Так уж бывает, что одно лишь роковое событие запускает собой целую цепочку непреодолимых последствий, лавиной увлекающих несчастную жертву в самую бездну; и чтоб та не делала, — всё тщетно, и неотвратимый финал неизбежен. Так птица, попав однажды в силки, трепыхаясь отчаянно, в надежде избегнуть плена, с каждой новой попыткой лишь плотнее и туже затягивает смертельную сеть. И лишь редким счастливцам удаётся порвать этот замкнутый круг, ввергая в уныние жестоких богов. Так слушай же историю, дорогой читатель. Самой обычной и слабой женщине, преодолевшей, казалось бы, невозможное, посвящается.
Евлампия Баранова тайно, всю жизнь и всего на свете боялась. «Лишь бы внученька с нами ничего не случилось, храни Господи!.. лишь бы не случилось…» — сколько себя помнит Евлаша, причитала её бабушка. Казалось, на роду их лежало проклятие. Из века в век повторялась одна и та же история: едва успев обвенчаться и произвести на свет любимое чадо, молодые родители тут же безвременно, бросая дитя своё на произвол судьбы, уходили в небытие. Вот и Лампа маму свою едва ли и помнила,— та скончалась, когда ей ещё и пяти не было, — от какой-то женской болезни. Папу, её любимого папку, капитана дальнего плавания, дворовая шпана зарезала страшной дождливой ночью в день её 12-ых именин, и всего-то в двух шагах от их дома. Он как раз вернулся из рейса и нёс своей Принцессе подарки — так и нашли их утром во дворе… бедного истерзанного папку, в обнимку с огромным плюшевым зайцем.
Это ужасное событие и надломило неокрепшую душу ребёнка, обделив её радостным детством и беззаботным отрочеством, а затем и преследовало в ночных кошмарах всю оставшуюся взрослую жизнь. Не ведая ни материнской ласки, ни тёплой заботы отца, девочка росла пугливым зверьком, дрожа осиновым листком при каждом шорохе, и боялась порой, кажется, собственной тени. «Заячье сердце» — дразнила её подруга Ленка. «Заячья жизнь» — и сама понимала Лампа… но ничего не могла с собой поделать. Тихо и робко, — не дай бог прогневить судьбу — бочком и на цыпочках девочка пробралась из детства в отрочество, а затем и в юность. А тут, как раз на Выпускной, ещё и бабушки любимой не стало…
Делать нечего: собравшись с духом и крепко зажмурившись, девчонка нырнула во взрослую жизнь. Сходу подала документы в вуз, на юрфак, и поступила; а уйдя с головой в учёбу, домчала с разгону до третьего курса… Но уж так устроена жизнь, что всегда берёт своё. Вот и наша Евлаша, на полном ходу к светлому будущему, вдруг споткнулась, встала как вкопанная и задумалась: а к чему всё это? — ни тебе тепла, ни ласки, а одна только бесконечная тоска и тревога… а ежели вдруг и полюблю кого-нибудь, а не дай бог — и он меня в ответ — так непременно с нами случится нечто непоправимо ужасное.
Мыкалась несчастная девушка, мыкалась и неожиданно для себя вдруг нашла избавление. Оказывается, только тогда становится ей легко и радостно, когда она, как следует выпьет. И вот тут-то она уже могла раскрыться и довериться этому безумному миру, и радоваться без оглядки, и любить всем сердцем, и делать всякие глупости, и ничем не отличаться от других, а даже наоборот — быть как все… И вскоре для всех на районе, стала она отчаянной пацанкой и гордой красоткой, и звали её все не иначе, как наша Баронесска. «Незаконченное высшее» и обманчиво скромная внешность позволили ей с лёгкостью заполучить место риэлтора в одном из ведущих в городе агентств недвижимости. Отпахав годик «на дядю» и наработав клиентскую базу, Баронесска, дав длинный гудок, отчалила в свободное плавание. Что-что, а денежки теперь-то у неё всегда водились. Баронессой она была справедливой, и зазря никого не обижала. Деньгами сорила налево и направо, а в долг, так и вовсе без счёту давала. И за это была она в почёте и все её обожали.
И закрутилось, завертелось извечное колесо мироздания... И детей родила, и, слава богу, вырастила. И замужем была, и не раз. И запои были, — куда же без них-то, — сначала раз в неделю. Потом — наоборот: раз в неделю отмокала от них. И, наконец, окончательно растеряв всех клиентов, подруг и друзей, окунулась в беспробудное пьянство... Потом были разные копеечные и временные работы: уборщицей, сиделкой, продавщицей на рынке… Одним сумасшедшим днём промелькнули долгие двадцать пять лет жизни… а потом была пустота, тягучая, душная до тошноты… Как будто и не жила вовсе… А потом вдруг случился инсульт.
***
…Сегодня Лампа проснулась ещё затемно, мокрая как мышь. Сердце трепыхалось испуганной птицей, а воздуху не хватало. Все тело было противно липким, а в висках толчками стучала кровь. В последнее время женщину мучила бессонница. И в эту ночь ей удалось провалиться в сон лишь под утро. С тех пор как она завязала с пьянством её не переставали мучить кошмары, ни с того ни с сего вдруг бросало в пот, или же бил дикий озноб. Что-то, видимо, сломалось в её организме, — какая то пружинка. И так, хотелось порой взять да и бахнуть стаканчик водки, и отдаться привычному течению, нырнуть с головой в проверенную годами обволакивающую истомой волну. Но это был путь в никуда, — ещё одного инсульта она не перенесёт, — и она это точно знала. Дети выросли и разбежались, мужья, по очереди, — ещё раньше, когда начались перебои с деньгами, а последнего, гражданского, она сама сдуру выгнала. И вот осталась Евлампия совсем одна, и помочь ей было совсем некому.
Лежа на спине, разметав ногами мокрые простыни, Баранова повернула нечёсаную голову в окно; правая, ступня тупо ныла, отдавая молнией куда-то в пах. В окно со всего маху ударялась ласточка, соскользнув на подоконник, падала вниз, затем опять взмывала, разгонялась и снова билась в стекло.
— Дура! А ну, кышш… дурында! — навзрыд закричала Лампа и вскочила было с кровати, но тут же споткнувшись о непослушную ногу, завалилась грудью на прикроватную тумбочку и простонала от боли — ууу-ууу!
Превозмогая боль, она всё же открыла окно, а птица, увидев её, вдруг улетела. «Вот и я… как эта глупая птица, — думала женщина, закрывая окно, — всю жизнь… — и она всхлипнула, — всю жизнь бьюсь… как рыба об лёд. И что? Сыновей одна подняла! И где они сейчас?! Когда надо — никого рядом нет… А Сашка уж не вернётся… выгнали, понимаешь, его… гордый, видите ли! Сказала же: бросила… не пью больше. Конечно, теперь, калекой — нужна я ему!».
Присев на кровать, она взяла в руки непослушную ступню и принялась разминать её. «Ну, давай же, давай, родненькая… ну, пожалуйста? Честное слово, твоя Баронесска больше не будет пить… никогда в жизни!» — поговорив так со своей правой ступнёй и, видимо, почувствовав в ответ что-то еле слышное… возможно лишь намёк на пульсирование где-то в кончиках пальцев, она робко улыбнулась и осторожно опустила её на пол.
Опираясь на трость, любовно обклеенную стразами, она проковыляла в ванную, умылась и почистила зубы. Затем взяла расчёску и посмотрелась в зеркало. Оттуда на неё испуганно смотрела несчастная и опухшая, раньше срока состарившаяся женщина. А Ленка ещё говорит, нафига тебе эти козлы, придешь в себя, наберёшься сил, и опять бабла нарубишь, заживёшь! Эх, Ленка, Ленка, ну ты́ мне, хоть, не рассказывай за эту эмансипацию. Знаем… плавали. Не может нормальная баба без любви, ну, не может… Да и стыдно это, в конце концов, — быть ничьей. И, опять, некстати, вспомнилось жалкое детство, и Баранова вновь разревелась; в последнее время она только и делала, что плакала… плакала без причины. Так! Ну, все, хватит! Насилу разобрав колтуны и расчесав льняные кудри, она взбила их, тряхнув головой. Зелёные глаза в ответ смело сверкнули. «Ничего, Евланя, прорвёмся!» — уже смелей улыбнулась женщина отражению и заново умыла лицо.
Вернувшись в спальню, она яростно вывернула из шкафа целую груду юбок, кофточек, штанов и трусов прямо на пол. Долго примеряла то одно, то другое. Наконец приняла решение — кофточка будет черная. Трусы выбрала плавками — стринги пусть малолетки носят; юбку — беленькую — чтоб просвечивала — а что? может, и влюбится кто! Смахнув с тумбочки в сумку телефон, помаду и жалкую мелочь — всего-то рублей триста и насчиталось — она в растерянности опустилась на кровать; кривя капризные губы, задумчиво потёрла лоб ладонями. Деньги опять быстро закончились, Ленке звонить рука не поднималась — та и так последний месяц, можно сказать, кормила её. Хоть подруга и уверяла, что Евлаша её ничего не должна, и, что это всего лишь её небольшая доля от бывших клиентов, которых она пробухала… всё же ей было перед ней ужасно неловко… особенно теперь, когда, взглянув в кои-то веки на мир сей трезвыми глазами, она заново училась жить. И жизнь ей эта, новая и безрадостная, со-о-всем не нравилась…и всё ей теперь казалось таким непривычным, мрачным и безнадёжным… а ведь это только начало. Тяжело вздохнув, закусив нижнюю губу, она зло откинулась на кровать, но тут же, видимо что-то вспомнив, живо перевернулась на живот и нырнула в нижний ящик комода; лихорадочно и наощупь шаря в вещах рукой, она явно что-то припомнила и теперь пыталась найти. И вдруг лицо её радостно засветилось: она нашла в заначке тысячу рублей, и сегодня можно будет сходить в некогда любимый луна-парк и поесть там мороженое. Боже мой!.. как она любила в детстве эскимо… папка ей по пять штук за раз брал... И ещё на целую неделю на еду останется!
Окрыленная, она натянула белые кеды и выпорхнула из квартиры. Выйдя на крыльцо, потянулась всем телом, до хруста в спине, и зажмурилась от удовольствия: денёк был, что надо! Радостно постукивая палочкой, пошла вдоль высотки. И только она завернула за угол, как тут же её подхватил, сбил дыхание и, зарывшись в кудри, обнял нежно везде-везде, — какой бесстыдник! — и закружил в объятиях ласковый майский ветерок — вот, как будто нарочно караулил её, Евлашу, — такую сегодня новую и нарядную.
Спустя каких-то двадцать минут — благо, остановка была рядышком, — Евлампия, усевшись в ПАЗ-ике на переднее сидение спиной к водителю (под табличкой «места для детей и инвалидов»), покручивая тросточкой, отстукивала такт здоровой ногой и слушала в наушниках радио. Настроение было прекрасное. И все мужчины на неё заглядывались. А каждая женщина, будьте уверены, это всегда каким-то образом чувствует. Автобус был почти забит, во всяком случае, все сидячие места были заняты. В проходе, держась за поручни, стояли две девушки: брюнетка и очень высокая блондинка. Обе бурно общались и смеялись. Блондинка же, отгибаясь при этом назад и выставив вперёд упругую грудь, запрокидывала голову, встряхивала длиннющими шёлковыми волосами и хохотала особенно громко и напоказ. Баранова ещё при посадке её заметила и теперь почти с ненавистью смотрела на нее: «Феромонов, что ли с утра обожралась?!». И почему одна красивая женщина всегда так ненавидит другую, — мужчинам этого никогда не понять. К мужчинам же, причём почти ко всем, Лампа относилась всегда лояльно и чуть ли не ласково.
***
…Дмитрий сегодня встал явно не с той ноги. Уже которую ночь его преследовал один и тот же навязчивый сон: будто бы у него украли туфли… не понятно где… то ли в гостях на дне рождения подруги, то ли ещё где. Причем, там были и все его бывшие жёны, и давние знакомые, и даже начальник с последней работы. И так ему было досадно: туфли-то совсем новые, дорогущие… да и вообще — в чём домой-то идти прикажете? А все, главное, как будто бы и не причём… улыбаются снисходительно, — мол, какие пустяки! — да плюнь ты на них, на туфли эти… в общем, смотрят на него как на сумасшедшего.
А тут еще вторая по счёту бывшая жена (та, что загуляла в свое время, пока он на вахте вкалывал) с самого утра взялась названивать: одолжи (это, значит, с концами) до получки пять тысчонок… я, между прочим, тебя люблю до сих пор, и несмотря ни на что… и тебя ни в чём не виню, и давно за всё простила… и всё в таком роде. С ума сойти! Она меня простила. М-да… женщины…
И вот, поговорив с женой и пообещав дать ей денег, Дмитрий в сердцах бросает телефон в мусорное ведро, подгнившее же яблоко кладёт в карман ветровки, и выбегает на работу на час раньше, чтобы успеть встретиться с бывшей «любимой». «Ну, что за бабий характер, честное слово! Ну, тютя… не мог отказать, что ли?!» — сам себя ругает Дмитрий и в сотый раз клянётся, что на этот раз — всё, баста — и это уже точно, и в последний раз. Вот в таком возбуждённом и неуютном (как будто чего-то не хватает) расположении духа он выбегает на остановку и прыгает в первую попавшуюся маршрутку.
Отсыпав мзду водителю, он начал пробираться на заднюю площадку, туда, где посвободнее. По пути, в притирку минуя ржущую лошадью блондинку, с досадой подумал: «Точно, феромонов обкушалась… а ничё так, красивая… и, конечно же, деспотично-самолюбивая стерва». Но это он так, скорее, от ревности к возможным соперникам, так как точно знал, что такие в его сторону даже и не смотрят. На следующей остановке в маршрутку поднялся огромного роста пожилой мужчина, скорее старик. И с ходу ткнул палкой в сторону миниатюрной, лет сорока симпатичной женщины:
— Слышь, молодежь, а место старшим не учили уступать?
Женщина была в наушниках и до конца, очевидно, не расслышала. Она только повернула к дедушке своё милое личико, захлопала удивлённо пушистыми ресницами и доверчиво, по-детски улыбнулась; потом нахмурила густые чёрные брови, — и эти её неожиданно чёрные брови, да ещё и в сочетании с зелёными робкими глазами и льняными кудряшками производили удивительно подкупающее впечатление — вытащила один наушник, и спросила:
— Дедушка, вы мне? Но я тоже инвалид — видите — палка, — и она приподняла свою трость, и от того, что ей пришлось во всеуслышание признаться в своём изъяне, она вдруг густо покраснела, и, кажется, готова была чуть не заплакать: всё! день был окончательно испорчен…
Дмитрий издалека с интересом разглядывал Евлампию. «Надо же. Какая смешная и милая, и вдруг — эта палка. Бедняжка…как жаль», — невольно промелькнуло у него в голове. «И, главное, — подумалось, ему — вот, ведь, какая красота бывает: тихая, скромная. Не то, что эта хохочущая лошадь двухметровая. И обе блондинки, и обе — красавицы. Вот и пойди, разберись тут. Впрочем, может, я ошибаюсь, и эта малышка — просто хорошая актриска… Но, однакож — сколько страдания во взгляде! А голосок… — точно, как в мультике про удава и мартышку».
А между тем, впереди салона сцена, кажется, достигла своей кульминации. Двум пожилым женщинам по другую сторону прохода пришлось-таки уступить место горластому старику с клюшкой, и он отлично разместился там один, но, всё еще недовольный, продолжал сначала ворчать, а затем и вовсе повернулся к Барановой и перешёл на крик:
— Не!.. Люди добрые, вы только посмотрите на эту хамку — кровь с молоком, пальцы в золоте… и инвалид! Думаешь, раз палкой обзавелась, — так и всё можно?!.. аферистка, соплячка!
На Евлашу больно было смотреть: не зная, куда глаза девать, она, кажется, готова уже была провалиться сквозь землю: теперь уже точно весь автобус знал, что она инвалид, да ещё и аферистка! Как в замедленной киносъёмке, и будто бы со стороны она вдруг отчётливо и в мельчайших деталях увидела самоё себя, и этого злого старика, и всех пассажиров маршрутки, и вспомнились вдруг бедная бабушка… и папка… и вся её бестолковая, жалкая жизнь…В глазах стояли слёзы пеленой, от дикой, незаслуженной обиды перехватило горло, она вскочила, бросив трость, и попыталась оправдаться. Но, голос сел, и хриплый писк её не слышен был. Народ же наш, охочий до веселья, как всем известно, на расправу скор. И публика входила в раж. А дальше вовсе… как обычно, — свист, хохот, улюлюканье… и грязные слова. И больше всех, до слёз, смеялись две молоденькие хохотушки. На следующей остановке, словно в тумане она, спотыкаясь о чьи-то ноги, и держась за поручни, с трудом дохромала до двери и вывалилась наружу. Вдогонку вышвырнули трость и сумочку её.
— Заднюю, — только и успел выкрикнуть Дмитрий, и уже на ходу выпрыгнул из маршрутки.
Евлампия, с зареванным лицом и разбитыми коленками, машинально размазывала, делая только хуже, на белой юбке какое-то пятно от масла.
— Привет, мартышка! — ляпнул Дмитрий первое, что пришло ему на ум, и схватил её за талию.
—Что?!.. Мар-ты-шка?!.. — навзрыд и по слогам переспросила Лампа, разворачиваясь и поднимая на него измученный взгляд.
Она долго и в самые его глаза, но, не видя, а как бы сквозь него посмотрела… — и Дмитрию отчего-то стало вдруг не по себе, — сглотнула судорожно, выпрямилась, одёрнула юбку и, раскачиваясь, прихрамывая на правую ногу, так и оставив на асфальте уже больше ненужные вещи, двинулась в сторону совсем противоположную от тротуара — прямёхонько на проезжую часть... «Вот, дебил!» — только и успел подумать Дмитрий. Он рванулся за ней, и лишь чудом выдернул женщину из-под колёс просвистевшей машины. Пытаясь вырваться, она долго билась в истерике, искусала ему все руки и порвала ногтями лицо… затем страшно, матерно кричала на всю округу — да так, что бродячие псы поджимали хвосты... потом долго, взахлёб рыдала на его плече… Но постепенно рыдания становились всё глуше, всё тише, а всхлипы всё реже. И тут Дмитрий решил, что пора действовать проверенным годами методом. И он, как ребёнку конфетку, со словами «а ну́-кася, смотри, Зая, что у меня есть», протянул женщине хрустящую пятитысячную банкноту (ту самую, для жены которую приготовил). В ответ та неожиданно, сквозь слёзы, улыбнулась, цепко ухватилась за денежку и надув губы сказала:
— Я не Зая… я — Баронесска! Нет!.. Баронесска сегодня… умерла. Я — Мартышка… — затем скромно опустив ресницы, уже еле слышно добавила — меня, вообще-то Лампой зовут, Евлашей то есть.
Вырвав, наконец, у Дмитрия денежку, она шустро сложила её пополам и отправила в задний карман юбки; затем быстро и по-детски чмокнула его в щёку.
— А тебя как зовут?.. Спасибо тебе… за денежку… — затараторила она, одновременно подхватив с земли сумку и копошась в ней. Достав пудреницу и салфетку, осматривая себя в зеркальце, она стёрла с лица разводы туши; а сморщив нос и приседая, уже умоляюще добавила, — я обязательно верну! Просто мне очень, очень надо…
— А вот это уже лишнее… — вытер след от помады Дмитрий и облегчённо вздохнул, и подумал, что, наконец, эта сумасшедшая история закончилась и он сможет уже уехать: потому, как и так уже опоздал везде, а вслух же добавил только — а я — Дмитрий, для друзей — просто Димыч.
— Говори телефон. Я сейчас позвоню, а ты сохранишь номер. А как раздобуду денежку, то сразу и отдам.
Евлампия набрала его номер, но гудка не последовало. Дима пошарил по карманам, но всё, что ему удалось найти, так это гнилое яблоко. Убедившись, что с женщиной уже всё в порядке, он взял с неё слово, что та не наделает больше глупостей и распрощался. Евлаша же взяла с него слово, что он обязательно свяжется с ней, как только отыщет телефон, потому как теперь он ей уже не чужой человек, и она будет за него волноваться. И ещё, — пусть знает, на всякий случай, — что каждую среду с шести вечера она любит бывать в луна-парке.
***
Отработав смену, Дмитрий благополучно добрался домой, принял душ, прошёл на кухню и, потирая руки, открыл холодильник… но там оказалось совершенно пусто. С досадой вспомнился весь прошедший день: и как он не задался с самого утра, и приключение в маршрутке, и дежурные упрёки второй по счёту бывшей жены. Итак… до получки — целая неделя, в кармане — дырка, а в желудке — стон. «Ничего… ничего, завтра на работе одолжусь. Эх!.. Бабий характер… ничего не поделаешь — успокаивал себя Дмитрий, ворочаясь с боку на бок. — А главное, вот в чём дело-то: это всё они!. бабы!.. и все, главное, с приветом. Подальше бы от них тебе, братец, держаться надо… подальше». И, уже сквозь сон, обнимая крепко подушку, он чему-то вдруг улыбнулся и прошептал сладко: «мартышка».
А на другом конце города в своей спальне, одна во всей квартире, на своей двуспальной кровати лежала Евлапмия и вертела в руках пятитысячную купюру. Время от времени она подносила ее к губам и страстно целовала. Она уже позвонила подружке Ленке и сообщила, что сегодня влюбилась, и в этот раз уже по-настоящему, и что она теперь стала совсем другая, и ничего уже не боится… вернее, почти ничего… теперь она боится только за любимого — но это же совсем другое дело, правда же?.. А еще,— она сегодня домой добралась уже без трости, и нога её почти ожила, и можно теперь будет работать, как всем нормальным людям. И что она только сегодня, только сейчас поняла, какая она была всю жизнь дура, и что ей очень-очень, до слёз стыдно и перед ней, Ленкой, и перед своими детьми. И что ей кажется, нет! — она просто уверена, — что теперь у неё всё будет прекрасно, и завтра она обязательно съездит на кладбище и навестит самых дорогих ей людей: папку, бабушку и маму — ведь они, не задумываясь, отдали за неё свои жизни… и попросит у них прощения за всё, за всё… и за то, что сейчас, спустя долгие годы, она, наконец-то, обрела счастье.