В операционной ярко и чисто, а еще пусто, только мы вдвоем. Раненая лежит с маской на лице, ей уже дали наркоз, она даже простынкой не накрыта, не любит загорать, белая блестящая кожа, хотя блеск начинает тускнеть на глазах от потери крови. Не вижу, что там у нее с раной, лежу справа от нее на высокой кушетке, из иглы, воткнутой в вену, медленно стекает в трехлитровую банку, стоящую на полу, моя темная тягучая кровь. В банке скоро уже треть, голова начинает кружиться, легкая тошнота бродит по желудку, думаю, что пора бы заканчивать, но сказать об этом некому, пусто, в ушах звон тишины.
Становлюсь все легче и легче и, наконец, взлетаю под потолок, там я не один, рядом помощница.
- Мы умерли? - спросил я ее.
- Судя по монитору, еще нет, сердце стучит. Впрочем, ты тоже, кровь- то капает.
- Ты не знаешь, где все?
- В ординаторской, пытаются привести в чувство дежурного хирурга. Ночь, а он депрессивный, вот и переборщил слегка с дозой спирта. Плохо ему сейчас, очень плохо.
- Хорошо, что нам хорошо.
- Потрясающе, полет и легкость!
- За что он тебя?
- Ницше? Мы с ним давно в контрах. Надоела мне его кичливость, я и сказала, что никакой не гений, коим себя мнит, что, на мой взгляд, он простой самовлюбленный павиан, в голове которого одно тщеславие и высокомерие. Лучше бы землю пахал, больше бы пользы было.
- Ну, это ты переборщила.
- Знаю. Но как остановишься в запале? Сказала, что сам он никакой не сверхчеловек, хиляк и физически, и духом, а если не так, то пусть вонзит в меня вот этот нож, и бросила ему нож, лежащий на столе. Он взял его и сказал, что не сегодня, как-нибудь потом.
- Это не он.
- Понятно, что не он. Это моя зависть пыталась убить меня.
- А у тебя красивое тело, жалко будет тебя хоронить.
- Меня же не голой будут хоронить. А если нравится, давай поменяемся.
- Нет, я уж как-нибудь со своим.
Привели хирурга, поставили рядом с помощницей. Он посмотрел, возмутился, что его мучают по таким пустякам, могли бы рану и без него зашить. Ему возразили, что в теле лезвие ножа. Это известие его не смутило, он ответил, что у каждого человека в крови железо и нож со временем растворится, а она будет здоровее всех живых. Развернулся и ушел, широко расставляя ноги.
Мне вытащили иглу из вены и покатили в палату, я глянул на прощание на старшую помощницу, она весело подмигнула в ответ правым глазом.
В палате две кровати, на одной из них лежит вчерашняя, а может уже и позавчерашняя, перестал ориентироваться во времени, Софья. Спросил у нее, брали кровь или нет, она ответила, что брали, прямо здесь, в палате. Замолчали, полежали молча. Слабость, сейчас бы уснуть, но почему-то не засыпается. К слабости еще бы безмятежности добавить, но она куда - то спряталась, вместо нее где-то далеко ворочается маленький червячок непонятного беспокойства. Тигр прыгает с подоконника на пол, растягивается между нами, занимая почти все свободное пространство палаты от окна до двери, кладет лапу мне на грудь. Лапа тяжелая, словно гнет, который кладут на круг в кадке с соленой капустой, и большая, ничуть не меньше моей головы. Я радуюсь ей, кладу свои руки сверху и глажу густую шелковистую шерсть. И почти сразу проваливаюсь в темноту. Стою у скалы перед входом в пещеру. Страшно, но кто-то зовет, еле слышный голос, обращенный ко мне. Решаюсь, захожу вовнутрь, за входом сразу поворот, на стене горит факел, беру его и иду по вырубленному в скале тоннелю, он вьется бесконечной лентой, но я знаю, что на земле все имеет конец, и иду вперед. И вот впереди Свет, это пылает большой горячий костер, а перед ним, в круге его тепла, сидит девочка - подросток изумительной, неземной красоты, у нее светлые вьющиеся волосы и чистый прозрачный взгляд глубоких светло синих глаз.
- Кто ты?
- Разве не узнаешь? Это же я, твоя Мечта.
- Но почему ты все еще подросток? И почему здесь, в этой глубокой пещере и не выходишь из темноты?
- Я расту вместе с тобой, вырастешь ты, вырасту и я, и отсюда я не могу уйти, пока ты сам не выведешь меня.
- Давай руку, пойдем.
- Я и иду с тобой за руку, а нужно, чтобы была впереди, а ты шел за мной. Ты должен вырастить меня, напоить силой и проникнуться несгибаемой верой. Твой мальчик, это - подарок судьбы. Он всегда был младенцем, а теперь начал расти.
- Я вернусь.
- Я знаю.
Бывшая Софья стонала, видимо, снилось ей что-то плохое, может быть, недавняя кровь в моей квартире. Посмотрел на нее, она стонала от того, что ей было хорошо, очень хорошо. На ней лежала раздетая медсестра и целовала в губы, шею, грудь, они уплыли далеко-далеко и плавились в счастье.
Медсестру я видел в коридоре, когда меня везли сюда, она показалась знакомой, где-то видел эти дерзкие глаза и копну жестких рыжих волос. Я не мешал им, меня для них не было, но все равно вышел. В коридоре темно и тихо, на столе у окна горит настольная лампа, лежит раскрытый журнал медсестры. Сел на стул, стоящий перед столом, взял ручку, написал в журнале: «Я помню тебя, нас сожгли на костре, в Руане, в тысяча шестьсот сорок втором году. Тебя за то, что ты ведьма, а меня за то, что любил тебя».
Посидел еще, вглядываясь в блики, отраженного в стекле окна, того прошлого костра и вернулся в палату. Они спали, я накрыл их простыней и тоже лег.
И они пришли, я чувствовал, что они придут, и ждал, а все-таки неожиданно. Их было четверо, с автоматами и неумолимыми жесткими глазами в разрезах балаклав. Не понимаю, зачем им автоматы, видимо, они стали частью их одежды. Слов почти нет, только одна фраза:
- Ты знаешь, в кого всадил нож, сволочь?!
И бесполезно возражать. Они подняли кровать, сбросили меня на пол и стали бить нестерпимо больно своими ботинками. Я закричал, мой крик ударился в стены палаты и разбился. От крика перехватывало горло, лопнуло и с грохотом рухнуло оконное стекло, упала в коридор дверь палаты, а я все кричу в надежде на помощь. Но люди спят, никто не слышит моей боли, никто не принимает чужую боль, они живут в своей.
И я давно уже молчу, а меня все пинают, топчут, прыгают на мне, пока я не превращаюсь в порошок, в пыль, которую разбрасывают ногами по полу.
Моя душа снова под потолком, и в ней умирает надежда.
Пора уходить, нечего ждать, не феникс я, чтоб возродиться из пепла и уж тем более из пыли, в которую меня растерли. Только ведь не мы определяем, когда пора, да и Заратустра говорил: «Танцуй всегда, танцуй, даже если у тебя нет ног». И потому я не спешу, смотрю на Жанну, на ее безмятежный сон. Двести лет прошло после того, как сгорела на костре Орлеанская Дева, в честь нее и назвали родители Жанну, не могли они знать, что сочетание имени и огненных волос притянут к себе новый костер, в котором сгорят уже двое. Я не жалею, и она не жалела. Я бы и сейчас ступил в тот костер. Может потому мне так неуютно в этом мире. А шрам на ее шее так и остался, небольшой, еле заметный, но все-таки остался, это я прокусил ей артерию, хотел сберечь ее от долгой мучительной боли огня, не знаю, поняла ли она, только в то мгновение ей тоже было больно, очень больно.
- Прости. Родинки на моей груди, это капли твоей крови.
Мальчик вошел по упавшей двери в палату, волоча за веревку старое жестяное корыто, то самое, что стояло у крыльца нашего дома, собиравшее стекающую с крыши дождевую воду. И веревка та же, за нее мы перетаскивали корыто с места на место. Он взял в руки щетку и совок и медленно, тщательно начал собирать меня. Потом налил в корыто воды и начал лепить, сначала ноги, потом туловище, руки и голову. Когда закончил, наклонился к моим губам и вдохнул сердце. Потом поднял голову к потолку, сказал:
- Возвращайся.
И я вернулся. В больное, изломанное тело. Будем жить. Как? Только Он знает.
Никак не могу понять, что в ней не так. Нет, в ней ничего не изменилось, просто раньше я этого не замечал. Ну, не могу понять. Она, как матрешка: внешняя оболочка одна, а внутри под ней много-много других, и все они разные. Правда, третью я уже не вижу, а вторая просвечивает явным таким антиподом, это как белое и черное.
Старший помощник стояла перед моей кроватью, наполненная безмерной печалью и столько же безграничным сочувствием к моему бедственному состоянию. Искреннее соучастие готово было пролиться горькими слезами из ее повлажневших глаз:
- Как ты?
- Отлично! С удовольствием обнял бы тебя, если бы не застывший уже гипс на всем теле. Ну, да ничего, месяцев через пять обниму.
- Ты уж прости меня, ошибка вышла. А может, не ошибка, говорят, что кто- то зуб на тебя имеет наверху.
Та, внутренняя помощница, плыла в злорадной мстительной улыбке.
- Не думаю, скорее всего, ошибка, живу, конечно, не по заповедям, но стараюсь быть честным. А у тебя все нормально? Выглядишь, как только что умылась росой.
- Оказывается, нож даже мышцы не задел, прошел под кожей, крови много, а рана так себе. Тебе за кровь спасибо. Я уже говорила с начальством, не будут на тебя заводить уголовное дело, не беспокойся.
- Спасибо, в справедливости нашей Фемиды сомнений никогда не было. Полагаю, тебе это хорошо видно. Вот он я перед тобой, легкий, жизнерадостный и беззаботный.
- Ну и славненько! Выздоравливай! - она развернулась и пошла к выходу.
Из ее спины на меня смотрела, радовалась и кривлялась другая помощница, но вдруг она поперхнулась, и ее вырвало густым зеленым гноем, он широкой полосой полился по спине. Я пожалел ее, трудно ей жить такой многоликой.