Мишаню недолюбливают всей улицей, от перекрёстка, где стоит ржавая колонка, до проулка, где электрический столб цепляется за собственные провода, готовый вот-вот упасть. А если не любит вся улица, то разве это не показатель Мишаниной ущербности?
У Мишани – тщедушное тело, жидкий волос на голове, напоминающей перевёрнутую вверх тормашками луковицу, сверху – широко, а к шее – узко.
Взгляд у Мишани быстрый, глянет – будто ощупает с головы до ног. Иногда улыбкой одарит, такой же мимолётной, ускользающей, как последний луч солнца в скорых зимних сумерках.
Последние пять лет его видят в одной и той же замызганной фуфайке и тёплых шароварах.
- Здравствуй, дядь Миш, - поприветствует кто-нибудь из сельчан. Но, уловив специфический запах, поспешит пройти мимо.
Мишаня что-то буркнет под нос и уйдёт восвояси, шатаясь, словно от порывов ветра.
Он давно в конфликте со всем миром, а именно, с тех самых пор, как стал вдовцом… Нет, Мишаня не сразу стал «Мишаней»! Прежде хорошего тракториста звали «Михаилом» или «Михаливанычем». Он стал Мишаней после того, как крепко подружился с бутылкой и рюмкой.
Раза два в неделю, а то и чаще, на задках огорода отворит он заветную калитку и шмыгнет к соседям, чей огород с Мишаниным разделяет хлипкий покосившийся забор. Пустым Мишаня редко возвращался, обычно за пазухой фуфайки, бережно хранимая, булькала вожделенная бутылочка сивухи, чьё горлышко вместо пробки украшал тугой газетный катыш.
Мишаня у крыльца отрусит с обуви грязь или снег, по скрипучим половицам шагнёт в низкие сени и накинет на дверь крючок – не мешайте!
Собственно, ему никто особо не мешал. Редкий гость беспокоил Мишаню – почтальонка с газетой или троюродная сестра Раиса.
Раиса придёт, жалом поводит, поморщится:
- Всё глынькаешь свою отраву?
- Пью, Раиса.
- Кабы я Нинке слово не дала за тобой приглядывать, век бы не пришла!
Мишаня только икнёт в ответ, глянет виновато на портрет жены и отвернётся к стенке… Мишаня чувствует, что даже по прошествии пяти лет, не смог простить жене ранний уход из жизни.
- Эх, Нина, Нина, - скажет он укоризненно и плеснёт полстакана мутноватой жидкости, выпьет залпом, не закусывая. – Вишь оно как… Спиваюсь!
Нина, когда была ещё жива, мужа держала в строгости, а теперь, оказалось, вожжи натягивать некому. Сын – на юге, дочь – на севере, а Мишаня – где-то посередине. Зовут Мишаню дети к себе, только он знает – зовут так, для отвода глаз, чтоб совесть не мучила. Кому отец-алкоголик нужен? Ни-ко-му! Мишаня на детей не обижается.
Привёз он Нинку давным-давно аж из Красноярска, служить довелось в тех северных местах. Красивая Нинка была и статная. И чего она в Мишане нашла? Не ясно… А как увидала деревенские крыши, кое-где крытые соломой да заросли бузины у избы, заплакала.
- Куда, - говорит, - ты меня привёз, Миша? Город на такую дыру променяла!
Мать Мишанина, глядя на сноху, то неряхой назовёт, то лентяйкой, но по-чувашски, чтоб сноха не поняла. А Мишаня-то понимал, и оттого горько делалось на душе…
Вскоре в колхозе радиопровод по домам потянули, мать Мишанина одна из первых повесила в передней приёмник и слушала радио часами, подперев подбородок крупным натруженным кулаком.
- Мама, а давайте и к нам радио протянем, - просил Мишаня. – А то Нине скучно.
- Неча электричество жечь!
- Ну, при чём тут электричество!
- А я говорю, приходите и слушайте, коль надо.
Только свекровь прекрасно знала, что сноха не придёт – постесняется, потому и предлагала.
Так и жили в одной избе много лет, под одной крышей, как чужие.
Сквозь тонкую перегородку, которая разделяла избу, Нина с Михаилом почти два года слушали новости, глухим эхом доносящиеся с материнской половины…
Мишаня глянул сквозь мутное стекло на улицу. Вечерело…
Обильный снегопад белой неприступной стеной стоял за окном. Сквозь мутную пелену его проступал неясный свет вспыхнувшего возле дома напротив фонаря.
- Эка, разыгралось! Печь бы истопить, а то до утра околею.
Мишаня сгрёб со стола хлебные крошки, бросил в сухой рот и нехотя поднялся. Настругал лучину, долго шарил по карманам и полкам комода в поисках спичек, наконец, нашёл на припечке пустой коробок. Слегка протрезвев и матюкнувшись, накинул фуфайку и отправился в сельмаг.
В магазине ещё горел свет…
Хмурая и нерасторопная Зойка, с начёсом в сальных волосах, едва взглянула:
- Не сидится дома в такую погоду. Опохмелиться надо? «Столичная» есть.
Мишаня выложил на прилавок помятый рубль:
- Зоя, дай коробок спичек… и ещё пачку «Беломор-канала».
Зоя скривила напомаженный рот скобой, швырнула на прилавок сдачу:
- Ты бы ещё в семь нуль-нуль припёрся.
- А щас скока время?
- Без десяти семь, - обиженно сказала Зойка и громыхнула костяшками счёт.
- Ну, извиняй…
Мишаня пробирался в сгустившихся фиолетовых сумерках к дому почти на ощупь. Метель разыгралась с такой неистовой силой, бросалась на него с такой яростью, будто соседский кобель Полкан – на чужаков.
Проулок переметало сугробами так, что Мишаня утопал по то самое место, откуда ноги растут. Пьяная хмарь окончательно выветрилась из головы, и он костерил себя на чём свет стоит: за то, что не припас спички заранее, за то, что метель разыгралась не во время, за то, что жизнь так к нему не справедлива…
Мишаня кое-как вытащил ногу из очередного сугроба и, не удержав равновесия, повалился на бок… И в эту же самую секунду Мишаня увидел её! Из сугроба торчала настоящая человеческая рука. В скрюченных побелевших пальцах, точно билет в преисподнюю, торчал красный «червонец». Мишаня охнул от неожиданности и перекрестился.
- Мертвяк, - пронеслось в голове. И от этой мысли Мишаня сразу вспотел.
- Надо бы Скорую вызвать, - вслух сказал он.
Рука вдруг слабо шевельнулась, и волосы на голове Мишани встали дыбом, точно так же, как в молодости, когда волос на голове было вдвое больше и они электризовались от расчёски.
Нечто нечленораздельное послышалось из снежной кучи и, присмотревшись, Мишаня различил человечью ногу, обутую в валенок.
- Ах ты, Господи!
Мишаня сноровисто, по-собачьи, заработал руками, разгребая пушистый снег. Ещё больше он удивился, когда разглядел лицо бедолаги – им оказался непьющий Николай Ильич, бывший учитель истории и географии, а ныне - пенсионер. Перегаром от Николая Ильича несло за версту!
Мишаня с трудом разжал окоченевшие пальцы учителя, вытащил червонец и спрятал в карман. Ухватив замерзающего за шиворот, волоком потащил его в сторону дома. Широкий след, тянущийся за ними, тут же затягивала позёмка, и заносил снегопад, как будто зима старалась скрыть своё беспощадное, жестокое намерение…
Мишаня долго растирал руки и лицо пострадавшего, вылив на ладонь остатки самогона, а после укрыл одеялом, для верности сверху набросив старый овечий тулуп. Он с трудом растопил печь (трубу завалило снегом, и огонь долго не хотел разгораться) а после с наслаждением слушал, как трещат в печи дрова, в трубе завывает ветер, а за окном беснуется метель…
Николай Ильич долго не мог понять, куда он попал, и что с ним случилось, но после кружки воды, жадно выпитой судорожными глотками, он вдруг заплакал по-детски беззащитно, беззвучно, вытирая слёзы опухшими пальцами.
Мишаня неловко засуетился, закудахтал, округляя глаза и бормоча невесть что:
- Пить надо-ть умеючи… Дома надо пить, в одиночку! Ты, Николай Ильич, пить-то не умеешь! Тут червонец при тебе был, обожди-ка...
Мишаня выудил из фуфайки червонец:
- Тебе здоровьице надо поправить. Давай сбегаю, я – мигом!
- Спасибо, Михаил. Если бы не вы, замёрз бы на смерть... А пускай бы лучше и замёрз!
- Что вы такое несёте, Николай Ильич? Разве ж можно так Бога гневить?
- Эх, Миша… Овдовел я три дня тому назад, покоя себе не найду.
- Вон оно как… Царствие небесное рабе новопреставленной Валентине… А я и не слыхал о том. - Мишаня задумчиво почесал макушку. – Погоди-ка, я тебе чаю налью, с сахаром.
Мишаня подхватил с плиты горячий чайник, обжёгся, запричитал:
- Ты вот чего, Николай Ильич… Жить надо! Я вот пять лет, как вдовствую, и ничего, привык.
- Ради чего жить, Миша? Ради кого?
- Я, Николаша, книжек умных, как ты не читал. Только знаю одно – жить надо! На тот свет всегда успеется.
- Разве это жизнь, Миша? – Николай Ильич обвёл слезящимся взглядом нехитрое жилище.
- Погоди! – горячо заговорил хозяин. – А дочка?
- Дочка уехала, а я один, как перст остался.
- Скажешь тоже – как перст… Вокруг тебя вон сколько народа.
- Это в радости народа много, а с горем человек один на один остаётся.
Николай Ильич горько вздохнул, поднялся с кровати:
- Пора… Спасибо тебе, Миша.
- А как же чай?
Николай Ильич махнул рукой и, накинув пальто, ступил в ранний, едва забрезживший рассвет…
Мишаня долго сидел в раздумье, прислушиваясь к своим чувствам и мыслям, казалось, давно забытым и стёршимся из памяти, как следы на снегу. Два дня он не ходил дальше своего двора, и ни разу не сбегал заветной тропкой за самогоном, хотя и горело нутро так, словно берёзовые дрова - в печи. Мишаня вдруг заметил, что в избе – несусветная грязь. Он разыскал веник, подмёл пол, сварил в чугунке картофельный суп и, обжигаясь, жадно съел две тарелки к ряду.
Метель давно сошла на нет, и теперь за окном царила полноправная тишина, изредка нарушаемая треньканьем синички… И вдруг в этой тишине послышался слабый скрип снега, будто кто-то топтался у избы, а войти не решался.
Мишаня как был, в одних портках и рубахе, кинулся в сени.
- Я тут мимо шёл, - неловко переминался у крыльца Николай Ильич. – Думаю, дай загляну.
- Проходи, мил человек, - улыбнулся Мишаня. – Молодец, что зашёл! Может, за чекушкой сбегать?
И взгляд у Мишани подёрнулся сладкой поволокой.
- Что ты, Миша! Не пью я, и тебе не советую. Вишь, как оно боком выходит? Так и помереть не долго!
- Ну ладно, Николай Иль…
-- Что ты всё заладил – «Ильич, Ильич»! Просто «Коля».
- Дык, ладно… Коля, так Коля.
- Чайник ставь, я тут варенье земляничное принёс. Валентина наварила – целый погреб, мне одному не съесть.
- Я щас! Ты садись, Коля… Я - мигом!
- Ты, Миша, в шашки умеешь играть?
- Давно играл, да забыл.
- Ничего, вспомнишь. Я захватил на всякий случай.
На плите, закипая, гудел чайник.
- К морозу гудёт, - задумчиво сказал Мишаня. – Жить будем, Коля?
То ли спросил, то ли сказал утвердительно – не понять.
- А как же! Конечно будем, – откликнулся Николай Ильич...
Когда наступит весна и растают последние сугробы, Мишанина тропа, что вела на задки огорода, зарастёт молодой ершистой травой. Вместо неё появится другая, отчётливая тропинка, ведущая к самому крыльцу дома. Ведь пока ты кому-то нужен, не зарости тропинке бурьяном, не пропасть бесследно посреди снежных сугробов, не кануть в безвестность.