, из открытого окна, вырвался и полетел громовой виртуозный вальс и послышалось пыхтение подъехавшей к воротам машины.
Маргарита. Сейчас позвонит Азазелло! Он позвонит! А иностранец безопасен. Да, теперь я понимаю, что он безопасен!
Сцена 9.
Девица. (снова в шотландской юбке и эполетах, звенит колокольчиком) Недоброе таится в мужчинах, избегающих вина, игр, общества прелестных женщин, застольной беседы. Такие люди или тяжко больны, или втайне ненавидят окружающих. (поправляет юбку, отдает честь, уходит).
Булгаков. (отстраненно) Было около двух часов ночи. Венедиктов налил себе бокал и, выпив, продолжал свой рассказ.
Бенедиктов. (исступленно) И вот, понимаешь, когда вошел из темноты я в эту комнату, глаза мои застлались от едкого табачного дыма с примесью какого-то запаха серы. Клубились тяжелые струи дыма, сверкали лампионы, вместо свечей уставленные плошками, извергавшие красные и голубые, как от горения спирта, языки пламени. На огромном, круглом, покрытом черным сукном столе сверкали перемешанные с картами золотые треугольники. Десятка три джентльменов, изящно одетых в красные и черные рединготы, в черных цилиндрах, все с такими же геморроидальными лицами, как и у моего спутника, в полном молчании, прерываемом проклятиями, играли в пикмедриль. Рыжий, которого я спас на углу Уйтчапля от разъяренной толпы клириков, пожал ближайшим джентльменам руки и сел за стол, совершенно забыв о моем присутствии…
На сцену внесли карточный столик с разного рода колодами. Девица медленно подходила и, наклоняясь, рассматривала карты.
Бенедиктов. Предоставленный самому себе, я попытался осмотреться. Комната, показавшаяся мне вначале сводчатой, поскольку можно было рассмотреть сквозь клубы вонючей гари, или была вовсе лишена потолка, или он был прозрачен, так как кругом мерцали мириады звезд, застилаемые струями дыма. (показывает в зал) В глубине направо высилось колоссальное изваяние, я узнал в нем ритуальное изображение Асмодея в виде козла. (Булгаков и Девица с трепетом смотрят, куда указал Бенедиктов) Именно так изображен он в книге Брайтона. Нет сил передать всю гадость и похотливость неистовства приданной ему позы. С ног до головы изваяние было залито испражнениями, горевшими голубым огнем, а новые и новые толпы посетителей с проникновенным трепетом облегчали свои желудки в жертву богу дьяволов. Смрад, поднимавшийся от этой черной мессы, заслонял стоящего на голове чудовища дряхлого Иерофанта с выпяченным животом, размахивающего двумя факелами. В серном тумане светлыми пятнами маячили круглые, покрытые сукнами столы, где джентльмены предавались карточной игре или обжорству... казалось, передо мной был шабаш ведьм мужского пола.
Булгаков. Ха, Шлюсен.
Бенедиктов. Дернул меня за руку плюгавый старик и просил, передавая карты, докончить партию за него, пока он отлучится, обещая поделить выигрыш пополам. Я сел, не отдавая себе отчета, и взял в руку карты; кровь прилила у меня к голове и забилась в висках, когда взглянул я на них.
На сцену вышли полуобнаженные женщины и мужчины, медленно стали обнимать друг друга, целовать… Действом руководила Девица, которую мужчины и женщины пытались раздевать.
Бенедиктов. Порнографическое искусство всего мира бледнело перед изображениями, которые трепетали в моих руках. Взбухшие бедра и груди, готовые лопнуть, голые животы наливали кровью мои глаза, и я с ужасом почувствовал, что изображения эти живут, дышат, двигаются у меня под пальцами. Рыжий толкнул меня под бок. Был мой ход. Банкомет открыл мне пикового валета - отвратительного негра, подергивавшегося в какой-то похотливой судороге, я покрыл его козырной дамой, и они, сцепившись, покатились кубарем в сладострастных движениях, а банкомет бросил мне несколько сверкающих трехугольников.
Девица обняла Бенедиктова сзади, и показала залу треугольники, подышала на них в ладонях, и отдала Бенедиктову.
Бенедиктов. Как удары молота, стучала кровь в моих висках. Но я, боясь выдать себя, продолжал играть. Карта мне шла, и неистовые оргии карточных персонажей, сплетавшихся во славу Приопа... решались в мою пользу. Когда плюгавый джентльмен вернулся, передо мною на столе лежала изрядная кучка металла. (Девица высыпала на стол еще треугольники) Он, видимо, был неожиданно обрадован и, сунув горсть треугольников мне в руки, похлопал по спине.
Булгаков. Ха, Шлюсен…
Бенедиктов. И погрузился в игру.
Девица выгнала девушек и мужчин вон.
Бенедиктов. Оторвавшись от дьявольских карт, я обвел залу помутившимся взором налитых кровью глаз. Для меня не оставалось более сомнения, что нахожусь я в клубе лондонских дьяволов. Приходилось думать о бегстве. Рыжий джентльмен, встреченный мною в Уитчапле, вряд ли мог быть для меня полезен. Он был в сильном проигрыше, и волосы его бакенбардов в неистовстве сжимались и разжимались, как спирали пружин... На счастье, увидел я двух косопузых карапузиков в красных рединготах, янтарных лосинах и черных цилиндрах, которые, о чем-то споря, простились с соседями и, очевидно, направились к выходу. Незамеченным последовал я за ними. Они подошли к плотной кирпичной стене и, не замедляя шага, слились с нею. Я бросился к ней, (демонстрируя) выдвигая правое плечо вперед, ожидая удара холодного камня. И только коснулся ее поверхности, как увидал себя в сутолоке вечерней толпы Пикадилли-стрит.
Мрачная тишина. Венедиктов остановился, вытер платком вспотевший лоб, залпом осушил стакан.
Бенедиктов. Когда я вернулся в гостиницу и разложил семь мною выигранных треугольников посередине стола, долго не мог я понять их значения. (Подходит к столу, перебирает треугольники) Это были толстые золотые и, очевидно, платиновые пластины, с вырезанными на них знаками Аик-Бекара и пентаклем, сильно потертые и бывшие, очевидно, в немалом употреблении. Казалось, впитали они в себя адский пламень Асмодеевой черной мессы. (Берет один) Когда я взял один из них, меня захватили, нарастая, новые ощущения. Почувствовал прилив каких-то новых чувств, и взор мой, изощренный, как-то свободно проникал сквозь предметы, уносился беспредельно (протягивает руку в зал). В какой-то синеющей дымке, - впрочем, даже не в дымке и не на стене, я не знаю, как передать способ моего нового чувствования, - увидел я девушку, разметавшуюся на своей постели.
Девица разделась и легла на кушетку, далее иллюстрирует слова Бенедиктова.
Бенедиктов. В беспокойном сне сбросила она от себя одеяло и в нагой своей красоте лежала передо мной. Волнение охватило меня. Ее лицо не было мне видно, и страстное желание видеть его наполнило мою душу. Как бы подчиняясь ему, она с каким-то мучением повернулась ко мне. Как прекрасно было это лицо! Как прекрасна была ее обнаженная грудь! Мне захотелось, чтобы она открыла свои глаза, и глаза ее открылись. Девушка проснулась. В ужасе села на кровати. Я захотел, чтобы она встала, и она встала с мучительным напряжением. Рубашка скатилась к ее ногам, и мгновенье она стояла передо мной, как Киприда, рождающаяся из пены морской. Затем опомнилась, накинула рубашку и в ужасе опустилась перед киотом икон, где теплилась лампада... Спасов лик строго глянул мне в душу, и видение потускнело.
Девица уходит. Ее заменяет девушка из танца и иллюстрирует рассказ.
Бенедиктов. Я выронил из руки треугольник и долго-долго смотрел перед собою в пустоту... Прошел час, может быть, другой... Дрова догорали в камине. Я понемногу пришел в себя и положил на ладонь другой платиновый треугольник и чуть не выронил его в ужасе... Стены расступились, и увидел я Жанету Леклерк, актрису Паласс-театра, за которой ухаживал я тщетно. Она полулежала на софе, и около софы (вбегает Девица в шотландской юбке и иллюстрирует рассказ за мужчину) на коленях стоял офицер шотландской гвардии. Беспорядок одежд, нежность поз не оставляла сомнения в любовности их свидания. Жанета, вся трепеща в истоме, тянула к нему свои обнаженные руки и полуоткрытые губы. Всем напряжением воли я велел ей отпрянуть. Но не было моей власти над ней, и она обняла своими обнаженными руками седеющую голову полковника. Бешенство овладело мною, и я велел ему встать. Покорный, он поднялся с колен, отстранив объятия Жанеты. Я понял, что владею его душой; Жанета, с неведомым для меня в женщине бесстыдством, прильнула к нему своим телом, и я, до краев преисполненный бешенством и чувствуя, что владею каждым мускулом шотландца, схватил его руками ее горло и неистово впился в него, пока судороги не охватили ее тела.
Иллюстраторы замирают. Пауза.
Бенедиктов. Видение показало мне смерть Жанеты, и я усилием своей воли бросил шотландца головой об угол печки.
Иллюстраторы уходят.
Бенедиктов. Видение пропало, а треугольник рассыпался в прах, оставив ощущение ожога. Я бросился на диван и забылся тяжелым сном. (Садится на диван напротив Булгакова) Нужно ли рассказывать о беспредельном ужасе моем, когда утром я подошел к дому Жанеты, чтобы рассказать ей об ужасном сновидении, увидел дом, окруженный толпой, ее задушенной, а в углу комнаты с разбитым черепом лежащего виденного мною ночью шотландца. Жизнь для меня потухла. Я понял, что выиграл у лондонских дьяволов человеческие души.
Петр Петрович открыл шкатулку и показал Булгакову четыре оставшиеся треугольника.
Бенедиктов. Пятый талисман я не мог найти в пруду Марьиной рощи, это талисман Настеньки… (совсем охмелевший Венедиктов бил кулаком по платиновой пластине неведомой души) Явись, наконец! Да будь ты проклят!!!
Обессиленный Бенедиктов сел за стол.
Булгаков. Сыграем на мою душу?
Бенедиктов. (пьяно) А да-вай!
Во время игры звучит музыка и на заднем плане акробатический номер. Снова идет эротический танец мужчин и женщин, символизирующий карты лондонского клуба. Танец заканчивается, Булгаков вскакивает, сжимая в руке треугольник. Бенедиктов смотрит на него исподлобья и валится головой на стол. Гаснет свет, Булгаков говорит в зал шепотом.
Булгаков. Когда я бежал по Мертвому переулку мимо церкви Успенья, что на Могильцах, на Спасской башне пробило три.
Сцена 10.
Дым. Музыка. На сцене появляется мебель столовой квартиры Преображенского. Входит Девица в обличии кухарки, хлопочет на столе. Преображенский неторопливо занимает свое место. Шариков сидит в углу. Входит Борменталь.
Преображенский. Доктор Борменталь, умоляю вас, оставьте икру в покое. И если хотите послушаться доброго совета, налейте не английской, а обыкновенной русской водки.
Шариков. Красавец-тяпнутый – он был уже без халата, в приличном черном костюме – передернул широкими плечами, вежливо ухмыльнулся и налил прозрачной.
Борменталь. Ново-благословенная?
Преображенский. Бог с вами, голубчик, это спирт, Дарья Петровна сама отлично готовит водку.
Борменталь. Не скажите, Филипп Филиппович, все утверждают, что очень приличная. Тридцать градусов.
Преображенский. А водка должна быть в сорок градусов, а не в тридцать, это во-первых, а во-вторых, бог их знает, что они туда плеснули. Вы можете сказать, что им придет в голову?
Борменталь. Все, что угодно.
Преображенский. И я того же мнения (добавил Филипп Филиппович и вышвырнул одним комком содержимое рюмки себе в горло) э... мм... доктор Борменталь, умоляю вас: мгновенно эту штучку, и если вы скажете, что это плохо, я ваш кровный враг на всю жизнь. «От Севильи до Гренады!..».
Заметьте, Иван Арнольдович: холодными закусками и супом закусывают только не дорезанные большевиками помещики. Мало-мальски уважающий себя человек оперирует закусками горячими. А из горячих московских закусок – это первая. Когда-то их великолепно приготовляли в Славянском Базаре. На, получай.
Шариков ловит.
Девица. (голос за сценой) Пса в столовой прикармливаете, а потом его отсюда калачом не выманишь.
Преображенский. Ничего... Он, бедняга, наголодался.
Филипп Филиппович позвонил, и пришла Зина.
Преображенский. Зинушка, что это такое означает?
Девица. Опять общее собрание сделали, Филипп Филиппович.
Преображенский. Опять! Ну, теперь, стало быть, пошло. Пропал Калабуховский дом. Придется уезжать, но куда, спрашивается? Все будет как по маслу. Вначале каждый вечер пение, затем в сортирах замерзнут трубы, потом лопнет котел в паровом отоплении и так далее. Крышка Калабухову.
Девица. Убивается Филипп Филиппович (унесла груду тарелок).
Преображенский. Да ведь как же не убиваться! Ведь это какой дом был! Вы поймите!
Борменталь. Вы слишком мрачно смотрите на вещи, Филипп Филиппович, они теперь резко изменились.
Преображенский. Голубчик, вы меня знаете! Не правда ли? Я человек фактов, человек наблюдения. Я враг необоснованных гипотез. И это очень хорошо известно не только в России, но и в Европе. Если я что-нибудь говорю, значит, в основе лежит некий факт, из которого я делаю вывод. И вот вам факт: вешалка и калошная стойка в нашем доме.
Борменталь. Это интересно...
Шариков. Ерунда – калоши. Не в калошах счастье, но личность выдающаяся.
Преображенский. Не угодно ли – калошная стойка. С 1903 года я живу в этом доме. И вот, в течение времени до марта 1917 года не было ни одного случая – подчеркиваю красным карандашом «ни одного»! – чтобы из нашего парадного внизу при общей незапертой двери пропала бы хоть одна пара калош. Заметьте, здесь двенадцать квартир, у меня прием. В марте семнадцатого года в один прекрасный день пропали все калоши, в том числе две пары моих, три палки, пальто и самовар у швейцара. И с тех пор калошная стойка прекратила свое существование. Голубчик! Я не говорю уже о паровом отоплении. Не говорю. Пусть: раз социальная революция – не нужно топить. Так я говорю: почему, когда началась вся эта история, все стали ходить в грязных калошах и в валенках по мраморной лестнице? Почему калоши нужно до сих пор еще запирать под замок и еще приставлять к ним солдата, чтобы кто-либо не стащил? Почему убрали ковер с парадной лестницы? Разве Карл Маркс запрещает держать на лестнице ковры? Где-нибудь у Карла Маркса сказано, что второй подъезд Калабуховского дома на Пречистенке следует забить досками и ходить кругом через черный двор? Кому это нужно? Почему пролетарий не может оставить свои калоши внизу, а пачкает мрамор?
Борменталь. Да у него ведь, Филипп Филиппович, и вовсе нет калош...
Преображенский. Ничего подобного! (громовым голосом ответил и налил стакан вина) Гм... Я не признаю ликеров после обеда, они тяжелят и скверно действуют на печень... Ничего подобного! На нем есть теперь калоши, и эти калоши... мои! Это как раз те самые калоши, которые исчезли весной 1917 года. Спрашивается, кто их попер? Я? Не может быть. Буржуй Шаблин? (Филипп Филиппович ткнул пальцем в потолок.) Смешно даже предположить. Сахарозаводчик Полозов? (Филипп Филиппович указал вбок). Ни в коем случае! Да-с! Но хоть бы они их снимали на лестнице! (Филипп Филиппович начал багроветь.) Какого черта убрали цветы с площадок? Почему электричество, которое, дай бог памяти, потухало в течение двадцати лет два раза, в теперешнее время аккуратно гаснет раз в месяц? Доктор Борменталь! Статистика – жестокая вещь, вам, знакомому с моей последней работой, это известно лучше, чем кому бы то ни было другому.
Борменталь. Разруха, Филипп Филиппович!
Преображенский. Нет, нет. Вы первый, дорогой Иван Арнольдович, воздержитесь от употребления самого этого слова. Это – мираж, дым, фикция. (широко растопырил короткие пальцы) Что такое эта ваша «разруха»? Старуха с клюкой? Ведьма, которая выбила все стекла, потушила все лампы? Да ее вовсе не существует! Что вы подразумеваете под этим словом? – яростно спросил Филипп Филиппович у несчастной деревянной утки, висящей кверху ногами рядом с буфетом, и сам же ответил за нее: – Это вот что: если я, вместо того, чтобы оперировать, каждый вечер начну у себя в квартире петь хором, у меня настанет разруха. Если я, посещая уборную, начну, извините меня за выражение, мочиться мимо унитаза и то же самое будут делать Зина и Дарья Петровна, в уборной начнется разруха. Следовательно, разруха не в клозетах, а в головах. Значит, когда эти баритоны кричат «Бей разруху!» – я смеюсь. (Лицо Филипп Филиппович перекосило так, что тяпнутый открыл рот.) Клянусь вам, мне смешно! Это означает, что каждый из них должен лупить себя по затылку! И вот, когда он вылупит из себя всякие галлюцинации и займется чисткой сараев – прямым своим делом, разруха исчезнет сама собой. Двум богам нельзя служить! Невозможно в одно и то же время подметать трамвайные пути и устраивать судьбы каких-то испанских оборванцев! Это никому не удается, доктор, и тем более людям, которые вообще, отстав от развития европейцев лет на двести, до сих пор еще не совсем уверенно застегивают собственные штаны!
Шариков. Лучше бы Крым обсуждали! Тоже мне, люди!
Сцена 11.
Девица. (звенит колокольчиком) Почтовый дилижанс (реверанс, раскрывает зонтик под звуки дождя, уходит).
Булгаков. Ночная Москва поглотила меня. Не помню, где я ходил. Срамная баба кричала мне вслед, задирала свои юбки и звала меня в канаву... два раза окликали меня будочники. Очнулся я, заметив перед собою отблески света. Оглянулся и увидел ярко освещенную станцию дилижансов легкой курской почты. Это было единственное место, где мог я укрыться от накрапывающего дождя и собраться с мыслями в ожидании рассвета. Вошел и отряхнулся от капель. Дождь полил с удвоенной силой. Большая комната почтовой станции была тускло освещена двумя фонарями.
Сцена освящается, сценография такая же, как в театре, только мебель покрыта дешевым сукном.
Булгаков. (занимает свое место) Направо у столика с двумя полуштофами сжались в кучу несколько посетителей, за стойкой дремал хозяин, - пожилой уже ярославец, налево за большим столом в полном одиночестве сидел постоялец, увидав которого, я невольно вздрогнул. Это был странный офицер, с которым столкнулся я прошлою ночью. Он сидел и писал. Тускло мигавшая, нагоревшая свеча освещала его старомодный дорожный мундир, высокие ботфорты, и снова напомнил он мне героев Семилетней войны. Рюмка не лезла им в горло, и хмуро смотрели они на офицера, пишущего что-то на полулисте бумаги плохо обрезанным и скрипучим пером. Бросив перо и сложив написанное вчетверо, незнакомец встал и, звеня шпорами, направился к выходу.
Сейдлиц. Приготовь лошадей, Петрухин, через час я уезжаю (вышел).
Неизвестный в маске. (за сценой) Душегуб проклятый! Не к добру эдакая встреча.
Девица. (за сценой) Эй, смотритель, это что за цаца?
Неизвестный в маске. (неторопливо входит) Сейдлиц.
Булгаков. А кто он такой?
Девица. (быстро подсаживается, тараторит) А кто его знает! Болтают по-разному. Года два назад стоял он в Новотроицком и выбросил в окно шулера Берлинского. Сказывают, помер!
Неизвестный в маске. Бывал я в Питере, о каком-то Сейдлице слыхал, не к ночи его помянуть, появившемся на свет Божий диковинным образом. В те поры в Париже орудовал некий Месмер и из людей всяких какой-то палочкой веревки вил…
Девица. Да-да! Что скажет Месмер, то человек ему и сделает, чем велит, тем человек и прикинется. Скажет - быть тебе, ваше превосходительство, волком, - его превосходительство на карачках ползает и воет (ходит на четвереньках). Скажет графине, что она курица, - она и кудахчет (кудахчет).
Неизвестный в маске. Так вот, сказывают, велел он одному немецкому гусарскому полковнику, что будто он на седьмом месяце беременности. У того живот-то и вздулся, а Месмер-то этот самый тут же от натуги и помер. Расколдовать гусара никто не мог, а месяца через два он помер, и лейб-медик короля прусского вырезал у него из живота ребеночка, зеленого всего, склизкого, с большою головой...
Рассказ прервался скрипом двери и звяканьем шпор. Сейдлиц вернулся и бросил смотрителю кожаный мешок и письмо, запечатанное пятью сургучными печатями.
Сейдлиц. Утром отправить к коменданту (резко и снова направился к выходу).
Булгаков. Все примолкли. Покров ночного ужаса раскрылся над нами. Все мы заметили отчетливо, что, несмотря на проливной дождь, плащ Сейдлица не был смочен ни одной каплей воды.
Сцена 12
Девица. (звенит колокольчиком) Вуаля! (кланяется, уходит).
Звучит сирена, звук мотора и советская революционная песня.
Шариков. (голос за сценой, на сцене появляется мебель столовой Преображенского) Дави ее, дави! Стерва! Куда! Иди к черту, сукина кошка!
Шариков вбегает и проглатывает сразу две рюмки. Филипп Филиппович локти положил на стол, вгляделся в Шарикова.
Преображенский. Позвольте узнать, что вы можете сказать по поводу прочитанного.
Шариков. Интернет всему голова!
Преображенский. Так, и?
Шариков. Да не согласен я.
Преображенский. С кем? С Энгельсом или с Каутским?
Шариков. Да с Розенталем!!!
Преображенский. С кем, позвольте?
Шариков. С обоими.
Преображенский. Это замечательно, клянусь богом. «Всех, кто скажет, что другая…» А что бы вы со своей стороны могли предложить?
Шариков. Да что тут предлагать?.. А то пишут, пишут… Конгресс, немцы какие-то… Голова пухнет. Взять всё, да и поделить…
Преображенский. Так я и думал, именно так и полагал.
Борменталь. Вы и способ знаете?
Шариков. Да какой тут способ, дело нехитрое. А то что же: один в семи комнатах расселился штанов, у него сорок пар, а другой шляется, в сорных ящиках питание ищет…
Преображенский. Насчёт семи комнат – это вы, конечно, на меня намекаете?
Шариков. Нет. На Донольдаса Трампуса!
Преображенский. Что же, хорошо, я не против дележа. Доктор, скольким вы вчера отказали?
Борменталь. Тридцати девяти человекам.
Шариков. Не считая женщин и детей.
Преображенский. Гм… Триста девяносто рублей. Ну, грех на трех мужчин. Дам – Зину и Дарью Петровну – считать не станем. С вас, Шариков, сто тридцать рублей. Потрудитесь внести.
Шариков. Хорошенькое дело, это за что такое? За биткойн какой?
Преображенский. Нет, за кран и за кота.
Борменталь. Филипп Филиппович!
Преображенский. Погодите. За безобразие, которое вы учинили и благодаря которому сорвали приём. Это же нестерпимо. Человек, как первобытный, прыгает по всей квартире, рвёт краны. Кто убил кошку у мадам Поласухер? Кто…
Борменталь. Вы, Шариков, третьего дня укусили даму на лестнице.
Шариков. Я хотя бы человек, хоть и первобытный, и мужчина, хоть и простой! Да она меня по морде хлопнула у меня не казённая морда!
Борменталь. Потому что вы её за грудь ущипнули.
Шариков. Вы стоите на самой низшей ступени развития, вы ещё только формирующееся, слабое в умственном отношении существо, все ваши поступки чисто звериные, и вы в присутствии двух людей с университетским образованием позволяете себе с развязностью совершенно невыносимой подавать какие-то советы космического масштаба и космической же глупости о том, как всё поделить… А в то же время вы наглотались зубного порошку…
Борменталь. Третьего дня.
Преображенский. Ну вот-с, зарубите себе на носу, кстати, почему вы стёрли с него цинковую мазь? – Что вам нужно молчать и слушать, что вам говорят. Учиться и стараться стать хоть сколько-нибудь приемлемым членом социалистического общества. Кстати, какой негодяй снабдил вас этой книжкой?
Шариков. Все у вас негодяи.
Сцена. 13
Девица. (звенит колокольчиком) Свадьба, господа! (реверанс) ах… (уходит).
На сцене мебель комнаты Настеньки.
Булгаков. Я чувствовал полное освобождение от гнетущей меня последние месяцы тягости, но почему-то даже не вспомнил о выигранном треугольнике. Так незначительной казалась мне моя собственная судьба. Душа моя была опустошенной. Ни радости, ни горести я не ощущал. Мне как-то ничего не хотелось. И только одна мысль о Настеньке наполнила мою душу сиянием. Но что я был для нее? И в то же время, чем я был без нее?
Девица с засученными рукавами клала на подушки сдобный крендель. Звучат фоном Моцартовы песни. Настенька перед зеркалом поправляла свои локоны и складки на кружевной накидке своего шуршащего белого платья.
Настенька. Как же, это вы, Булгаков! Мы ждем Петра Петровича через час! Я так рада, что вы пришли! (Посмотрела на коготки, поправила платье) Кстати, к двум будет отец Василий от Параскевы Пятницы. Он сам прибудет сам для обручения!
Булгаков. Примите мои поздравления…
Настенька. Ой, еще же рано, но все равно, мне так приятно! (встает и горячо обнимает Булгакова) Вы такой необыкновенный, такой любезный, такой счастливый на руку человек.
Булгаков. (отходит в сторону) Пробило два. Пришел дядя Николай Поликарпович с супругой в граденаплевом платье (входит Неизвестный в маске в окружении переодетых танцовщиц), две-три молоденькие девушки с большими бантами на головах, подруги Настенькины театральные. Попробовали кренделек. К трем пришел отец Василий. Радость омрачалась тревогой. Закусили. Поговорили о Бонапарте, еще раз закусили. Отец Василий ушел, сказав, что придет к пяти. Стало томительно и страшно.
Все ушли. Осталась только Настенька и Булгаков. Долго смотрят друг на друга.
Булгаков. Хотели бы вы, что бы я разузнал, в чем дело?
Настенька. (холодно) Разумеется, я буду благодарна.
Музыка. Булгаков отходит в сторону. Во время его монолога дом Настеньки меняется на 38 номер английского клуба. Около выходов за сцену собирается толпа танцоров, закрывая центр от зрителя.
Булгаков. Когда подошел я к Арбатской площади, мне бросились в глаза встревоженные лица прохожих и какая-то растерянность во всем. Меблированные комнаты "Мадрид" нашел я окруженными большою толпой простого народа, а в стороне знакомую коляску обер- полицмейстера. (топа хватает Булгакова, иллюстрирует его рассказ) Половые и полицейские долго меня не пускали, а когда я назвал себя и сказал, что надобен мне Петр Петрович Венедиктов, чьи-то досужие руки взяли меня за локти, и я был втолкнут без особой учтивости в 38 номер.
Толпа расступается и уходит. Булгаков замирает. Тишина. В комнате все было перевернуто и носит следы отчаянной борьбы… Посредине, среди обломков кресла и скомканного ковра, лежит Петр Петрович с проломленным черепом. Свет постепенно затухает, концентрируясь на теле Бенедиктова.
Сцена. 15
Девица. (звенит колокольчиком) Спаситель наш, благоверный! (вскинула руку, ушла).
Булгаков вернулся домой. Посмотрел в зеркало.
Булгаков. Я ей не сказал, я не сказал правду Настеньке!
На сцене темно. Булгаков, не раздеваясь лег спать. Тупо смотрел, ничего не понимая, на пламя догорающей свечи. Стук в окно.
Неизвестный в маске. (за сценой) Труба архангела не смогла бы потрясти его больше…
Булгаков бросился к окну и сквозь запотелое стекло, в лунном свете увидел Настеньку - простоволосую, закутанную в ковровую шаль.
Настенька. Спасите меня: убийца гонится за мною по пятам!
Булгаков впустил Настеньку, обнял. Молчали, Настенька успокаивала дыхание. Булгаков стал переодевать ее, снял ее рубаху и на голое тело стал одевать мужские платья. Они потянулись поцеловаться – зазвучал громкий стук.
Булгаков. Дверь!
Настенька. Ах!
Булгаков бросается к кушетке, достает из-под нее пистолет, берет дрожащую Настеньку и уходит прочь.
Неизвестный в маске. (за сценой) Через полчаса они были на знакомом постоялом дворе в Садовниках, а на рассвете друг его детства и молочный брат Терентий Кокурин мчал их на своей тройке в город Киржач, без подорожной, без паспортов, к сестре его матушки Пелагее Минишне.
Неизвестный в маске уходит. На сцену вбегают переодетые Булгаков и Настенька. Девица их радужно встречает.
Булгаков. (обнимая Девицу) Вот и все, Пелагея Минишна. Больше я и сам не знаю…
Девица. Знаю я вас, черти. Молодость – те еще копыта рогатые! (отходит в сторонку, пока Булгаков и Настенька обнимаются) Сшили мы Настеньке нехитрое платьице из аглицкой фланели, которое шло ей к лицу чудесно, как, впрочем, были ей к лицу и тетушкины роброны времен Елизаветы Петровны и славных дней Екатерины.
Неизвестный в маске. (неторопливо входит на сцену, пока Настенька иллюстрирует слова) Первые дни сидела она, родная голубушка, в уголке дивана недвижно, как зверушка в клетке, и как-то испуганно глядела на нас. Отчетливо и с радостной грустью помню я дни, когда тетушка, окончив с хозяйством, присаживалась к нам и, быстро мелькая спицами, вязала чулки, Настенька смотрела в сад, где опадали последние желтые листья, и, задумавшись, гладила белую кошечку, а я, поместившись у ее ног, читал творения Коцебу, описания путешествия господина Карамзина и трогательные стихи великого Державина.
Булгаков. Через неделю отправился я в Москву, нашел Настенькин домик сгоревшим, а Марью Прокофьевну исчезнувшей неизвестно куда.
Неизвестный в маске. (спокойно) Прошло около месяца, пока он хлопотал о заграничном паспорте. В те времена паспорта получались столь же трудно, как и теперь.
Настенька. И только в конце октября переехали мы прусскую границу. Перед нами промелькнул Берлин, еще хранивший жизнь Великого Фридриха, Кельн с его башнями и серыми волнами Рейна, Париж, где золото, женщины, вино и гром военной славы уже закрыли собою заветы неподкупного Максимильяна.
Неизвестный в маске. Настенька оставалась безучастной ко всему проплывающему мимо.
Булгаков. А я начал впадать в задумчивость тяжелую. Шитый бисером кошелек, в котором моя мать, умирая, передала мне наследие отца, бережно сохраненное ею, становился все более и более легким. Будущее тревожило меня. Мы с Настенькой привязались друг к другу до чрезвычайности. Но положение наше было ложно. Она и думать не хотела о замужестве. Тщательно запирала дверь своей комнаты, уходя спать. Я пытался расспрашивать об ее жизни. Она рассказывала неохотно, больше о своем детстве, о театральной школе. Казалось, роковая тайна тяготела над ней, и было нужно еще раз показаться на нашем пути маске трагедии, чтобы новой кровью закрепить наше счастие.
Гаснет свет. Неизвестный в маске остается освещенным.
Неизвестный в маске. (громко) 29 апреля 1806 года.
Булгаков. Прогуливались мы в окрестности Фонтенебло, в лесах, где многие столетия охотились французские короли и где Франциск замышлял фрески своего замка.
Настенька. Буковые стволы, увитые плющем, и колючие кусты застилали нашу дорогу.
Булгаков. Я думал с тревогой, что сбились мы с пути, как вдруг услышал лязг скрестившихся шпаг.
На заднем плане осветили Сейдлица, фехтующего с темнотой. Сейдлиц поднял голову, увидел Настеньку.
Булгаков. В ужасе узнал я в одном из дуэлянтов Сейдлица. В этот же миг он увидел Настеньку и отступил на шаг.
Неизвестный в маске. (протыкает пустоту невидимой шпагой) Как удар молнии сверкнула шпага его противника и пронзила его грудь.
Сейдлиц вскрикнул и упал.
Неизвестный в маске. C'est fini!
Свет выделяет только Булгакова и Настеньку, остальных поглотила тьма.
Настенька. (шепотом) Уведите меня отсюда… (закрыла лицо).
Булгаков. Что с вами?
Настенька. Этот человек не подчинился Венедиктову, пришел в его номер, и выйграл в карточной игре лондонских дьяволов мою душу… Венедиктов заступился за меня, и был убит… Теперь я свободна…
Свет гаснет. Девица и Неизвестный в маске выходят на сцену.
Девица. Что же было с ними дальше?
Неизвестный в маске. Венчалися они с Настенькой в тот же год, возвратившись в Москву, у Спаса, что в Копье. Жизнь протекала безоблачно, и даже при французе домик, построенный ими на Грузинах, был пощажен и огнем и грабителями.
Свет загорается. Булгаков сидит за карточным столом.
Булгаков. Вот и вся повесть жизни моей. Упомяну только в заключение, что лет через пять после француза, перебирая сундуки в поисках парадной одежды для посещения торжества открытия памятника гражданину Минину и князю Пожарскому, на которое получили мы с Настенькой билеты, нашли мы старый мой студенческий мундир, из кармана которого выпал золотой треугольник моей души. Долго мы не знали, что с ним делать и смотрели на него со странностью, пока я не проиграл его Настеньке в карточную игру Акульку. Настенька ваяла треугольник с трепетом, привязала себе на крест, и - странное дело! - с той поры, не знал я больше ни скорби, ни горести. Не ведаю их и сейчас, бродя, опираясь на палку, по склонам московским и зная, что душу мою Настенька бережет в своем гробике на Донском монастыре.
Сцена 16.
Девица звенит колокольчиком, уступает место Неизвестному, который снимает маску. Это Воланд. Девица это Гелла. Во время монолога на сцену выходят все артисты.
Неизвестный без маски. Здравствуйте, дорогие мои москвичи. Какие на вас всех чудесные шарфы! Ох, какие. А жабо, есть у кого-то жабо? Не смущайтесь, дорогие москвичи, что сам Воланд ищет жабо. Я гоняюсь за ним пару сотен лет, так сказать. Но у него сильный ангел хранитель… А ведь какой бренд одежды-то! Это же настоящая мода! У нас там, на луне, за модой следят не хуже, чем у вас в театрах!
Аксессуар определяет человека! Не даром говорят, что по одеждам будут судить званых и незваных гостей (показывает пальцем наверх, «ой», вниз показывает, улыбается). Я всегда званый там, если по моде одет!
«Каждое ведомство должно заниматься своими делами», и делами моды в том числе. Вам повезло, и, если вы уделяете должное внимание модным аксессуарам, вы этим тратите на себя-любимого время. А время – это то немногое, что у вас есть, господа.
Хотя, виноват. «Для того, чтобы управлять, (временем в том числе), нужно, как-никак, иметь точный план на некоторый, хоть сколько-нибудь приличный срок. Позвольте же вас спросить, как же может управлять человек, если он не только лишен возможности составить какой-нибудь план на смехотворно короткий срок, ну, лет, скажем, в тысячу, но не может ручаться даже за свой собственный завтрашний день?».
И как в таких условиях модные дизайнеры угадывают будущую моду, художники предрекают будущие события? Как в такой непредсказуемости существует театр вот ваш, этот самый, и другие триста по Москве? Как вы проводите репетиции, как превращаете сцену в искусство? Может вы тоже волшебники? Или среди вас такие имеются? Я буду рад познакомиться с другим мессиром.
Как вам жилось все эти годы? Давно, давно я не бывал у вас. Итак, я тот самый мессир, и тот самый волшебник-иллюзионист, которого вы так долго ждали. Сегодня я один, без свиты, ибо свита моя – вы. Да, вы моя свита. Я наблюдал, как Москва преображалась, и вот, передо мной столько творческих людей. Да и позади меня не меньше, там, за кулисами. Что изменилось в вас, москвичи? Люди вроде те же, но искра-то какая в глазах. Огонь творчества. Он, поверьте, такой же вечный, как там, откуда я пришел.
Я прибыл в столицу не просто великого государства, я пришел в столицу мира. Я пришел в мировой духовный центр, сосредоточение искусства, и моды! Никакая другая земля так не прельщает меня на присутствие, как Москва. Она есть сосредоточение всех творческих начинаний. Сюда съезжаются не только чужестранцы с пылкими умами и пылающими душами! Оглянитесь! Вы сами шоу, вы сами театр варьете, который я когда-то предлагал. Кстати, больше не предлагаю.
Какой же хороший театр дома Булгакова! 15-ть лет уже… А ведь Михаил и мечтать не мог о таком… Вы же знаете, да, писатель такой. И роман такой, будто бы про меня написанный, «Мастер и Маргарита». Там, кстати, есть правда… Так вот, «Самая подлая болезнь - почки», - говорил врач-Булгаков. Но, умирающий, страшно страдающий от болей, слепнущий и даже порой перестающий узнавать близких, он практически ежедневно продолжал работать над уже отпечатанным романом, мучившим его десять лет. «Я погребён под этим романом», - признавался он. «Что бы я мог написать после «Мастера»?» Роман должен увидеть свет: «Чтобы знали… Чтобы знали…».
И посмотрите, вы только посмотрите, насколько знают этого мастера! Наверняка, он будет доволен, ведь память – самое ценное, что есть у человечества.
А теперь, что б вы вправду знали… В 1921 г. художница Наталья Ушакова подарила Булгакову книгу Александра Чаянова, ею оформленную, - «Венедиктов, или Достопамятные события жизни моей». Фамилия главного героя - Булгаков! Сюжет - пребывание в Москве Сатаны. Булгаков попадает в подчинение к нему, борясь за душу любимой женщины. Хахах. В конце концов влюблённые соединяются. Знакомо, не правда ли?
Мистика, скажете вы… Шерше ля фам, скажу я вам. Кстати, бедный Берлиоз. Если бы носил шарф от Люжены, мог бы, может быть, хотя бы после смерти пожить у нас. Так что, скажу еще, шерше ля шарф, господа, шерше ля шарф.
Между прочим, господа, Булгаков в 1930-м «лично своими руками бросил в печку черновик романа о дьяволе». Там не было ни Мастера, ни Маргариты, ни истории любви. Был лишь Воланд, правда, с полагающимися именем и отчеством - Велиар Вельярович. Аннушка звалась Пелагеюшкой. Стёпа Лиходеев был отправлен не в Ялту, а во Владикавказ и именовался Гарасей Педулаевым, Азазелло - Фьелло, Иван Бездомный был то Антошей, то Поныревым, то Безродным. Берлиоз мог стать Чайковским, а звали его Владимиром Мироновичем. Конферансье Жорж Бенгальский был Петром Алексеевичем с «божественной» фамилией Благовест. Не хотите-таки поставить пьеску, называется!
А рукописи, как известно, не горят. Так что, мистика, мистика, люди добрые, кругом мистика.
Да, хороша Москва-столица. Только мучаетесь вы, москвичи, пуще прежнего, от одиночества. Статистика не врет, она, как я. Кулаки за спиной держите. По глазам все-все видно. Москвичи, рановато вы страдаете, успеете. Разве вы не знаете, что делают театры Москвы? Они объединяют сердца миллионов в вечное сердце искусства. Они избавляют человека от одиночества. Театры Москвы – это кладезь мистики, фантазии, потусторонней силы мысли и жеста. Театр Москвы – это шарф на шее Евы, красивый шарф. Да если бы не театр, не было бы в жизни ни позитива, ни атмосферы, ничего не было бы. А если бы да кабы, и во рту росли грибы… В общем, дорогие Москвичи, Москва – это большая сказка, которая никогда не заканчивается, потому что никогда не начнется.
Сегодня, в этот волшебный вечер, я дарю возможность каждому встретиться со своей мечтой, обрести истинного друга, подругу, любовницу. Сегодня, в доме Мастера и Маргариты, вы гости. А гостей принято уважать. Гостей принято угощать. И я угощаю вас вином сердечным, сегодня никто не будет одинок, и сможет унести домой частицу любви Маргариты и мастера. Следите за их дыханием, смотрите им прямо в глаза. Питайтесь энергетикой бытия вне бытия. Их любовь есть искусство.
Человек смертен, внезапно смертен. А вот искусство бывает бессмертно. Творите искусство, господа.
Ваш горячо любимый, вечный конферансье, добрый сказочник, мосье мессир Воланд.
Занавес.