… сказка рассыпалась на глазах... Какие уж тут сказки! Сказано: “В Твоей книге записаны все дни для меня назначенные, когда ни одного из них еще не было».
Блин! Неужели, и правда, все, что с нами случается, заранее известно Всевышнему? Предопределено, и сколь ты не бейся, назначенного тебе не изменить? Или оставляет за Собой Господь право поправлять наш путь в зависимости от наших прозрений? Я же помню, точно, я просто взмолился однажды, о Боге всерьез даже еще и не задумываясь: «Господи, помоги мне отсюда уехать!» И вон, что произошло. А если б не возмолился? Не попросил бы? Или может быть прав Солженицын говоря, что чудо случается с тем, кто идет к нему навстречу? А кто ж за чудом-то стоит? Кто разруливает? Просите и дано будет... Может я счастливчик какой, но со мной это, точно, всегда срабатывало. Не помню я такого, чтобы попросил что, и получил шиш. Напротив, получал куда больше, чем просил, куда более того, чего был достоин. Хотел с детства стать писателем. Да даже и не то, что хотел. Знал просто — буду писателем. Смешно даже. До сих пор пишу с ошибками, а вот не писать не могу. И даже тут получил больше, чем заказывал. Помню, сдал экзамены на журфак в МГУ. Прошел. Уже поздравили нас и собрали в каком-то зале на ориентировку. И вдруг зашушукались что-то в президиуме, завозились, и называют несколько имен. Меня в том числе. Просят срочно зайти в деканат. Оказалось, по какой-то дурацкой причине, принять нас в этот год не могут, но вот на слудующий, точно, будут нам послабления. Чертыхнулся, ушел. А на следующий год я поступил в литинститут, о котором и помечтать не мог. Конкурс там был тридцать человек на место. Пойди, подступись!
Так же и с отъездом. Так уж я это израильское представительство осаждал. Все какие-то анкеты заполнял, какие-то мне вызовы высылали, обещали друзья из заморья-лукоморья, что дело в шляпе, все уж устроено. А уперлось все в национальность. Нет у меня каких надо предков, и все. А времена, когда брали в обетованную кого попало, прошли. Единственная дверка, что на моих глазах народ на свободу выпускала, была для меня закрыта. А жизнь вокруг становилась все отвратительней. И не в том было дело, что полки магазинные пустели, и вылезала на улицы всякая шушера, а просто звала какая-то непонятная сила в далекое далеко, и не было мочи противиться. Это я сейчас могу сформулировать, отчего тогда бежал, а в то время словно мотор какой мощный во мне включился. Уехать. Куда угодно. Хоть в Аргентину, хоть в Новую Зеландию. Да если бы только я рвался тогда из Советской еще Росссии! Помню, такая толпа собралась у посольства Австралии весенним днем, что я едва пробился поближе, чтоб услышать, что говорит на малопонятном русском какая-то красивая женщина, забравшаяся на ограду с той стороны. Говорила она, что заявлений у них много тысяч, и им нужно достаточно времени, чтобы всех их рассмотреть. Я недослушал. Ушел. Было ясно — тут не выгорит. А у Американского посольства какие собирались толпы! Там даже установили большой деревянный ящик, типа почтового, куда каждый желающий мог бросить свою анкету. Анкеты сначала выдавались в определенный час, но, спустя неделю, какие-то жулики организовали «глухонемых», тех, что раньше толкали по темным углам порнуху. Теперь «глухонемые» торговали в окрестных переулках заветными отксеренными анкетами. Десять рублей штука. Я, помню, анкету ту заполнил и отправился к ящику у ограды, опустить. Доступ к ящику был свободен, вокруг него похаживали всякие люди делая вид, что его не замечают. Видно опасались какой-то там скрытой камеры или чего-то подобного, грозящего нехорошими последствиями. Ящик был туго набит до самого верха. Умяв содержимое, я все же засунул в него свои листочки. Какая-то женщина с перепуганным лицом подошла и спросила: «Вот вы так вот просто положили, а вдруг кто вынет, да прочтет?» «Да и хрен с ним! - ответил я. - Пусть их читают, пусть знают до чего народ довели, что все от них разбегаются.»
Про ту анкету я и сказал вскользь Рэю. Мне и в голову не могло прийти, что он так отреагирует. Несколько лет спустя он мне как-то просто все пояснил: «Господь благославил меня обильно. У дочек моих все в порядке, мама тоже ни в чем не нуждается. Увидел вас в Москве, услышал от тебя, что ты хочешь жить в США. Понял, что могу вам помочь.»
Вот так тебе... У них четыре дочери, шестнадцать внуков. На дни рождения и другие праздники собирается полон дом всякого народа, а тут еще нас в добавку. Да и не просто так, а не правах членов всей этой семьи. Ну ладно Рэй, идеалист-мечтатель. Но ведь была ж в этом во всем еще и Эстер, благородных кровей англичанка со статью королевы. Другая б на ее месте сказала: «Да ты что, старый, белинов объелся? Тебе что, своей оравы мало, ты еще обормотов каких-то сюда ташшыш?..» И была б права...
Знакомая моих друзей, Циля из Житомира, узнав обо всей этой истории, сказала: «Им повезло больше, чем надо!» На какой-то особой шкале человеческой удачи мы, и правда, отметились «выше положенного». Кто скажет — дуракам счастье, я же не пререстаю повторять: «Спасибо, Господи!»
Неужто, и правда, по наставлению Рэя, и мне суждено кому-то помочь? Деньгами, точно, не помогу, их у меня попросту лишних нет. Хотя, кто знает, как все еще повернется? Мало что ли со мною чудес случалось? Может быть главные матчи еще не сыграны?
Так... Что у меня сегодня по плану? Холостятский выходной. Готовка и консервирование мирового закусона — баклажан с красным перцем. Есть у меня особый секретик. Мексиканский перчик-вырви глаз. Надо просто уметь с ним обращаться.
Я собрался, посоветовал попугаям без меня не бузить, и поехал за всякой овощью.
Мой белый джипик ткнулся просительно в зеленые ворота, створка отъехала в сторону, я, оглядев пустынную улицу, выехал направо.
Хорошая у меня тут улица. Спокойная, чистая, обсаженная деревцами. Главное — широкая. Бывает, приеду я домой на своем огромном траке, тут же и запаркуюсь. Но главное даже не в этом. Охватывает меня на этой улице какое-то serenity-небесный покой. Вот на этом самом участке: от ворот до поворота. Какие-то триста метров, а словно лечат. Кажется, открывается здесь какое-то надо мной небесное окошко, и прилетает от туда: «Все будет хорошо!» Взглянешь в недоумении вверх ожидая увидеть нечто как на соборной купольной фреске — Сам Господь и сонм ангелов его, а там лишь неба синь... или облака хмарь... или звезды поблескивают, приглушенные городскими огнами. Даже когда умирал я, неслось ко мне на этой улице то же самое «Все будет хорошо!», и не было страха. Я и не знал тогда, где, именно, мне хорошо будет, на том свете или на этом. Я всерьез помирал от рака, что набросился на меня с такой прытью, что в полгода я потерял шестьдесят килограм, и из здоровенного мужика превратился в лагерного доходягу. Все тогда фотку собирался сделать, как я смотрюсь в огромном зеркале своей ванной комнаты. Иссушенный скелет обтянутый кожей, с сумасшедшим взглядом и трубочкой в боку. Как в той песенке: ежик резиновый, дыркой в боку свистел. Я все тогда хорохорился, делал вид, что не помираю вовсе, заставлял себя даже и сесть в машину, и поехать вот так, в магазинчик за покупками. Мудрая жена не возражала, понимала меня. Я садился в свой джипик, выезжал за ворота, и запитывался уверенностью, вот на этом самом месте. Приближение смерти не страшило. Напротив, было даже интересно наблюдать здоровых сытых людей, что остануться здесь доживать. Мне же предстояло возвращение домой. Ну да, домой. Так я себе это и представлял. Когда-то, ух, как давно! уже почти сорок лет тому назад, отдыхал я в пансионате Адлер, что неподалеку от Сочи. Там каждый день кто-то приезжал, и кто-то уезжал. Те, что приезжали, возбужденно бросались в новую веселую жизнь: море, экскурсии, пьянка, танцы, обниманцы. Все это захватывало и тащило веселым ветром. Шли бурные дни, уже казалось, так будет и всегда — все так и будет плясать перед глазами, петь, улыбаться, сверкать южным солнцем. Но приближался как тать день отъезда, и становился отдыхающий задумчивым, пресыщенным, поглядывал на веселых вновь прибывших с мудростью пожившего, и, мысленно, возвращался уж домой, к семье и обычным своим заботам. Потом тихо собирал чемоданчик, прощался с собутыльниками и случайными подружками, и отбывал на поезд или самолет. Страшно ль такому было? Вовсе нет. Он знал, куда возвращался. Так вот и я в то время. Поглядывал на возню жизни, и знал, куда я иду. Только путь мой лежал не в привычную обыденность, а в куда более интересное место. Я собирался в совсем иной светлый мир.
И ушел бы. Тогда было просто — уйти. Да только держало меня обещание. Я всего лишь полтора года назад женился и торжественно пообещал своей Галине отпраздновать с нею серебренную нашу свадьбу, как программу минимум. Казалось бы, у меня причина уважительная, человек предполагает, а Господь располагает, извини, милая, так уж случилось... Но, я ясно это осознавал, Господь Слова Своего надо мной еще не произнес. Синие небеса, хмурые небеса, поблескивающие звезды тогда словно примолкли. Судья удалился в совещательную комнату, подсудимый и публика затомились в ожидании приговора.
Мне тогда все вспоминался Костя. Самый удивительный из нас всех, самый совестливый человечек, которого я когда-либо знал.
Помню (лето 1984-го), очнувшись где-то к утру, я выбрался из палатки по малой нужде. Широкая волжская протока светилась под едва просыпающимся небом. У воды я увидел сидящего на бревнышке Костю. Неужто уж донки закинул? - подумал я, и, зевая во весь рот, пошел к нему. Костя сидел безо всяких донок. Обняв коленки, кудаясь в телогрейку он смотрел куда-то поверх воды, на отдаленно темнеющий остров.
Мне хотелось назад, в нагретый спальный мешок, в прерванный сон, но... «Чего это с ним?» уже разбудило. Я подошел. Сел рядом. Зевнул. Проворчал что-то или нет, уж не помню.
«Вот ты говорил, что человек, это как центр вселенной. - Сказал Костя. - Что мы вот есть, и все вокруг есть. Потому что, ну, как наблюдатель. Способный все осознать.»
Блин... Было дело. Развивал я такое вчера у костра под андроповку. Но мне и в голову не пришло, что это Костю ночного сна лишит.
«И что?»
«Значит человек, это как бог. Ведь корова, или там собака, они ж просто живут и все. Только человек это понять может, ну, что все вот это, только тогда существует, когда он видит и все, ну, как бы складывает. Как там... в картину мира. Выходит, я есть, мир есть, а если меня нет? То и ничего этого нет?»
«Похоже, что да.» Ответил я. «Вроде бы все и останется, но нас-то здесь уже не будет, значит и мира не будет.»
«Ерунда какая-то получается. Выходит и Бог есть, только пока мы есть? Мне вон Баба Таня твоя говорила, что человек это храм Божий. А если человека нет, что же Ему, и жить негде? Или Он в других живет? А если тут никого не останется? Одни коровы или собаки?... Нет, тут по-другому как-то.»
Баба Таня, точно, Костю из нас всех как бы выделяла. Бывает зайдет, меня нет, она его чаем поит, вразумляет. У Кости особая была способность: умел он слушать, казалось даже уши у него вырастали. Хоть учителей, хоть плохих мальчишек, хоть Бабу Таню. И все прекрасно потом помнил.
Я хотел было что-то ответить, но Костя пустился рассуждать дальше.
«А еще она мне говорила, что ни делаешь, делай как для Бога, и не как для людей. Значит что? обещал жениться — женись.»
«О-го... А это как ты вывел?»
«Ну как же... Если в тебе сам Бог живет, значит, что ни пообещаешь, это как, вроде бы, Он пообещал? А если обманешь, не сделаешь, то, вроде как на самого Бога тебе чихать?»
Эх, где ты, Костя? С каким теплом я, порою, тебя вспоминаю. Вот Костю, точно, хотел бы увидеть. Но только того, каким я знал его в те далекие советские годы. Я понятия не имею, что с ним сталось. Растерял я с ним всякую связь. Он ли послал эту вот открытку? Да нет, наверняка, не он. Когда меня провожали, он честно сказал. «Ну ладно, давай, удачи тебе. Я, прости, вряд ли письма буду писать.»
Я тогда усмехнулся: «Телеграммы посылай.»
Костя до смешного напоминал Фалалея. Того самого, что комаринского плясал и от Фомы Фомича страдал. У него были такие же длинные бархатные ресницы, и, совсем уж, на зависть всем девчонкам, густые почти совсем черные волосы. Волосы те отрастали быстро, и девчонки не стесняясь расчесывали Костю гребешками. Он вроде не возражал, но вдруг отправлялся в парикмахерскую и стригся там чуть ли под бокс. Девчонки от такого коварства чуть не визжали с досады, грозились установить над Костей надзор, грозились ему кулачками. Костя лишь улыбался виновато, но линию свою гнул. Едва быстро отрастающие его локоны начинали волниться и отливать вороньим крылом, норовил опять все остричь. Длинные патлы тогда были в моде, и не только девчонки, но даже и мы отговаривали его, но... по-видимому само излишнее внимание Косте было не в уют. Он никогда никому не возражал, был везде принимаем, и всеми как-то даже любим. Со всеми ладил и никогда не боялся людей, не потому, что был храбр, а потому что его и не задирал никто. Бывало, сидел в кампании с самой отпетой шпаной, где-нибудь в овраге, слушал душещипательное пение под гитару. Сам не пел никогда, "бацать" по струнам и не пробовал. Всегда готовые надавать первому встречному хулиганы его не гнали. Это был свой поцан с соседнего двора. Несмотря на свою простоту, был он очень чуток к любой шутке и сам любил поюморить. Его простая улыбка или замечание были тем самым катализатором, что повергали всех в гомерическую веселость от самой обычной шуточки, а вот без него всем бывало как-то не так.
Хоть и был Костя скромник, но женоподобия в нем вовсе не было. Особенно возмужал он в армии. Служил он в стройбате, должность у него была стропальщик. Он потом с удовольствием вспоминал, как полеживал под солнышком на разогретых бетонных плитах, и поднимался с них только когда стрела подъемного крана начинала плыть в синем небе. Тогда он шел защищать родину. Наводил чалки, направлял тяжелые крюки. Раз трос оборвался и хлестнул солдата по лицу. Подбородок и щеку зашили, но шрам так и остался, придав миролюбцу Косте какой-то дикий бандитский вид.
Костя, однако, был только половинка той обязательной составляющей нашей компании. Второй половинкой был Алеша. Алеша был той же некрупной стати, веснусчатый блондин с умным, даже каким-то осуждающим взглядом. Они вместе учились с первого класса. В наше скучное окраинное Дегунино они переехали только где-то классу к шестому, но особая любовь к Сретенкам, Остоженкам и арбатским переулкам так и не умерла в их душах. Костя хорошо рисовал, Алеша писал очень неплохие стихи. Костя был очень привязан к сестре и брату, среди которых был он старшим; Алеша жил с отцом и бабушкой: мама ушла к другому, когда исполнилось ему восемь лет. Отец позвал его тогда со двора домой и сказал: «Мама уходит. Ты хочешь жить с ней или останешься с нами?» Разгоряченный футболом мальчик незадумываясь ответил: «Я останусь с тобой!» Нетерпимость ко всякой неверности Алеша сохранил на всю жизнь. Потом это часто в нем проявлялось.
Я любил проводить время в их компании. Они меня охотно принимали, хотя и оставались как бы единым целым. Особенно хорошо бывало нам втроем на рыбалке. Преодолев долгую бессонную ночь в дороге, приняв по маленькой и перекусив на скорую руку, мы брались за снасти. Я бросал в голубое небо сверкающую блесну, она падала в темную торфяную воду, и, вместо желанных окуней и щук, вытаскивала на берег пучки травы. Приятели мои, закинув донки, дымили сигаретками, и рады были поклевкам и ершей, которым предстояло дать навар первой нашей ухе. Мне удавалось, и правда, прихватить на крючок раззяву-окуня, настроение поднималось, и мы стойко проводили на берегу все утро, пока уходящее все выше солнце не превращало поэзию утренней реки в обыденность.
Ветер шумел в вершинах сосен, волжcкая гладь уж не отражала голубизны небес, морщинилась свинцовыми волнами, и тогда манила глаз лесная глубина. Поднимался бдедный дымок костра, на лицах моих друзей устаивался покой, уходила из их глаз та вечная тоска по природе, что так одолевала их в городе. Я тогда поставил на треногу мою немецкую камеру гармошкой, трофейную, шесть на девять, и друзья мои запечатлелись в черно-белом фото. Цейсовский объектив прорисовал все до мелчайшей детальки: удочки прислоненные к сосне, резиновая лодка на песочке, аллюминиевая миска и другая какая-то походная утварь. Друзья мои полулежат на хвойной подстилке спокойно поглядывая в объектив. Time of the life - скажут про такое американцы. Буквально не переводимо. Что-то вроде «неповторимый момент жизни». Фото то так и хранится у меня среди других. Я тогда, действительно, поймал очень правильный момент.
В отличие от меня, Алексей и Костя занимались тяжелым трудом: Алеша целыми днями собирал пылесосы, Костя — шкафы и полки. Он работал столяром в мастерской, где изготавливалась мебель на заказ. Моя вольготная жизнь уважения у них не вызывала. Они оба зарабатывали куда побольше меня.
После десятого класса Алеша пытался поступить в какой-то заумный ВУЗ, где обучали на инженеров-электронщиков, но с первого раза не прошел, отправился работать на завод, где вскоре стал получать большие по тем временам деньги. Костя к тому времени закончил профтехучилище, выучился на радиомонтажника. Тяга к творчеству, однако, пересилила, и он ушел в столяры. Я пару раз просил Костю помочь мне обустроиться на новых местах, и всякий раз он удивлял меня тщательностью в работе. Полки сделанные им были без единого огреха, а раз он сработал для моих детей двухэтажную кровать из частей старого шкафа, да так ловко, что мы все подивились. Я многому у него научился и в дальнейшем управлялся уж сам. Когда строил в Оклахоме дом, все жалел, что другояна моего нет рядом. Но, даже если б и нашел его, позвать такого спеца на помощь было б невозможно.
От Алеши мне перенять было нечего. Пару раз, по делам, я бывал у него на заводе. Приходил к нему в цех и видел своего друга стоящего у длинного и толстого мешка, с обоих сторон которого торчали концы пылесосных шлангов. Те концы нужно было смазывать клеем и насаживать на них пластиковые насадки — одного типа с одной стороны, и другого типа с другой. С таким мешком Алексей с напарником справлялись минут за десять, другие мешки были наготове и не кончались, по-видимому, никогда. Оба работяги, всякий раз, когда я к ним заходил, были слегка навеселе, оба дымили Беломором. Сборка одного шланга стоила, помнится, 3.7 копейки, но за смену у них выходил хороший заработок. В деньгах Алексей никогда недостатка не испытывал, и, если начальству нужно было затащить его на работу в выходные, кроме сверхурочных, оно поставляло «борзых щенков», то есть спирт. Эту литературную параллель начитанный Алеша сам ввел в жизнь своего производства. Работяги всегда ценили его и за ум и за работоспособность. Стоило ему «принять», а случалось это каждодневно, застенчивость и скука слетали с его лица, и он тут же слагал потешающие всех стихи. Отрывки из одного из них я до сих пор помню:
Дадим любви разбор подробный,
В чем социальный смысл ее и суть,
Добро она несет, иль вред огромный?
Каков ее был эволюционный путь?
Разбор природы любви начинался с каменного века, проходил через древнюю Грецию и Рим, о событиях эпохи Возраждения было сказано:
А этот юный лоботряс Ромэо?
Ей Богу, прямо жалко дурака,
Учиться мог, работать мог, к примеру,
Ну, скажем, у токарного станка.
А он, балда, покончил с жизнью счеты,
И если бы один лишь только он.
И вместо Танго, Вальса иль Фокстрота,
Звучал частенько погребальный звон.
Мало-помалу автор добирался и до наших дней, и:
Взять песню, авторов не помню я,
О том, как в небе лебеди летели,
А кто-то в них шарахнул из ружья.
Во-первых, если разобраться,
Ведь был охотничий сезон.
Тогда стрелявшего, понятно,
Поздравить полный есть резон.
А лебедь, тоже мне, Гастелло,
Покрышкин, нечего сказать,
Ему ж ведь даже не влетело.
Еще бы долго мог порхать.
Стоит ли говорить, каким почетом пользовался паренек среди работяг, одуревших от скуки жизни. Он был ценим и руководством за безотказность работать по вечерам и выходным, хватало бы лишь алкогольных взяток. Завод, в общем-то, был оборонным, и начальство выхлопотало Алеше отсрочку от армии. Но, проработав таким образом еще с полгода, Алеша решил покончить с каждодневной пьянкой и отправился защищать Отечество. Так как, изначально, значился он электронщиком, все два года он следил за какими-то особенными сигналами со спутников, а под конец службы получил приглашение работать на научно-исследовательском судне типа знаменитого «Витязя». Ему даже было обещано место младшего научного сотрудника. Вернувшись на «гражданку», Алеша отрастил себе бородку, что очень даже шла к его умному лицу, и стал, правда, похож на младшего научного сотрудника. Это не мешало нам, однако, поддавать почти каждый день по тому или иному поводу. Алеша ждал письма из той особенной организации, куда ему предстояло влиться в качестве оператора уникального оборудования. Время шло, а письма все не было. Деньги у него подходили к концу, а завод с пылесосным цехом выдавал каждому «возвращенцу» по сто рублей. Так Алексей опять попал в с нетерпением ждущий его коллектив. Почти младший научный сотрудник с хеменгуэевской бородкой снова смазывал клеем шланги, укреплял на них пластиковые насадки, балагурил и принимал от начальства «борзых щенков».
Продолжение: http://www.proza.ru/2019/11/04/240