Украденное детство

 

Крым. Севастополь. 1943 год. Зима. Середина февраля. Дни, хмурые, безрадостные, медленно просыпаются. Дуют холодные сырые пронизывающие ветры. Всё небо затянуто тяжёлыми снеговыми облаками. Иногда выпадают небольшие осадки в виде снега ( на несколько сантиметров), но его быстро успевают утоптать незваные «гости». Похоже, что облака готовятся вот-вот продолжить свою работу: сбросить на землю столько снега, чтобы надёжно укутать землю своим необъятным белым покрывалом.
 
В городе хозяйничают фашисты. Не всех жителей успели эвакуировать, немало их осталось в оккупированном городе. Начался для севастопольцев самый тяжёлый период жизни. Когда немцы днём и ночью бомбили город, и то не было так страшно. Теперь на опустевших улицах не слышны детские голоса и во дворах не видна жизнь взрослых горожан. Всё замерло. Даже редкие выжившие собаки  больше молчат и заливаются лаем только тогда, когда по улице проезжают машины врага с боеприпасами или провизией для своих солдат.
Не нравится псам чужой запах оккупантов и их машин.

Кроме немецких войсковых частей, в городе орудовали и их союзники — румыны, отличающиеся особой жестокостью и воровством.
Они шастали по опустевшим и занятым домам, забирали из них всё, что можно было взять, отличаясь жадностью, мелочностью, чем удивляли оставшихся жителей.  Народ находился в постоянном страхе и напряжении, опасаясь за жизнь своих родных.

До войны в Севастополе было немало микрорайонов, застроенных небольшими частными домами. В одном из них, на Красной Горке, жила семья из четырёх человек. Глава семьи, Игнатов Павел Иванович, воспитанник детского дома, тридцати пяти лет от роду, ушёл на фронт в июле 1941 года. Дома осталась жена, Елена Николаевна, с двумя малыми детьми:  девочке Маше — четыре, а мальчику Юре — два. Как выжить и сберечь детей? Из родных никого в городе нет. Женщина запирала калитку двора и уходила на работу, на которую определили её «хозяева», — мыть и разгружать вагоны, приходившие на железнодорожный вокзал, таскать шпалы для ремонта путей, приказав строго - настрого ребятишкам не выходить из дома. Иногда работавшие там люди находились сутками, не имея возможности навестить близких, и голодные дети плакали под кроватью, куда они привыкли прятаться от снарядов, если мамы дома не было, а с нею спускались в глубокий, холодный погреб во дворе. Ожидание матери было очень мучительным. Им часто казалось, что мамы нет уже несколько дней. Они плакали от холода и голода, от страха за неё, но запрет не нарушали — из дома не выходили.
 
Когда мать возвращалась с работы домой, её преследовали страшные картины:  то она представляла, что немцы устроили облаву, увидели в доме малолетних детей одних. Мало ли, что могут сотворить с малютками, то видит их застывшими от холода: жилище не отапливалось более двух суток, а на дворе — февраль. Ей хочется побыстрее дойти до своей улицы, а она находится так высоко. Горка есть горка! Ноги еле-еле передвигаются от усталости, а мысли одна страшней другой никак не покидают Елену Николаевну всю дорогу. Наконец, она открывает дверь комнаты, зовёт детей, но те не отвечают. Мать в ужасе заглядывает под кровать и видит большой ворох из теплых вещей, что ещё оставались в доме, но малышей не видно. Сердце бешено заколотилось, молнией пронеслась мысль в голове: «Задохнулись, застыли!» Женщина дрожащими руками разворошила кучу тряпья: крошки, свернувшись калачиком,  прижавшись друг к другу, наплакавшись, спали. Мать от радости зарыдала! Она-то знает, сколько времени кровиночки прождали маму без еды и тепла. «Господи, спасибо тебе за спасение малюток!» — со слезами благодарности подошла к иконе, упала на колени, низко-низко поклонилась Божией Матери.
Не тревожа ребят, быстро растопила железную печку, вскипятила воду, заварила зверобой, сварила последнюю оставшуюся картошку, достала из своей сумочки по кусочку хлеба детям, сэкономленного от скудного пайка. В комнате немного потеплело. Только теперь мать разбудила малышей, обласкала, накормила, чем могла, и сказала, обращаясь к дочке:

— Машенька, я сейчас сварю вам кашу (удалось немного достать крупы) и оставлю немного хлеба. Когда я опять приду, не знаю. Ты у меня теперь взрослая — тебе исполнилось шесть лет. Смотри за Юрой, он, ещё совсем глупый, не должен выходить из комнаты. Ещё напоминаю: к калитке подходить нельзя! Её опять буду закрывать снаружи на замок, потом, подумав, добавила: — Дай мне честное слово, что исполнишь мою просьбу, и бдительнее будешь смотреть за братом.
— Мамочка, конечно, я всё сделаю, как ты велишь. И за Юрой ещё внимательнее смотреть стану. Ты ведь знаешь, что никогда его не обижаю: он совсем маленький у нас.
— Ну вот, теперь спокойна за вас, — с грустью в голосе проговорила Елена Николаевна, хотя знала, что ещё больше придётся волноваться после пережитого. А вдруг снова её не будет дома больше двух суток, а дети в холоде и голоде останутся одни.

Малыши бледные, очень худенькие, с большими голодными глазами, не по возрасту маленькие. Все рёбра наружу, лопатки у обоих торчат, как топорики, так они остры. У Машеньки большие серые глаза округлились ещё больше, серьёзное личико заострилось, фигурка тоненькая, словно нежный стебелек. О таких людях говорят, в чём только душа держится! Пышные русые кудряшки пришлось остричь: вши напали. Что было делать? Один выход — убрать красоту! 
Юре на вид не более трёх лет, хотя ему — четыре. Видимо, сильно сказался недостаток питания. Его чёрные, как угольки, глаза блестели из провалившихся впадин, безволосая голова казалась слишком большой, остренький нос немного вздёрнут, как у мамы. Словом, весь его облик говорил о том, что он мамин сынок. Елена Николаевна, женщина среднего роста, с непримечательными чертами лица, но с очень красивой фигурой, обаятельной улыбкой, пользовалась большим уважением на своей улице и среди товарищей по работе за трудолюбие, неунывающий характер, готовность всегда прийти на помощь людям.

Однажды мама не приходила очень долго. Маше показалось, что её нет уже несколько дней. Всё в голове у малышки запуталось. Еда, оставленная им, давно уже закончилась, в комнате очень холодно, быстро становится на улице темно, света в доме нет. Девочке очень страшно: ребёнок боится темноты. но она отвечает за брата, поэтому приходится терпеть. Мать не может не работать: за отказ её могут убить. Сколько времени мамы не было, Маша не знает; только Юра уже не плакал, не просил еды, а только тихо-тихо стонал. Она совсем обессилила и не знала, что же ей делать? « Наверное, с мамой что-то случилось!» — думала малышка. Доведённая до полного отчаяния, боясь за брата, она нарушила запрет матери, хотя раньше никогда этого не делала. Девочка вышла во двор, подошла к забору, взяла камень и начала отбивать самую широкую доску в изгороди.  С трудом ей это удалось, она выбралась на улицу. 

 Вскоре девочка увидела, как по улице проехала крытая брезентом машина и остановилась на дороге против ворот, через дом от их подворья. Там находилась медицинская часть ( об этом Маша узнала гораздо позже). В воздухе разнесся запах свежего тёплого хлеба. У ребёнка закружилась голова, затошнило в груди. Девочка присела на холодную обледеневшую скамью около своей калитки и потеряла сознание. Как долго это продолжалось, ей неизвестно. Очнувшись, увидела, что около машины ходит солдат с винтовкой на плече, обходит её вокруг. В помутившейся голове девочки стали  рождаться планы, как достать хоть кусочек хлеба для Юры, иначе он умрёт от голода. Может, попросить, но она не умеет говорить на чужом языке. Украсть? Как? Она никогда не брала чужого, понимала: за это строго наказывают, а гитлеровцы её просто убьют. Как же спасти брата? Долго ли будет стоять эта машина? Сколько в ней хлеба? Где он? В кабине или в кузове? Подумав, решила по ступенькам железной лестницы забраться в кузов, когда часовой будет идти к кабине, взять хлеб, если он там есть, и ждать внутри, а когда тот, обойдя машину, станет возвращаться снова к кабине, она спустится и спрячется за колесом. В груди сильно заколотилось: было очень страшно, но другого выхода у неё не было. Маша стала действовать, как задумала. Часовой уже подходил к кабине, когда девочка взобралась на лесенку, но не успела она подняться и до  половины, как сильная мужская рука схватила малышку за одежду, оборвав пуговицы на её явно не по возрасту коротеньком изношенном пальтишке. Зажав рукой ей рот, чтобы не закричала, поволок к кабине: ножки девочки сразу подкосились и безвольно повисли. От страха Маша описалась, сделав дорожку по тоненькому утоптанному снегу от лестницы до кабины. Это заметил солдат, покачал головой: понял состояние малютки.  Ещё сильнее зажал ей рот, ткнул кулаком себя в грудь, показывая свободной рукой два пальца, мол, у него двое детей, выставив вперёд мизинчик, дескать, маленьких. Личико Маши покрылось мёртвенной бледностью, губки посинели. Она подумала, что её сейчас немец убьёт;  брат умрёт от голода, маму тоже расстреляют за дочкин проступок, а ей так хочется жить, заботиться о Юре, помогать маме, дождаться папу…

Подтащив девочку к кабине, часовой достал оттуда булку пахучего хлеба, быстро засунул  под залатанное пальто ребёнка, прижал его там к худенькому тельцу её рукой, чтобы не выронила, осмотрелся и показал на дорогу к дому, освободив ей рот.  Приложив руку ко рту, тыча себя в грудь, мотая головой, показал на ворота части и на неё, говоря: «Бух! Бух!» Маша всё поняла: другие немцы её сразу убьют, если она попытается ещё когда-нибудь приблизиться к машине.

Не веря ещё до конца, что осталась жива, на ватных ногах еле-еле поплелась домой, боясь упасть на дороге: ноги плохо её слушались; во рту пересохло, язык стал неповоротливым,  тяжёлым; девочка тихо плакала. С неба в эти минуты вместо снежных хлопьев (как ожидалось) неожиданно упали крупные капли дождя, смывая слёзы с перепуганного лица малышки.

Кое-как девочка протиснулась через свой лаз в заборе, оглянулась на машину и увидела часового, который смотрел в сторону их изгороди. Наверное, хотел убедиться, что «воровка» благополучно добралась. Дома, размочив кусочек хлеба, стала совать Юре в рот.  Потихоньку брат опомнился. Утолив немного голод размоченным хлебом, они заснули, закутавшись, согревая друг друга худенькими телами, как всегда, под кроватью.
Наконец, пришла мать, усталая до изнеможения, заплаканная, сказав, что фашисты её не отпускали домой, ссылаясь, что рабочих рук не хватает, на вокзале не разгружаются вовремя вагоны с грузами.

Дочка поведала матери, что пришлось пережить и что заставило её нарушить запрет. Та горько заплакала и сказала Машеньке: «Девочка моя, тебе очень повезло: немец, видно, антифашист и имеет своих маленьких детей. Гитлер этих людей в Германии сажает в концлагеря, убивает. Их немного, но всё-таки иногда встречаются такие. Рискуя своей жизнью, именно такой солдат спас тебя и Юру от голодной смерти. Если бы кто из фашистов узнал о поступке охранника, вряд ли его оставили бы  в живых. Прошу тебя ни при каких обстоятельствах не выходи из дома. Второй раз не повезёт. Тогда оккупанты убьют нас всех и сожгут родной дом». Уложив детей спать, женщина опустилась на колени перед иконой, долго молилась за спасителя своих крошек, приговаривая: « Матерь Божия, спаси его от смерти: он добрый человек на Земле».

Не успев отдохнуть, хозяйка с трудом поднялась. Наступило раннее утро, на улице темно, дети спят, а мать уже идёт на работу. На душе у неё тревожно: ночью слышались взрывы в районе вокзала. « Наверное, опять подпольщики «поработали» на железной дороге. Значит, снова надо будет немцам восстанавливать путь, а нам, работницам, подносить шпалы к месту ремонта. Очень тяжело физически, силы покидают, а душа радуется: наши мстители не дают врагам жить спокойно. Только сутки назад восстановили железнодорожное полотно. Работы велись почти без перерыва, домой не отпускали, поэтому и не могла прийти к детям. Ремонт закончили. Как оказалось, на очень короткое время. Ни один поезд в Севастополь снова не сможет прийти. И это в который раз! Фашисты усилили повсюду охрану, но это мало им помогает. Как нашим ребятам только удаётся взрывать важные объекты врагов в разных районах при такой плотной охране?» — удивляется Елена Николаевна. —  Нет, не будет оккупантам нормальной жизни, о чём они мечтали. Война, суровая и беспощадная, ждёт их в этом городе!