Время действия: конец XIX века.
Михаева мать Зора была такой хорошей ворожеей, что её даже в богатые дома зазывали погадать, не гнушаясь цыганских лохмотьев. Но вот собственную смерть она предсказать не сумела. Когда Михаю сравнялось шестнадцать, мать сильно простудилась, начала кашлять кровью и умерла под самый сочельник. Схоронили её цыгане за оградой кладбища той станицы, возле которой табор стоял, да и отправились дальше.
Кочевали они тогда в степях у Дона.
После материной смерти у Михая осталась дырявая кибитка, старый мерин Гнедко и монисто, которое мать на шее носила и завещала будущей своей снохе передать. А ещё оставила она Михаю то, чего никто увидеть не мог — свой дар ворожеи.
Мужчины-рома испокон веку уводом коней да кузнечным ремеслом промышляют. Не мужское то дело – ворожить. И Михай помалкивал про то, что дано ему видеть чужие судьбы, видеть, что было, что будет, чем сердце успокоится, — даже ни на чьи ладони не глядя и карты не разбрасывая.
Тяжкий это оказался дар: то и дело отворачивался Михай и шептал едва слышно: «Дэвлалэ!» Сторониться людей стал. Грызла его тоска и жалость к ним, даже к самым никудышным. Если ты всё про человека знаешь, как его не пожалеть!
Меж тем таборные чаво быстро проведали, что брать Михая с собой в степь — коней уводить безлунными ночами — к удаче. Тот всегда ровно знал, караулят ли их на выпасе казаки или уснули у костра. Но, как и его мать, своей собственной доли Михай заранее увидеть не смог. Другие чаво россыпью в степь утекли, а Михая проснувшиеся казаки схватили.
Всё, что ему оставалось — приготовиться к участи лютой и позорной: казаки конокрадов не щадили, нагайками насмерть запарывали, сапогами месили так, чтобы всё нутро отбить.
— Дэвлалэ! — только и выдохнул Михай, когда громадный казачина, поднял его за шиворот с земли, как кутёнка, и глянул в помертвевшие Михаевы глаза своими — прищуренными, волчьими.
Миг краткий Михаю целой жизнью показался. Увидел он, как этот казак мальцом впервые на неосёдланного коня взобрался, увидел, как пред алтарём тот стоит рядом с синеглазой девкой-раскрасавицей, и бой отчаянный, смертный в горном ущелье среди заснеженных вершин тоже увидел.
Забарахтался он наконец, захрипел, хватая ртом воздух, и тогда казак брезгливо швырнул его наземь, замахнулся нагайкой. Михай же откатился в сторону, вскинулся чуть и заговорил быстро-быстро, в потемневшее лицо его глядя:
— Есть у тебя на теле шрам приметный от черкесской шашки — черкес промахнулся и по плечу тебя хватил вместо того, чтобы голову отсечь. Жена твоя померла родами и дочку тебе оставила. Не женился ты больше. А дочка твоя чахнет, в чём только душа держится, и боишься ты, что тоже помрёт она. А вот как звать тебя, мне неведомо.
— Степаном, — только и вымолвил казак, уронив нагайку из занесённой руки. И добавил, к остальным повернулся, хмуро на них, зароптавших, глядя: — Домой к себе этого байстрюка отвезу, пускай на мою Марусю посмотрит.
Оседлал он коня и так же, за шкирку, Михая к себе на седло вскинул. Тот лишь губу до крови закусил.
Привёз его казак к себе на баз, с коня сдёрнул и в дом повёл — уже не за шиворот держа, а за руку повыше локтя, но крепко, чтоб не вырвался. Ладонь у него твёрдая была, будто железная.
За дочкой его какая-то сгорбленная старуха присматривала, не то мать ему, не то бабка. Всплеснула она руками, Михая завидев, но Степан на неё цыкнул и подтолкнул Михая к кровати, на которой девочка под пуховым одеялом лежала. Лет семи на вид, махонькая, как птичка, востроносенькая, личико белее подушки, и только кудри русые шёлком разметались. На мамку свою похожа, какой Михай её в церкви увидел. Он так и выпалил:
— Дэвлалэ, какая она красивая вырастет, как мать.
Бабка тут же заохала, запричитала, но Степан снова на неё шикнул и к Михаю повернулся:
— А вырастет ли? Скажи правду, цыган!
У самого голос дрожит. А девочка глазами огромными синими прямо в душу Михаю смотрит.
Михай сглотнул и ответил твёрдо, душою не покривив:
— Вырастет и отрадой доброму человеку будет. Внуков дождёшься, казак.
Бабка в рёв, а Степан — тот широкими своими ладонями лицо закрыл и отвернулся.
Тут Михай, не будь дураком, такого стрекача задал, что босые пятки засверкали. Вылетел стрелою на баз, а там Степанов вороной смирно стоит, ушами прядает. Будто дожидается! Вихрем взлетел Михай в седло и погнал коня прочь — за ворота, за околицу.
В степь!
Никто за ним не погнался, хотя он то и дело через плечо оборачивался. Только собаки позади брехали.
Прискакал он в табор и вымолвил только:
— Бэш чаворо!
Бежим, дескать.
Цыганам не привыкать так споро с места сниматься. Никто и расспрашивать Михая не стал, мигом все кинулись скарб свой в кибитки собирать. Через полчаса уже в дороге были. Но никто их не догонял, не искал.
А Степанова коня Михай назвал — Ферка.
Свободный.