Мазанка

Краснокирпичные длинные здания Горьковской областной больницы в то утро будто утонули в тяжеленных тучах то ли тумана, то ли непролившегося дождя.
Сверху весь больничный городок, должно быть, был похож на огромного паука, вцепившегося своими корпусами – лапами в высокий берег Волги, поросший молодым липняком.
Иван без труда нашёл калитку из железных прутьев, через которую можно было более коротким путём пройти до пятого корпуса. Он, этот самый пятый корпус, внешне ничем не отличался от других. Такой же бетонный козырёк при входе,  тот же стандартный пластиковый экранчик с названием. Но всё же спрашивали про это строение (например, как пройти до него) обычно испуганным шёпотом и с придыханием. Это и понятно, потому что пятый корпус был раковым.
- Привет, Ванюш, ты надолго к нам? – За столом справок дежурила на этот раз Марина Николаевна, располневшая пенсионерка – медичка, сделавшая за свою многолетнюю службу, наверное, не меньше миллиона уколов таким пациентам, как Иван.
- Здравствуйте, Марина Николаевна, - ответил он, снимая куртку в металлической клетке гардероба. – Сколько Владимир Викторович на этот раз продержит, уж и не знаю. Может, сегодня же и домой, а может, и на неделю в палате пропишет.
Но Марина Николаевна, к которой утренним ручейком стекались и больные, и их родственники, уже не слышала Ивана. Насовывая на ноги заскорузлые больничные тапочки, он непроизвольно обратил внимание на их номерки.
В последнее время, особенно после второй операции, стал он суеверным и мнительным. Номер автобуса, на котором доехал от райцентра Мурашкино, к примеру, тоже запомнил: тринадцать – двадцать семь. И пока ехал, думал, что бы это значило. Обнадёжил себя разницей в цифрах: четырнадцать лет осталось жить. И это в его положении, кажется, было бы неплохо. Как на лепестках ромашки, гадал на столбиках нескончаемого больничного забора: добрая – недобрая?! Это он про свою опухоль всё гадал. И назовут же такую заразу доброкачественной. Хотя сам именно о такой, как бы это несуразно ни звучало, и мечтал. После второй операции и гистологического анализа, вроде бы без обмана, не отводя уставших глаз, оперировавший его врач Владимир Викторович твёрдо сказал: «Всё почистили капитально. Всё идёт как надо.  Только регулярно проверяться надо будет».
Вот он сегодня и приехал. Без сопровождения. Один. Сам. На рейсовом автобусе.
А смятые тапочки оказались разнономерными. Одна тридцать шестая, а вторая – пятьдесят шестая.
             Ивану прошлой осенью исполнилось двадцать девять лет. В навигацию он от своего затона плавал мотористом на «толкаче», а по зимам слесарил в ремонтной мастерской. Жена Танюшка работала поваром в поселковой столовой. Дочка Лерочка закончила первый класс. И всё было хорошо ровно до того дня, когда он впервые обнаружил свои  «мультики». Ни с того ни с сего лицо его вдруг перекашивалось, в висках тесно толкалась кровь, и виделись Ивану огромные, с апельсин, звёзды, беспорядочно разбросанные по аспидно-чёрному небу.
Вскоре после первой операции расстались с Татьяной. Так уж получилось. А он научился со временем предугадывать начало приступа и старался найти укромное местечко, чтобы поменьше людей видели его беспомощность и пену, появляющуюся на губах. Если рядом на этот момент никого не было, он просто беспомощно падал, стараясь найти судорожными руками хоть какую-то точку опоры.
Жил сейчас Иван у матери, в маленькой деревушке Медведихе, в сотне километров от Нижнего Новгорода. Определили ему третью группу инвалидности. Волосы на его голове за последнее время едва успевали отрастать после очередной операции или процедур.
  Поднявшись на четвёртый этаж, в нейрохирургию, он неожиданно увидел выходящего из ординаторской брата Павлуху. К радости встречи вмиг подмешался испуг: «А чего это он здесь? С анализами что-то не так? Врачи на совет позвали?»  Вызывающие явно ощутимый холодок в животе вопросы замельтешили в больной головушке.
Старший брат вот уже шесть лет руководил крупным совхозом в одном из северных районов области. С первых «мультиков», обнаружившихся у Ивана, он опекал его. Купил для отделения телевизор и диван, привозил необходимые и самые дорогие лекарства для больного брата, а докторов и медсестёр угощал коньяком и конфетами.
Их у мамы было трое братьев: Павел,  Иван и младшенький Михаил, который как раз и работал у Павла в совхозе водителем и был к тому же заядлым рыбаком и лучшим во всей округе гармонистом.
- Привет, Паш, а ты-то чего сегодня здесь? – обнимаясь с братом, спросил Иван.
- Да вот на совещание в область позвали, решил к Владимиру Викторовичу заглянуть.
- Ну и как он? Что на этот раз обещает?
-А ты давай-ка с дороги пока устраивайся в палате, мы к тебе скоро зайдём.
И он насторожился ещё больше. Понятно было, что Павлуха не просто так приехал. Похоже, врач пригласил. Советуются, наверное, что с ним, болезным, дальше делать. Может быть, да скорее всего, от него скрывают результаты последних анализов…Иван улыбнулся, как смог повеселее, рыженькой симпатюльке – молоденькой медсестре Ире и прошаркал тапками в знакомую до пятнышка на дверной ручке пятую палату. Стоял у окна, пытаясь унять режущую боль в животе. С улицы белый аквариум палаты вдруг попыталась  оживить своим невнятным цивиканьем какая-то пичуга. Туман сползал в русло реки, и из-за торца соседнего корпуса пробивались ещё несмелые пунктиры солнечных стрел.
 Обхода он дождался только ближе к обеду. Брата с врачами не было. Из всего, что было сказано ими, Иван усвоил главное: должно быть  как в аптеке, без всяких « мультиков». Вставляя разные медицинские словечки, бодренько завершил осмотр больного нейрохирург, кандидат наук, лечащий  врач Владимир Викторович.   Пациент же его в такие моменты старался искать  взглядом глаза своего доктора. Однако какого-то обнадёживающего отблеска в них через стёкла очков хирурга отметить Ивану не удалось.
 Через три недели предстояла третья операция. Пришел Павел. Он настойчиво предлагал брату подвезти его до деревни на служебной «Волге». Иван так же настойчиво отказался. Ему хотелось побыть одному. Он уверил Павла, что неплохо себя чувствует, «мультиков» давно не приключалось и что вполне может добраться до автостанции на площади Лядова и сесть в рейсовый автобус.
Кто бы только знал,  что творилось в мятущейся Ивановой душе…  Ведь теперь-то ему известен настоящий диагноз, страшный и беспощадный. Он представлял из себя всего-то несколько небрежных и корявых букв на стандартном больничном бланке с приколотыми к нему бумажками разных цветов и размеров.
Когда после ухода врачей Павел зашёл в палату, а потом снова вышел в ординаторскую, Иван выкрал – не выкрал, но не удержался и открыл толстенную папку брата. Он знал уже и латинские буквы того слова, похожего на русское «ЦАРЬ», означающего причину прихода тех самых видений в его больную головушку.
Ему удалось, кажется, не подать виду, что ознакомился с содержимым папки. А Павел со всей его солидностью стал убеждать, что ещё один «бросок под танк» (так они называли операцию), и всё будет «тип – топ», всё будет в полном порядке.
 Иван благополучно добрался до своей родной Медведихи- деревушки в двадцать четыре избы, которые одним порядком уселись на взгорке, по берегу Курача, речушки его детства. Всего лишь раз за дорогу, вцепившись в сиденье и отвернувшись к окну, перетерпел он короткий приступ, напугав всё-таки ближайших попутчиков.
Утром удивил мать,  дорабатывавшую третий десяток лет на колхозном коровнике, тем,  что стал готовить мазанку к летнему сезону. Эти немудрёные глинобитные кладовки-спальни были тогда в деревнях в почёте. Располагались они, особенно любимые деревенской  ребятнёй, ниже избяного порядка, ближе к речке. Сколько девчоночьих и мальчишечьих тайн, кроме пары старинных сундуков фамильного добра, хранили эти прибежища! На этих самых горбатеньких сундуках, обитых узорной жестью, да ещё на обязательной, через узкий проход стоящей рядом кровати с непременными блестящими шарами на стойках и спали-ночевали в глиняном холодке по летам местные жители и приезжие гости. Летом мазанки редко запирались на задвижку, открыть  которую  легко, согнув кусок жёсткой проволоки.
- Ванюш, ну чего ты удумал, какая ещё мазанка? Ночью-то вон как ещё подмораживает,- мать со слезой в голосе просила сына повременить с переселением  в летнюю  спальню до настоящего тепла.
- Да, мам, не беспокойся ты, я только пока там прибираюсь.
 Иван как будто впервые за последнее время воочию увидел мать. Рано постаревшую от житейских невзгод, с поблекшими серо-голубыми глазами и поредевшими, цвета натуральных льняных нитей волосами под скромным опрятным платочком. Ему вдруг пронзительно стало жалко её. Её руки, перевитые верёвочками вен, грубые, шершавые ладони, в глубоких трещинах от тяжёлого, холодного и горячего, просили и отдыха, и лечения и жили как бы своей, независимой от хозяйки жизнью.
Сын помнил эти самые красивые и добрые руки на свете, когда он ещё первоклашкой в студёную зиму забегал к матери на ферму по дороге из школы и она брала его озябшие малиновые ладошки, дышала на них, а потом прятала их для сугрева под полушалок. Досталось ей горько, до слёз, когда она одна  поднимала  на ноги троих сыновей. Их отец умер со от тяжёлой болезни. 
Перехватило дыхание от жалости к матери, измучившейся за время его болезни. Жалко было и братьев, и даже уже постаревшего кобелька Атаса, который смиренно дремал у будки.
 Ивану всё чаще хотелось побыть одному, и он потихоньку готовил себе прибежище в  уютном, но пока прохладном чреве мазанки. Убрал затянувшие углы паутинки, начисто вытер пыль с сундуков и кровати. Вытащив из-под кровати, поставил на видное место Михаилову гармошку – хромку. Наводя порядок в своём родном с детства уголке, он не мог надышаться воздухом, пахнущим валенками, старыми выделанными овчинами, кожей, ветхими книгами и ещё чем-то, присущим только его, ещё прадедовскому семейному окружению. Знакомый до боли сучок в ольховой плахе стенки мазанки, похожий на ленинский профиль, надпись «Фантомас»
 шариковой ручкой на потолочине -  все эти мелочи вдруг стали дорогими до слёз. Перебирая и листая старые книги, обнаружил в одной из них жесткие корочки с буквами  старинного тиснения и с изображением креста – распятия. Похоже, это была обложка какого-то молитвенника с металлическими уголками, но листочки его были кем-то когда-то давно безжалостно выдраны. Вместо них вложена была исписанная четвертушка пожелтевшей уже бумаги. Названия не было.  Лишь выведенный твёрдой рукой крест. Писанная чёрной тушью молитва.
Иван сохранил находку, а потом и текст заучил наизусть. Молитва была в стихах. Её строчки постоянно стали прокручиваться, будто на магнитофонной ленте, в его памяти: «…Храни меня во все минуты, храни меня во все часы,
                Храни меня в ненастьях лютых, храни средь самою мечты…»
Мало где раньше была возможность ему слушать молитвы и тем более запоминать, учить их наизусть, но  эти слова показались Ивану похожими на чьё-то собственное сочинение.  Ну и Бог с ними! Не читать же ему эти строчки, созвучные с чаяниями его изболевшей души, в каком-нибудь ДК?  Крутятся в голове, ну и пусть крутятся, от неотступной чёрной думы отвлекают немного, и то уже хорошо.
По теплу он стал ночевать в мазанке, но ещё до этого наотрез отказался от назначенной операции. Приезжали братья, был семейный консилиум – скандал, при котором участники говорили приглушённым шепотком и готовы были стать на колени друг перед другом и перед единственной иконой Богородицы в переднем углу за занавесочкой. Порешили на том, что Павел заедет в больницу и распишется за отказ, как это и требуется в подобных случаях.
 Вечером мать тихо плакала на лавочке у избы. Братья ушли на речку и курили там на бережку.
 Иван отправился в мазанку. Он отстегнул Атаса от цепи, и тот у него теперь стал постоянным провожатым. В благодарность за полученную свободу старый пёс во всём старался услужить хозяину. А хозяин ещё успел до начала небывало злого, изнуряющего приступа с беспомощными, неуправляемыми телодвижениями, с ударами руками и головой о сундук и кровать, поругать друга за то, что тот обрызгал своей жёлтой мочой столбушки приямка на входе в мазанку.
Вернулся Иван из своего болезненного звёздного мира от резкого запаха псины: это Атас  тщательно вылизывал его лицо. Хозяин не оттолкнул его морду, а прижал к себе. При слабом свете закатного солнышка он увидел настоящие, крупнее горошины собачьи слёзы. Как бы стесняясь их, Атас похлопал хвостом по порожку и извинительно выгнул спину. Как никогда Ивану захотелось жить. А дружок его в эту ночь впервые и ночевать остался в мазанке. Чутко  дремал на полу, у ножки кровати, едва не высунув свой нос с облысевшими подглазьями в пропиленную в двери отдушину.
С того вечера серии «мультиков» в Ивановой голове, видимо, иссякли.
 А к Новому году он приехал в нейрохирургию и подарил своему доктору бутылку дорогого коньяка.       П Родин