День больших октябрьских откровений

                Михаилу А. Одинцову

                Глава первая

Я очень люблю золотую осень. А какой русский не любит золотую осень! Троллейбус шёл по Большой Семёновской, пробираясь сквозь пласты времён. Всё смешалось в Москве: купеческая застройка, советский авангард, скупой на красоту мир семидесятых годов, монстры из стекла и бетона, увенчанные нахлобучками в виде башенок на крыше…
И над всем золото осеннее в предчувствии серебра.      
И мне вдруг стало всех жалко, и благость разлилась по душе. Подъехали к станции метро «Электрозаводская».  За окном шла стройка тротуара, вернее, перестройка. На обнажённой земле старательно сгибался над только что положенной им тротуарной плиткой таджик.
Ближе к вечеру в моросящий дождь очень, просто непреодолимо захотелось пойти в маленький храм на Арбате, чтобы увидеть священника, который много лет светит мне куличи и яйца на Пасху. По субботам я работаю и в свой приходской храм на Семёновской не успеваю.
За пятнадцать лет я очень к нему привыкла: к его оригинальному характеру, шуткам, колючести, горячему сердцу.
В этом году задержалась на работе, прибежала поздно. Боялась, что не успею. Но батюшка стоял у полупустого стола: все уже освятили.
- Ой, я думала, что Вы уже ушли. На работе задержалась.
- Вас дожидаюсь! Ну, давай тебе помогу.
И он стал мне помогать открывать коробки с куличом и яйцами.
Подошло ещё несколько припозднившихся.
После молебна батюшка попросил не забывать про ящик. И спросил: «А кто у Христа носил ящик для сбора денег?» Я забыла, кто. Батюшка сказал, что Иуда. Перед праздником Иоанна Богослова я начала перечитывать Евангелие от Иоанна. Иоанн Богослов рассказывает, что Иуда не только носил ящик с общественными деньгами, но и воровал оттуда монеты.
Этот священник похож на птицу: худенький, стройный, поющий.
На Пасху я его спросила, можно ли к нему придти на исповедь. Он не очень обрадовался, а потом сказал: «Приходите. Поговорим». Хорошо сказал, душевно.
Летом на меня нашло странное оцепенение. Резко пошатнулось здоровье. Умерла моя первая учительница – дочь офицера НКВД. Она прожила очень трудную жизнь. В моё детство девочек школа готовила к труду, о браке и материнстве считалось говорить неприличным. Конечно, были уроки домоводства. И полы мы мыли во время уроков. И дежурили в классе. Но разве это есть основа воспитания девочки? 
Мне была дана родителями установка на карьеру – творческую. Родители жили в Арктике. Я в Москве. Только патриархальность бабушки и дедушки не дала погибнуть моему женскому существу. Дедушка работал до семидесяти лет на трёх работах. Бабушка трудилась по дому. Детей было восемь. Сыновей забрала война. Двое пропали без вести. Третий умер на заводе в шестидесятые.
Дедушка никогда не интересовался кухней. Бабушка варила мужу щи с мясом и гречневую кашу. На десерт полагался белый хлеб со сливочным маслом и чай с сахаром. Я крутилась на кухне около неё. Если у бабушки было настроение, она пекла пирожки и плюшки. Меня кормили отдельно на деньги, которые присылали родители: языковой колбасой, окороком, творожными сырками и калачами. И т.д.
Когда обед был готов, бабушка посылала меня за дедом. Я бежала в комнату и говорила: «Деда, иди обедать! Бабушка зовёт». Моя мать и две моих тётки (красавицы!) были замужем за разведенными. Только старшая тётка успела выйти замуж до войны, как положено. Одна из тёток была не замужем, но имела друга. Наши отношения с этой тёткой были сложные. И жизнь её была сложная. Бог ей судья. Мы часто ссорились, потому что она не хотела, чтобы я жила у бабушки и дедушки. Но, с другой стороны, она была привязана ко мне.
Если других тёток у моих родителей было принято называть по имени, то эту они звали просто  «Тётка».
Тётка хотела меня видеть диктором телевидения или экскурсоводом. И никто мне ни в школе, ни дома не говорил о замужестве и детях как смысле и цели жизни женщины. К счастью, я много читала про любовь. Особенно любила Тургенева, потом позднего Чехова, Льва Толстого и Пушкина, больше всего  - его «Барышню-крестьянку», «Евгения Онегина». Особой любовью - Лермонтова. Всегда любила Есенина. Его любил мой отец. Потом влюбилась в Маяковского, Блока. А последняя моя любовь – Николай Рубцов.
Много лет я была влюблена в актёра Андрея Миронова. Я периодически посещала его спектакли по брони и сидела в первых рядах, замирая от восторга.   
В ровесников-одноклассников я не влюблялась. Но, наверное, вела себя в школе слишком по-женски, если моя учительница периодически восклицала: «Не кокетничай!» 
Хорошо, что в двадцать лет я опомнилась. И поняла, что жизнь проходит мимо. Творчество творчеством, а жизнь жизнью. Мне нужно было приданое, которого у меня не было. Я решила приобрести интеллектуальный капитал. Из окон казавшегося мне самым скучным цеха киностудии «Мосфильм», я смотрела на огни МГУ. И решила: «Обязательно поступлю на филфак». Он считался факультетом невест. Там учились дочери советской элиты, начиная со Светланы Сталиной.
Совет идти учиться мне дал мой кумир Андрей Сергеевич Михалков-Кончаловский. Я просила его слёзно, чтобы он взял меня в Сибирь на съёмки «Сибириады» помощником режиссёра. Пришла к нему в производственный корпус и устроила переполох в съёмочной группе. Беседовали мы долго. Он объяснил, что в Сибири болота и комары. А это не для меня. К тому же, у меня нет опыта работы помрежем.
Я ушла с «Мосфильма». Долго поступала в университет – четыре года. Просила Всевышнего помочь. Обещала, что больше ничего просить не буду. Конечно, эта просьба Богу была смешна. Разве только об этом должна молиться женщина! Но Бог мне помог, наверное, потому, что я любила филологию сердцем, работала потом в науке женственно, не пытаясь встать вровень с мужчинами и говорить мужским языком.
Поступив на филфак, я озаботилась личной жизнью, которая всё никак не складывалась. Я научилась молиться о простом женском счастье. Храм, в котором меня крестили на Преображенской площади, разрушил Хрущёв в 1964 году.
Я полюбила Кремлёвские храмы ещё в детстве, когда они были музеями. Иногда мне хотелось бежать туда среди ночи. Потом я открыла для себя Кедровский храм в Сокольниках. В старинном городе Боровске, сыгравшем огромную роль в моей духовной жизни, и его окрестностях много храмов, а действовало всего несколько, один у нас – в селе Роща.
Мои родители поддерживали отношения с расстриженным рощинским священником отцом Борисом, потом познакомились и с отцом Трофимом, у которого я в первый раз была на Пасхальной службе, когда мне было девятнадцать лет. Мы ходили на неё вместе с отцом. Приезжали из Москвы. Помню, что на мне по моде того времени были расклешённые брюки малинового цвета  и пальто из финского синтетического полотна.
Я не смогла подойти к кресту. Никто меня этому не учил. И священник не стал настаивать.
Помню, выйдя из храма, мы подошли к нашему рощинскому дому, купленному родителями после возвращения с Севера, посидели на скамейке, выкурили по сигарете. Отец мне зажёг её зажигалкой. Потом поехали в Москву. В Москве, известное дело, на Пасху с родственниками ездили на кладбище к родителям, а потом дома была пьянка, как и у всех советских православных.
Хорошо, что проходила она мирно. В других домах бывало и хуже. Шурин моего отца от первого его брака с дворянкой, дочерью Георгиевского кавалера, Героя России, служившего на «Варяге» и Царской шхуне «Полярная звезда», потерял единственную дочь. Он говорил, что её убил гражданский муж - морской кок.
Сейчас об СССР принято говорить только хорошее, как о покойнике. Хорошее, конечно, было. И немало. Но, в целом, хотя и жаль покойника, но... СССР породил особую породу женщины – монстра, уверовавшей в то, что она умнее мужчины и может жить «одна», сама по себе.
К счастью, у меня перед глазами были русские Филимон и Бавкида, служившие мне примером, бабушка и дедушка – родители матери, крестьяне из Смоленской губернии, ныне Калужской области, из деревни Барсуки. Деревня наша находится в Дзержинском районе. Хочется спросить: «Это ещё почему?» Какое отношение к нашей земле имеет товарищ Феликс Дзержинский.
Дедушка мой окончил церковно - приходскую школу. Был грамотный. Работал в Москве столяром. Имел высокую квалификацию. В пять лет, благодаря деду, я уже читала и писала. Сейчас почти все дети, растущие не в экстремальных условиях, пишут и читают в таком возрасте. Но тогда это было исключение. Мы с ним выводили буквы на полях газеты «Советская Россия».
Деревня патриархальная в СССР была глубоко презираема властями. Советское руководство и КПСС поддерживали совхозы и колхозы, культивируя там коммунистический дух. Моя мать стеснялась, что приехала в Москву из деревни. Было ей тогда лет двенадцать, когда семья моего деда двинулась в Москву за тестем Иваном Гришиным,  бежавшим от раскулачивания в 1929 году.
Родственники моего деда руководили в нескольких поколениях сельсоветом в Барсуках. Прадед вовремя смог уехать по их совету.
В Москве он поставил крепкий деревянный дом на Преображенке, рядом с храмом Ильи Пророка в Черкизове, неподалёку от Никольского монастыря и старообрядческого кладбища. В шестидесятые годы дом снесли, когда шла застройка города типовыми домами. Я, кстати, не против типовых домов. Но я против разорения и уничтожения патриархальной русской деревни.
Деревню после войны просто травили, обзывали «некультурной». Хорошо, что моя мать вовремя спохватилась, вспомнив свои крестьянские корни. И мы ездили на её родину всей семьёй – поклониться Барсукам, земле наших пращуров.
Отец всегда гордился землёй предков – Великим Новгородом и Волынью. Он родился 3 сентября по новому стилю 1917 года. Мать – дочь инспектора народных училищ. Её отца, правда, уже не было в то время в живых. Отец воспитывался в доме бабки в Боровичах. Дом стоял на нынешней улице Декабристов. От него не осталось теперь и следа. Если только в моей памяти, да и то по рассказам отца. Есть фото 1918 года, на котором мой отец сидит на тумбе, нарядно одетый, с бантом на шее. Рядом бабка -  в добротном наряде и вологодском кружевном вдовьем платке.
Смотришь на эту фотографию, и, кажется, что не было в России революции, смуты.
Но она всё-таки была. Мой дед Каллиник Петрович Митарчук – южнорус, родившийся в Острожском уезде на Волыни, царский офицер, Георгиевский кавалер, служивший в 131 Тираспольском полку, прославившемся героизмом в Русско-турецкой войне, завершившейся освобождением Болгарии от турецкого ига, сгинул в горниле войн и революций.
Соломенная, а, может быть, реальная молодая вдова уехала в Ленинград. Отец рос с бабкой и тёткой Лидой - учительницей. Был он красавец, весельчак, спортсмен, лучший теннисист Боровичского механического завода. Да, только рос без отца, которого чтил всю жизнь.
И ещё отец почитал нашего барина - Алексея Андреевича Аракчеева, давшего моим предкам фамилию Ражевы.
Они были его крепостными крестьянами. Бабку мою Нину Александровну Крутякову крестили в соборе Андрея Первозванного в Грузино, построенном нашим барином Алексеем Андреевичем. Она была дочерью учителя из Грузинского земского училища Александра Тимофеевича Крутякова.
По рождению мать моей бабки Нины Александровны была Екатерина Тимофеевна Ражева, в замужестве Крутякова. Её мать, мою прапрабабку звали Татьяна Тимофеевна Ражева.
В одной семье сразу одновременно столько Тимофеевичей!
Отец мой, конечно, уехал из родной провинции в Ленинград, где и женился на Сусанне Сергеевне Спиридоновой. В 1937 году родился у него сын Роберт Олегович. После рождения сына тёща отца Марья Спиридонова,  рождённая Тюрина, дочь купца второй гильдии пристроила зятя в престижный КУОПП им. С.М. Кирова, у истоков которого, видимо, стоял её муж Сергей Сергеевич Спиридонов, то есть, тесть моего отца. Биографию Сергея Сергеевича Спиридонова, героя с крейсера «Варяг» сейчас активно изучают современные историки. Есть о нём статья в «Википедии».
Войну с Германией отец начал  на канлодке «Красное знамя». Перед Великой Отечественной отвоевал Финскую на том же боевом корабле.  При Царе-батюшке Николае Втором, спускавшем её на воду, канлодка звалась «Храбрый».
Осенью 1941 года лодка затонула. Потом отец был морпехом, служил на тральщиках, освобождавших Балтийское море от мин, и чертёжником в штабе Балтийского флота.
В первый год войны отец героически сражался на Балтике и оборонял Пулковские высоты, сбил «Юнкерс», вынес командира из-под огня. Это известно из наградного листа. Отец имел орден «Красная звезда» и медали.
Он никогда не рассказывал о своих подвигах, предпочитая рассказывать о своих проделках, отсидке на «губе», спекуляции пластинками Петра Лещенко и дорогими отрезами, продававшимися моряками ленинградской богеме.
После войны отец почему-то не стал жить с женой, уехал в Москву, снял комнатку в Перово. В Москве отец познакомился с моей матерью, красивой крестьянской девушкой. Между ними завязался роман. Отец забыл про жену. Поменял имя с Олега на Алексей. Одним словом, начал новую жизнь.
Потом он оказался в Воркуте – конструктором в закрытом КБ. Когда его выпустили, мать уехала к нему. В Москву отец слал письма на Соколиную гору, где проживала моя мать. Жили мать и её родные в двухэтажном деревянном, оштукатуренном доме, покрашенном розовой краской, в коммуналке, двенадцать человек в восемнадцатиметровой комнате. Такие дома в народе звались бараками.
Отца возмущало это название. И он его гордо именовал «коттедж».
Отец успел объяснить мне, чем барак отличается от коттеджа. В бараке длинный коридор, и множество комнат в этом коридоре. Говорят, что бараки с длинными коридорами  придумали масоны, чтобы проще было следить за быдлом. 
А в нашем «коттедже» всё-таки были квартиры с четырьмя комнатами - на семью каждая.
Писем в «коттедж» с Севера приходило много. Сохранилось всего несколько. Тётка выбросила весь семейный архив, когда переезжали в новую квартиру. Так она «отрекалась от старого мира». Чудом сохранилось фото прадеда и прабабки.
На примере одной семьи можно проследить, как революции  и войны лишают людей счастья.
Долго мне пришлось маяться за грехи предков, растаскивавших храмы на бытовые нужды. В тридцать пять лет я впервые прочитала Евангелие! Это был 1992 год. В 1991 году умер отец. Его век уложился в отрезок между двумя революциями.
До 1991 года Евангелие в Москве было купить нельзя. Студенты изучали научный атеизм. И я изучала, в чём покаялась.
Только грехов на мне больше, чем я успела поведать священникам…
А в октябре случилось то, чего я не ждала. Я много лет любила Актёра, очень похожего на моего отца. Внутренне похожего. Он был женат. Всё у него было запутано. Несколько браков, жён, детей. И ещё я. Мы расстались двадцать пять лет назад. И наша дочь не родилась. Я долго не могла простить страшное предательство, когда он мне сказал, беременной, что любит свою третью жену и детей от брака с ней.
Я не сделала аборт. Хотя именно это мне посоветовала мать Актёра через него. Мы не были с ней знакомы очно. И ребёнок не пожелал родиться. Конечно, грех говорить, не зная точно пола ребёнка, о девочке. Но я знаю, что это была девочка. Лет мне тогда было глубоко за тридцать. Семь лет наш роман длился, превращаясь из платонического в нормальные человеческие отношения.
Через три года после того, как должна была родиться наша дочь, он позвонил. Сказал, что умерла его мать. Я не могла с ним разговаривать, цедя слова сквозь зубы. Моя мать тоже к тому времени умерла.
Был вечер. Мой маленький сын спал. И мне не хотелось воскрешать, то, что, казалось, давно сгинуло. Но разве можно убить любовь? Прошло двадцать лет, как пишут в романах. Много всего было в моей жизни, и мужчин было много, а мужа не было. И чувствую я себя, как самарянка, поившая водой Христа.
Спустя двадцать лет после нашего последнего разговора я начала по нему тосковать дикой тоской, которую преодолеть было невозможно. Я нашла его. Он сказал в телефонном разговоре, что приезжал недавно ко мне домой, звонил, но ему никто не открыл.
Я ответила, что была на работе, а сын не открывает чужим. И мы начали изредка разговаривать – по телефону. Но не встречались. Главное – я попросила у него прощения за то, что не смогла уберечь ребёнка. Он не был против этого ребёнка. Против была грубая реальность.
Перед Новым годом он прислал эсэмэску. Я только что вернулась с эстрадного концерта, на котором молодой певец Николай Рябуха пел песню из кинофильма «Чародеи» про то, что мир без любви ему не нужен. Актёр просил, чтобы я позвонила – когда смогу, когда-нибудь. Его личная жизнь не сложилась, как и моя. Жены живут далеко от него, а с ними и дети.
Я не отвечала на его звонки. Считала, что не готова к встрече. Ему могла понравиться только балерина. А я ей никогда не была.
Лето было трудным из-за смерти моей первой учительницы –  женщины с несчастливой судьбой, призывавшей меня – младшеклассницу не кокетничать с мальчиками. А с кем нужно было кокетничать, если не с мальчиками?
Я думала, что здоровье моё пошатнулось от этого. Всё-таки она была очень дорогим мне человеком.
Она не была ни мымрой, ни старой девой. И даже любила своего второго мужа, с которым развелась, как и с первым.
И ещё были обстоятельства, обусловившие драматизм прошедшего лета. Я очень люблю одну семью, помогавшую мне в трудное время. Глава семьи известный столичный актёр, звезда сериалов. Несколько лет с ними не виделась. Летом узнала, что супруги развелись десять лет назад. Трое детей росли без отца. Этим же летом друг моего дома рассказал мне, что у него есть внебрачная дочь.
Мир, ты причудливо устроен! Алогичен. Не совсем ясен в своих потайных смыслах.
Зачем отец моего любимого Актёра взял русский псевдоним – звучную дворянскую фамилию? Зачем его дед-еврей делал у нас революцию? На нерусскую фамилию я бы не отозвалась сердцем, хотя и был у меня любовник – еврей, который, подарил мне в своё время ветку с белыми цветами … Тогда у меня были романы с тремя мужчинами: помором, русским офицером-ракетчиком и евреем из Одессы. Но ребёнка Бог мне послал от помора!
Революционеры, вы хотели осчастливить мир смешением языков и племён! Но ничего у вас не вышло. Мой Актёр родился в горах Таджикистана, которые он любил. Но любили ли его горы Памира? Думаю, что не очень, иначе не пришлось бы бежать оттуда, гонимому волной таджикского национального самосознания.
Накануне Дня больших октябрьских откровений пришла эсэмэска: «Как дела, Лена». Мой любимый Актёр звал меня по-питерски «Ленька»: «Ленька», «Генька» - там так говорят, ласково, сердечно. Я почему-то решила, что эсэмэска от него. Его номер я помнила приблизительно.
Утром решила выкроить время и позвонить ему, наконец. В трубке сначала было замешательство, а потом его сестра сказала, что он умер. Скоро будет девять дней. И стала рассказывать подробности. К концу, такому нелепому и преждевременному, его привела роковая русская болезнь – пьянство. 
И я поняла, почему мне было плохо всё лето. Мы с ним связаны навек любовью. Я любила даже его отца, который страстно любил жизнь. Как же её было не любить после Победы в войне с фашистской Германией!  Бывший военкор, писатель, эрудит!
Все женщины его. Один брак, другой, третий. Младший сын родился в год его смерти. С ним знакома. Его приводил ко мне в дом Актёр, прощавший грехи своему отцу и всем людям.
Рос мой любимый Актёр весело. Отец сажал его в машину и ехал к любовнице. Пока он проводил время с женщиной, мальчик играл в саду и купался в фонтане – в горах.
Зачем ты так рано ушёл? Если бы тебя расшибла болезнь, я бы за тобой ухаживала. Но, видно, Бог решил, что это не нужно.
Я так любила тебя, что даже не могу плакать.
Познакомившая нас подруга, гуляла с тобой в давние советские годы по Душанбе. Она вспомнила, что ты привёл её в маленькую деревянную церковь голубого цвета. Она услышала там ангельское пение, от которого разрыдалась.
Я не убираю старую дедовскую дверь, хорошо тебе знакомую. Ключ от моего дома ты унёс. И я с досады поменяла замок. Я покрасила её лазурной краской. Когда я её красила, у меня был  роман с журналистом. И я красила дверь его запасной кисточкой для бритья.
Соседка спросила: «Зачем не покрасила коричневой краской»? Я сказала: «Так хочу». Ты не стоял перед ней, когда пришёл ко мне в последний раз. Давно стоит металлическая, тамбурная на две квартиры.
Раньше в соседней квартире жили бездетные советские женщины и семья милиционера Жени, который в упор меня не видел, пока я не родила сына. Родом он из Орловской области. В милицию пришёл по лимиту. Ему были не понятны женщины без детей. Услышав плач моего ребёнка, пришёл поздравлять вместе с супругой Раисой, любящей себя звать просто Райка.
Рая и Женя были необыкновенной парой. Часов до трёх утра они пили, потом пели, чаще всего «Листья жёлтые над городом кружатся…». В семь утра были уже на ногах и трезвые, провожали в школу дочь Машеньку. 
Теперь в соседней квартире живёт семья армян-беженцев из Баку.
Я не люблю революцию. Давно не люблю. Большевики говорят, что это они отстроили страну. Вы думаете, она не расцвела бы при Царях? Вы думаете, что отменили касты, сословия, национальности? Но они существуют. 
Зачем ты так рано ушёл? Я глажу гвоздик, который ты вбил, ставя на место торчавшую из старой двери доску.
Я люблю тебя. Мы никогда не расстанемся. Ты был актёром – кукольником. Я подарила тебе давно книгу про кукол – марионеток. Там написано, что название «марионетка» происходит от имени Мария.
Я хотела назвать дочь Машей, как звали мою мать. У тебя есть дети – на земле и на небе. Не имеет тот, кто не  имеет. Не теряет тот, кто не теряет. Я люблю тебя… Ты был чудесный, добрый человек.
И в этот День больших октябрьских откровений я тоже любила весь наш грешный мир.
Кстати, эсэмэска: «Как дела, Лена?», пропала, исчезла. Я всё-таки позвонила, как ты просил… Хотя я никогда не звоню мужчинам. Если звоню - только по делу.

                Глава вторая

Ноябрь называют сумерками года. Сегодня первое ноября. Но почему-то нет осенней тоски. Только светлая печаль по тебе. В юности мне очень нравилась повесть Виктора Лихоносова «Люблю тебя светло». Повесть о любви к русской словесности, к Пушкину.
Разве я знала тогда, что познакомлюсь в осеннем возрасте с потомками Пушкина! И его прапраправнук будет аплодировать мне за чтение стихов, не Пушкина, моих, и ручку поцелует!
Утром я вышла из метро «Арбатская».  Над Новым Арбатом висела лёгкая пелена тумана. Принято восхищаться туманами Парижа. Но московский туман тоже дорогого стоит. Москва – город величайшей истории и культуры.
Наполеон, ожидая ключи от города, которые ему так и не принесли, не удержался и воскликнул, стоя на вершине Поклонной горы и любуясь панорамой Москвы: «Боже! Как прекрасна азиатская столица!»
Это сказал корсиканец о русских, больших европейцах, чем южане-французы и он сам! Смешно! Во все века иностранцы завидовали России и не любили её.
Иду по Воздвиженке. Поклонная гора лежит за Смоленской площадью. Туман отсёк от меня высотки Новой Москвы – башни Делового центра. Одна из них, витая, символизирующая два начала – мужское и женское, должна была стать башней молодожёнов – с дворцом бракосочетаний, магазинами, гостиницей, концертным залом…  Но почему-то отцы города передумали. Зря. Это была прекрасная идея.
За Поклонной горой тянутся подковой вдоль Москвы-реки Воробьёвы горы. В мои студенческие годы они назывались Ленинскими. Песня есть советская: «Люблю, друзья, я Ленинские горы…» А я люблю и Ленинские горы, и горы Воробьевы.
Мой хороший знакомый поэт и филолог Роман Рожков познакомил меня с известным лингвистом Владимиром Елистратовым. Елистратов пишет стихи и презентовал мне два сборника.
Одно его стихотворение я могу перечитывать бесконечно:
Я люблю Воробьёвые горы в ночи,
Эту влагу фонарных очей.
Я люблю, альма-матер, твои кирпичи,
Миллионы твоих кирпичей…
Я глотаю пространство твоё, универ,
Как сердечные капли старик.
Я люблю кирпичи альма матер так же страстно, как и Елистратов. Кроме всего, производством кирпичей занимались мои родители в условиях Арктики. Как это красиво: вагонетки с красными кирпичами, выходящие с территории завода! А вокруг снег или зелёная равнина тундры.
Когда моя мать угощала меня ватрушками собственной выпечки, я вспоминала эти вагонетки с ровными рядами ещё тёплых кирпичей. Мать руководила сменой в цехе обжига из маленькой комнаты сменного мастера. Кирпичи под её глазом подрумянивались руками рабочих.
Она была обаятельнее Марлен Дитрих. И волосы тогда осветляла. Причёску делала в Воркуте в воскресенье. Причёсанная, ехала на автобусе сквозь снега в маленький посёлок, где стоял этот завод.
Однажды попала в пургу. Думала, что не выйдет из неё живой. Но повезло. Причёска делалась на всю неделю: волосы завивали на бигуди, начёсывали и заливали лаком. Называлась она «вшивый домик». Почему вшивый, понятно: голову нельзя было мыть неделю.
И ещё я люблю Спиридона Тримифунтского и улицу Спиридоновку в Москве… Спиридон Тримифунтский участвовал в Первом Никейском соборе, который утвердил Символ Веры. В нём участвовали также первые христиане-мученики за Веру. Среди них было много покалеченных пытками, увечных, пострадавших за Христа.
Спиридон Тримифунтский боролся с арианской ересью, отрицавшей Божественное происхождение Спасителя. Он доказал триединство Бога. Взял в руки плинфу (кирпич), и в его руках кирпич превратился в три стихии – огонь, воду и глину.
Спиридоньевский переулок, дом 9. В советские времена там стояла гостиница ЦК КПСС. Она и сейчас стоит. Только называется по-другому.  В этой гостинице трудилась горничной моя университетская подруга Ольга. Она приехала в Москву с Запада Украины. Как и я, не прошла по конкурсу на дневное отделение филфака. Чтобы остаться в Москве, она устроилась работать по лимиту.
Прописка в Москве предусматривалась только для «лучших» людей. Столица СССР была закрытым городом после войны с фашистами. Естественно, что при Царе-Батюшке граждане могли передвигаться по России беспрепятственно и жить там, где душа пожелает. 
Но лазейку оставили. Лимитчик – это тот, кто выполняет тяжёлую, мало оплачиваемую работу: дворник, уборщица, рабочий на вредном производстве… Горничная – это та же уборщица. В милицию тоже набирали лимитчиков.
Лимитчик имел право на жилплощадь – служебную - и временную прописку в Москве. Чтобы получить постоянную, нужно было прожить в столице, работая на тяжёлой работе, лет десять.
Моя подруга – домашняя девочка, единственная у родителей, в школе носившая кружевные воротнички, погружённая в высшие стихии бытия – искусство, науку, имеющая музыкальное образование и пишущая стихи, драила с утра до ночи унитазы и кафель, чистила тяжёлые ковры в комнатах, где жили партийные боссы.
А вечером мы сидели рядом в поточных аудиториях университета на лекциях и посещали семинар «Традиции русской литературы девятнадцатого века в творчестве А.А. Блока и модернистов» нашего любимого, незабвенного Учителя Альберта Петровича Авраменко.
Альберт Петрович был советским человеком и возглавлял партком факультета, но при этом он был переполнен Серебряным веком и по матери происходил из древнего дворянского рода Философовых. От него летела звёздная пыль и оседала в наших душах. Кто-то его не любил, но многие обожали.
Партия, разумеется, тогда была одна, что не совсем плохо, так как в неё входили лучшие люди страны, пусть даже при этом придерживавшиеся разных идейных убеждений: от бундовцев до русских националистов. Мы не знали, что мать Альберта Петровича была дворянкой. По происхождению он считался - «из рабочих». Так он везде себя сам позиционировал.
Его семинар отличался непередаваемой атмосферой. Мир за окнами девятого этажа переставал быть реальным, потому что мы погружались в другую реальность. В ней не было Времени, были только Свет, Счастье и Музыка.
Одно стихотворение символиста или акмеиста, прочитанное им на семинаре, давало возможность вольно и широко дышать всю неделю. Читал он, конечно из акмеистов, прежде всего, Анну Андреевну, которую очень любил: «Сероглазого короля» (он сам был сероглазый и очень хорош собой), «Меня оставил в новолунье мой друг любимый…», «Я научилась просто, мудро жить…».
Читал он женские стихи так бесподобно, что я даже вспомнила  Рудольфа Нуреева, обожавшего в период обучения в Вагановском училище разучивать, кроме мужских, женские партии, которые он исполнял в балетном классе шутки ради. Улетев с земли, можно было на неё и не вернуться, но, подняв нас до высот Духа, Альберт Петрович плавно снижал питомиц на грешную землю.
Днём я трудилась техническим секретарём парткома одного из самых крупных в СССР оборонных НИИ, даже подписку давала о неразглашении государственной тайны в первом отделе. Можно сказать, что мне крупно повезло. Я больше жила на небе, чем на земле.
Официально я считалась работником Бауманского РК КПСС. Там мне платили зарплату – небольшую. Но мои институтские партийные начальники считали, что меня надо поощрять. Поэтому в институте мне платили премии, почти каждый месяц. Например, «за освоение новой техники».
Я, конечно, ничего не осваивала. Партия меня поддерживала материально, поэтому я на выборах и сейчас почти  всегда голосую за коммунистов.
Моя подруга трудилась в своей элитной партийной гостинице вполне ударно, поэтому со временем получила и прописку в Москве, и комнату в коммунальной квартире, из которой потом смогла перебраться в отдельную.
Однажды, уже на шестом курсе, она подрабатывала в Таджикском постпредстве. И познакомилась с молодым человеком. Он ей понравился. Но был ей не интересен в качестве ухажёра. И она ему дала мой телефон.
У меня тогда была неразделённая любовь. Любовь, конечно, платоническая, постепенно ставшая гнётом. И была уже на закате. Поэтому я согласилась с ним встретиться, когда он мне позвонил.
Встречу мы назначили на «Спортивной». Я, кажется, пришла первая, хотя постоянно опаздываю на пять-десять минут. Разумеется, когда это допустимо. На поезд я не опаздывала никогда.
Был март. Пахло весной: тающим серым снегом, набухшими почками, солнцем, расцветающим после зимы. Чуть в стороне от метро стояли и стоят  каменной рощей башни Ново-Девичьего монастыря, хранящие столько тайн и трагедий женских сердец.
На мне шерстяное демисезонное пальто тёмно-малинового цвета производства ГДР, немецкие сапоги, которые были мне велики.
Но они мне так понравились, что я их купила. Естественно, что все ходовые размеры были разобраны и «ушли» через чёрный ход. Сапоги светло-бежевые с кнопочками на боках – в стиле НЭПа. В руках я держала маленькую серебряную сумочку. Теперь она мне кажется осколком серебряного крыла то ли Ангела, то ли нашего советского самолёта.
Помню, что дул ветер. Брюки тогда женщины носили крайне редко. Джинсы были дефицитом. Не все их имели. Джинсы я не хотела. Иначе они бы у меня были. Поэтому пришлось дрожать в импортных колготках за 7.70.
Моя зарплата в райкоме была 110 рублей. Минимальная тогда была 70. На 70 рублей имелась возможность накупить 9 пар колготок. Правда, проезд на месяц на всех видах городского транспорта, так называемый «единый» билет, стоил 6 рублей.
Коммунальные платежи тоже были низкие. Тогда никому ничего не принадлежало в жилфонде. Все жили в жилье, которое снимали у государства. Исключением были кооперативные квартиры, составлявшие ничтожный процент в СССР.
На дворе стоял 1987 год. Третий год перестройки. Гражданам СССР было разрешено заниматься кооперативным трудом, то есть, работать «на себя», а не на государство, быть хозяином своего дела. Первой ласточкой стало кооперативное кафе на Кропоткинской, о котором много тогда говорили, но я в нём не была. И рассказать об этом кафе ничего не могу.
Я поддерживала кооперативы. В детстве мне нравились книги про купцов: пьесы Островского и роман «Угрюм-река» Вячеслава Шишкова. И я боготворила Павла Михайловича Третьякова. Честно говоря, я жила всё время в девятнадцатом веке из-за патриархальности воспитания.
Патриархальность заключалась, прежде всего, в баловстве. Я не была никогда в детском саду. Но мне хотелось. Я просилась. «Ладно»! - сказали родственники. Отвели на часок вечером в детский сад от завода «Салют», стоящий до сих пор в нашем дворе и построенный в виде буквы «П», то есть в пропорциях дворянской (!) усадьбы.
Помню,  что меня посадили в угол, где были ещё две девочки, игравшие с куклой, у которой почти не было волос, и платья нарядного на ней не было. Они её причёсывали, со мной не разговаривали и ждали мам, тупо ждали.
Больше в детский сад я не просилась. Естественно, что спала я, сколько хотела, по утрам. Мой отец считал, что ребёнок должен спать до десяти. И жалел детей, которых будили ни свет, ни заря и волокли в детский сад.
Платья мне мать покупала в «Детском мире» на Дзержинке. И тётка шила, пока не утратила вкус к земным делам.
Игрушек у меня был целый ящик. Правда, их старались кому-нибудь передарить. Но появлялись другие. Каждую весну мне покупали новые туфли, соломенную шляпку с вишенками и сачок для ловли бабочек.
Я, кажется, не любила ловить бабочек, тем более, делать из них гербарий. Если я их и ловила, то немедленно выпускала.   
У моей бабушки, тёток и матери были золотые руки. А меня ничему не учили – ни шитью, ни вышивке, ни вязанию. Этому я научилась потом. Готовили для чего-то другого. Помню, мелькнуло однажды в городе деревенское бабушкино веретено – деревянное, покрашенное зелёной краской, напоминавшее по форме перьевую ручку с острым концом, расширяющуюся к основанию. И пропало, как виденье безвозвратно ушедшей жизни. Тётка, наверное, его выбросила. Мне его до сих пор жаль.
Тогда в моду входила убогая мебель: столики журнальные на трёх ногах, аскетичные формы.
У нас стоял огромный платяной шкаф, которым можно было любоваться часами, буфет с вырезанной на дверце лилией, комод с множеством ящичков и отделений. Всё выбросили. Осталась только вешалка для одежды коридорная и большой деревянный чемодан с металлической ручкой. Всё это было дедушкиной работы.
Тётки прекрасно вышивали: гладью и крестом, владели техникой ришелье. Бабушка иногда доставала пять спиц и начинала вязать носок. Но так его и не заканчивала. Она его вязала несколько лет. Не довязала.
Всё было объявлено мещанством: уникальная мебель, вышивки с кошечками, ришелье. Пропагандировался образ курящей женщины-технократки. И не дай Бог признаться, что ты корнями из деревни. Засмеют.
Но деревню вытравить из деревенских нельзя. Мы ходили за грибами, собирали в Измайловском парке жёлуди, делали букеты из кленовых листьев и рябины осенью. На насыпи кольцевой ЖД, где сейчас МЦК, рвали с тёткой красные гроздья калины. На Преображенском рынке покупали с ней в палатке «Субпродукты» требуху. Тётка её варила, свернув и перевязав ниточками в виде рулета.
Бабушка тайно приготовляла бражку. Бражкой меня не потчевали, но я хорошо помню технологический процесс, для которого требовалась большая кастрюля и консервная банка без дна и крышки.
И ещё ходили покупать в соседний дом мёд. Мужик его отмерял большой ложкой с таким видом, что я понимала: есть другая политическая реальность. Он приезжал из деревни. То есть, я чувствовала, что, кроме ничьей, «общей» собственности, есть мир людей, у которых есть что-то своё, им принадлежащее.
У меня ничего не было, кроме книг, игрушек и одежды. Я не была нигде прописана. Вопрос моей прописки периодически обсуждался. Мои родители жили на Севере. И меня нельзя было прописать в Москве у дедушки и бабушки. Никак нельзя.
Мне хотелось иметь свою маленькую комнатку. Хотя бы в размере кладовки. Но кладовка была общая на две семьи: всего в двухкомнатной коммуналке проживало вместе со мной, имевшей право жить без прописки до 16 лет в любой точке СССР, восемь человек.
В кладовке мы хранили картонную коробку с лекарствами. Там были какие-то таблетки, йод, зелёнка, бинты, рыбий жир, отвратный вкус которого я помню до сих пор.
Естественно, я творила свою реальность. Это было нетрудно. Мне хватало для этого картинки с обложки книги, на которой было написано: «А.С. Пушкин. Сказка о мёртвой царевне и семи богатырях». Картинка была очень красивая. На ней Королевич Елисей. И я мечтала о Королевиче, моём, который меня поцелует, как Королевич Елисей поцеловал Царевну, лежащую в хрустальном гробу в пещере. Я тоже была мёртвой.
Крестильный крест на голубой ленточке висел сначала на спинке моей кровати, позже лежал в какой-то шкатулке. Счастье, что сохранился.
Вместо креста я носила в младших классах значок с изображением Володи Ульянова, потом – комсомольский значок с портретом Ленина.
Хрустальный гроб Мёртвой Царевны был прикован цепями. Он парил в воздухе. Небо начинается на земле. И я парила в облаках.
В СССР в хрустальном гробу в Мавзолее лежал  Ленин. И меня туда водили тётки. Один раз. Очень долго стояли в очереди. Она начиналась от Грота в Александровском саду. И змеёй изгибалась по саду и Красной площади.
Нас учили любить Ленина. И я его любила. Читала книги о нём Зои Воскресенской и ещё какой-то писательницы, кажется, Прилежаевой. В этих книгах мне нравилось описание старого быта: культ музыки и науки в семье Ульяновых, дружба и любовь между членами их большой семьи. Да, и отец мне говорил, что Ленин был образованнейшим человеком. Учиться я любила всегда.
Но училась неровно. Меня ненавидела математичка. Просто вскипала злобой при виде меня. Она была секретарём школьной партийной организации. Из-за ненависти математички я не могла пробиться к математике.
Но меня любили все учительницы литературы, учившие меня с первого до десятого класса.
Средний балл моего аттестата составлял 4,5 балла. Химией и физикой я не занималась, равно, как и физкультурой. Да, у меня были и коньки с белыми ботинками, и лыжи, и лыжные ботинки. Изредка я с крёстной каталась на лыжах в Измайловском парке. Но дедушка так и не смог меня научить скользить по льду.
Помню, что он дома на меня нацепил коньки, и мы пошли во двор, где была ледяная дорожка на детской площадке. Но я не хотела скользить по этой убогой полоске. И мы вернулись домой. Дедушка меня держал под мышки во время этой прогулки.
Одета я была в белую болгарскую шубу из натурального меха и такую же шапку.
В школе я не ходила по бревну, не кувыркалась на брусьях, не прыгала через «коня». И не носила упорно физкультурную форму: чёрные трусы и футболку.
В старших классах я придумала сама себе форму для уроков физкультуры: модные тогда мамины эластичные серые брюки и мамину же чёрную с люрексом кофточку с коротким рукавом, ну, и чешки.
Бороться со мной было бесполезно. Я умела настоять на своём. И часто плавала против течения. Плавать я училась в Новом Афоне, где мы отдыхали летом с матерью и братом. Лет с двенадцати я слышала от местных мужчин: «Красавица!»
Но я ничего не говорила в ответ. Просто шла, загоревшая, в красивом сарафане и босоножках, завязав в хвост длинные зеленовато-золотистые волосы, пряча в глазах цвета моих волос улыбку, своей дорогой.
В шестнадцать лет меня, наконец, прописали в Москве. После смерти тётки, мать смогла доказать властям, что она не выписывалась из старой квартиры, уезжая на Север. Чтобы прописать в Москве отца, мать с ним развелась, прописалась сама, прописала детей, а потом зарегистрировала второй брак с моим отцом в Измайловском ЗАГСе, уже не под своей девичьей – Волкова, как в первый раз, а под его фамилией. Такая была сложная комбинация.
Дедушка к тому времени умер, тётка тоже, а бабушка доживала свой век. С помощью родственников матери родители купили дом в селе Роща Боровского района, Калужской области, что не очень по размерам российским далеко от наших Барсуков - километров 70. Дома в деревне горожанам тогда не продавались. В нём прописали мою бабку – мать отца, прожившую в Боровске остаток жизни.
Этот крестьянский дом, виртуозно, с уважением к оригиналу отремонтированный полностью внутри и надстроенный моим отцом,   и стал настоящим домом моих родителей.
Потом мать выхлопотала отдельную квартиру. Их давали ветеранам войны по особой очереди. Мне ужасно не хотелось ехать из дома, где я выросла, в новую квартиру. И лет было двадцать шесть. К тому, же власти посоветовали родителям: «Девку оставьте в коммуналке. Выйдет замуж. Детей родит. Соседка помрёт. Займёт всю квартиру».
Так я осталась жить в моей Обломовке. А родители с братом переехали на Речной вокзал. И это было хорошо, потому что мой брат пошёл по стопам отца и окончил Ленинградское речное училище, потом стал моряком.
Дядя Володя Спиридонов – сын героя с «Варяга» писал отцу, что очень рад, что со стороны моего отца в их семье (Спиридоновых) продолжается морская традиция. Традицию, соответственно, продолжил мой брат.
Дядя Володя ходил  в кругосветки на судне Академии наук СССР «Академик Пётр Лебедев» много лет в должности механика.
Первая жена моего отца Сусанна Сергеевна хорошо относилась к моему брату, сыну мужа от второго брака, охотно его принимала. У нашего брата Роберта всегда можно было остановиться, хотя жил он не Питере, а у тестя и тёщи в Павловске.
Мой брат – речник и моряк рано женился, а он младше меня на три года. У него росли два сына. А я всё маялась. Спасла меня, кроме моих Ерусланов Лазаревичей, цыганка Маша.
Около университетской ограды на проспекте Вернадского, вдоль моей любимой яблоневой аллеи цыганки тогда бродили постоянно – зимой и летом. В обмен на «железки» - золотые серьги, она провела обряд очищения моей души.
Сказала, что меня очень сильно сглазили. Конечно, цыганки всем так говорят. Но после встречи с Машей моя женская жизнь резко пошла в гору. Она, кажется, просила никому о нашей встрече ничего не говорить. Но было это так давно, что теперь уже можно.
Это она мои серьги из золота назвала «железками»: «Да, снимай ты свои железки!» И правильно. Любовь дороже злата-серебра. Серебро я  ношу, а к золоту абсолютно равнодушна.
Отправляясь на свидание с Мишей, я, конечно, надела серьги. У меня их было несколько пар: авторские эмалевые «Осень», кольские аметистовые щётки в красивой филиграни, малахит в серебре, золотые, тигровый глаз в нейльзирбере, янтарь, финифть…
В трудные времена всё это «полетело мелкой пташечкой», как говорила Любовь Дмитриевна Блок о своих сокровищах женских, которые она продавала на рынке, чтобы купить мужу-Поэту белый хлеб, без которого он не мог обходиться.
Я тоже всё продала на Измайловском Вернисаже… Потом купила другие серьги, и не одни, и мне их было подарено немало мужчинами – не золотых, а таких, как я люблю…   
Может быть, я ждала Мишу минут пять. Они мне показались вечностью. Наконец, из метро выбежал симпатичный парнишка. И мы сразу узнали друг друга. Если бы мне предложили выбор между актёром, игравшим Ромео в фильме «Ромео и Джульетта» Дзефирелли, и моим Актёром, я бы выбрала моего.
«Стройного роста», как говорила дочка Марины Цветаевой Аля о своей горячо любимой матери, золотоглазый и золотоволосый, он мне сразу понравился. Может быть, меньше, чем я ему.
Сквозь византийское золото просматривался шоколадный оттенок. Давала о себе знать еврейская кровь его отца. Для меня он на всю жизнь останется «Ангелом Златые власы».
Мы двинули в сторону стадиона им. В.И. Ленина, короче, пошли в Лужники, в кинотеатр «Спорт». Не помню, кто выразил такое желание – он или я. Наверное, оба. В ожидании сеанса мы обошли Большую спортивную арену и не заметили, как обошли.
Смотрели фильм «И корабль плывёт» Феллини. Он нам показался слишком «искусственным».
Актёр рассказал мне, что приехал в Москву устраиваться работать дворником (по лимиту), а в Душанбе был актёром Театра кукол и учился в Институте искусств, из которого его выгнали за какие-то грехи.
Я спросила, как же он там учился, неужели знает таджикский язык. Он ответил с удивлением, что там учат по-русски. Мне это показалось странным. Таджикистан был от меня так же далёк, как Индия.
Правда, рядом с ним был Афганистан, в котором убивали моих ровесников. Афганскую войну, кстати, прекратил Михаил Сергеевич Горбачёв. Он же дал все немыслимые в СССР свободы: слова, совести, печати, собраний… Но прописка в Москве всё ещё была актуальной. И жить без неё в столице было нельзя.
Познакомившись с Актёром, мы договорились встретиться ещё. 

                Глава третья

У меня был друг-филолог, который так и не женился. Мне он предлагал много раз руку и сердце. Наверное, потому и предлагал, что знал: не соглашусь. Так, для очистки совести предлагал, чтобы было оправдание – не захотела.
За восемь лет нашего знакомства я прослушала много историй о его отношениях с женщинами. Многие рассказы-воспоминания завершались словами: «Вот сейчас бы она мне понравилась»! 
Принёс на работу несколько фотографий. На одной свадьба в подмосковном городе. Жених и невеста выходят из подъезда кирпичного дома, а впереди идёт гармонист. Я посмотрела на эту фотографию и поняла, что он страдал от одиночества. Наверное, завидовал женатым друзьям. Постоянно тянулся к огню чужих очагов. У меня дома был своим человеком.  Часто ночевал на полу. Мы проводили иногда досуг в кругу моих подруг и друзей. Потом мы с ним раздружились. Его переманили... Я не люблю измен.
Мой друг-филолог был привязан к маме… Уже, когда его не стало, звонила на работу одна его бывшая подруга – лет на двадцать его моложе, замужняя, с детьми, учительница русского языка и литературы, как и его родительница. У них брак с Мишей не состоялся, потому что она матери его не нравилась. Он звал её Вампирёныш. Она позвонила, чтобы поговорить о нём. Я сразу догадалась, что это она и спросила: «Вы Вампирёныш. Она сказала: «Да».
Меня Актёр называл Рыбкой-пираньей в период наших самых сокровенных отношений. Я не очень сильна в зоологии, хотя изредка в детстве смотрела передачу «В мире животных» по советскому телевидению. Животный мир и растительный меня всегда интересовал намного меньше, чем мир людей.
«Пиранья это кто – гуппи? – Нет, совсем не гуппи». Жену третью периодически в связи со мной вспоминал. Говорил, что она тоже Пиранья.
Может, мой друг-филолог с училкой и любовниками были. Кто знает! Про него легенда ходила среди женщин на работе, что он не знал любви. Конечно, это смешно. Я то знаю, что он способен проявлять к женщине вполне конкретный мужской интерес. И женщинам он очень нравился. Но я сразу всё поставила на свои места. И он занял место, на которое ему было указано.
Училка считала, что это мать испортила ему жизнь. Мой актёр тоже был привязан к маме, которая для него была не просто самым родным человеком, но и Отечеством. Родился ведь Актёр в Таджикистане, среди чужих.
Мать его увела из семьи столичного журналиста. Он летал в Душанбе в командировки. И решил однажды навсегда остаться с юной коллегой на Востоке. Поступок смелый. Если учесть, что у него было трое детей в Москве. Младшая родилась, как последняя надежда удержать хозяина в семье. Не помогло.
Даже в этом мы с ним совпадали. Мой отец тоже оставил семью и женился на моей матери. Женился за месяц до моего рождения. Отец очень любил меня, потому что люди любят тех, кому они сделали добро.
В СССР внебрачные дети осуждались. Представляю, как счастлива была моя мать, отправляясь в Москву к своим родителям рожать меня. 
Я любила и люблю отца моего Актёра, потому что всегда чувствовала родство с ним. В, конце концов, я тоже писательница, и даже член Союза писателей России.
Когда Актёр впервые появился у меня дома, я не была ещё ни Пираньей, ни писательницей, я была Мальвиной. И долго читала ему какие-то нотации, что-то нудила про служенье искусству.
Но не хотел он в тот приезд в Москву служить искусству. Он хотел быть дворником. Передумал из-за меня. Вместо ЖЭКа отправился в Брянский ТЮЗ на конкурс. В ТЮЗ его не приняли. Это было очень не здорово для мужского самолюбия.
Помню, сидели с ним у меня в коммуналке за полированным столом под жёлтым мещанским атласным абажуром на витом шнуре. В моде тогда такие были. Я его в Военторге купила на Воздвиженке – старом Военторге, построенном офицерами Русской армии до революции. Там был рассохшийся паркет и чудесная парадная лестница, а рядом с лычками продавали женские трусы.
Помню, что и трусы там купила розовые, очень красивые. Там я обзаводилась хозяйством на деньги, которые отстёгивала мне партийная организация нашего НИИ в качестве премий. Век не забуду. Кстати, шеф наш давно уже академик и директор этого НИИ,
родного для меня.
Какие на мне были во время нашего свидания с Актёром трусы, не помню. Но точно знаю, что мужчины на расстоянии в несколько сот километров чувствуют, какие. Наверное, розовые. Мать была на работе. Моя мать трудилась до семидесяти лет. У нас многие трудились до семидесяти: дедушка, мать, крёстная. Мать поддерживала внуков.
Но с внуками родители не жили. Отец жил на даче почти круглый год, а мать зимовала у меня, пока им с отцом не дали на двоих квартиру в элитном доме Министерства обороны, в котором проживали генералы, полковники и морские капитаны. А в соседнем корпусе жил прославленный советский хоккеист из ЦСКА. Мы с ним никогда не сталкивались во дворе. Уж, хоккеиста я бы узнала.
Один раз, когда я, бросив музей, работала в дорогом книжном магазине, где цены были в несколько раз выше, чем в обычных, мне пришлось трудиться на выездной  торговле на стадионе ЦСКА, на Рождественской выставке.
Заработала в тот день кучу денег: раза в два больше, чем мне платили за месяц работы в музее в должности старшего научного сотрудника. О музее чуть позже. Он тоже связан с Актёром. 
Во внутреннем коридоре стадиона я имела счастье видеть двигавшихся в сторону раздевалки членов команды ЦСКА в красно-белой экипировке. В честь них югославские братья и сёстры даже игрушку выпустили, которую мне купила в магазине «Ядран» крёстная и подарила, когда я вышла из детского возраста. Она у меня стоит на видном месте. А на форме у хоккеиста надпись «СССР».
Хоккеисты отчаянно матерились, жутко топали коньками. Мы с напарницей испуганно прижались к стене. Увидев их, я поняла, что такое гладиаторы, война и атака. Отец Актёра служил в штрафной роте во время Великой Отечественной войны и написал об этом книгу. Книги он выпускал под русской фамилией. Актёр мне об этом не говорил – о псевдониме, это я уже потом узнала, спустя много лет из  Интернета, когда разыскивала следы Актёра.
Иногда он говорил мне, лаская взором: «Ты еврейка»! «Да, не еврейка я»!
Повторюсь, тогда я была Мальвиной. Волосы у меня, правда, не голубые, а зеленоватые. Я их тогда стригла: к парикмахерше Леночке ходила в Сокольники, в салон, что построили рядом с пожарной каланчой и бывшей Бахрушинской больницей в семидесятые годы.
Это была серия типовых салонов-парикмахерских с оригинальным названием «Локон». Должна же я была выглядеть достойно в кресле второй секретарши парткома. Секретарш было две.
Правда, во время второго свидания  с Мишей я была уже на дипломе. К зависти моей партнёрши на работу не ходила. Находилась в оплачиваемом отпуске. Опять же спасибо партии. Время проводила в Ленинке и в прогулках по городу.
Хорошо помню, что на мне была во время свидания юбка из чёрной югославской шерсти, связанная местной соколингорской мастерицей на машине и кофточка коричневая шерстяная с полосками чёрными, жёлтыми и розовыми. А на ноги я напялила розовые летние уличные тапочки.
Тапочки купила моя школьная подруга Надя. Они ей были велики. Или она специально для меня купила  эти розовые тапочки по случаю. Поэтому я ездила за ними в Северное Измайлово.
Надя вышла замуж в двадцать шесть лет. Это считалось -  край. Она мне рассказывала, что на карточке в женской консультации при родильном доме № 19, которая находилась по месту нашего жительства, ей в период наблюдения за беременностью сделали отметку: «Старородящая мать». Жуть.
Сначала у неё родилась Ирочка, потом Митя.
Когда я приехала за тапочками,  Надя встретила меня с грудной Ирочкой на руках и говорила ей: «Смотри, какая красивая тётя к нам приехала». Потом мы с Надей поели сырников ей приготовленных, со сметаной. А Ирочке Надя дала погрызть кусок кальки. Зачем, не знаю. Наверное, так рекомендовалось в передовых педагогических методичках, которые Надя читала.
Дети, правда, любят грызть бумагу, когда режутся зубы. Мой маленький сын почти дочиста обгрыз обложку книжки-малютки, которая у нас где-то до сих пор стоит на книжных полках.
Книжных полок всегда было у нас в доме много. Мы сидели с Актёром среди шкафов с книгами. И ещё у меня был роскошный ореховый буфет румынский с инкрустацией. Я его продала, когда собиралась уехать с ребёнком или за границу, или в другой дом.
За границу я так и не уехала, а в другом доме, у жениха, жила. Но мы передумали жениться. Всё это было позже. После Актёра. Но с ним тоже связано, как и многое другое, в моей жизни.
Я была пропитана в ту выпускную университетскую весну Блоком. Тема моего диплома «Историзм творчества А.А. Блока». В нём я пыталась связать начала и концы: христианство и коммунизм. А одной из подтем были исихастские мотивы в его творчестве. Диплом в июне я защитила на отлично.
Перед защитой мы с подружкой, познакомившей меня с Актёром, успели съездить в мистический Костромской край.
В Костроме нам показывали беседку А.Н. Островского, сквер «Сковорода», местный художественный музей с потрясающей коллекцией живописи, наверное, реквизированной у помещиков, Ипатьевский монастырь и село Красное. Монастырь и село показали издали. 
В Кострому мы с подругой ездили в мае, а беседа наша с Мишей происходила в конце марта. Уже грело всерьёз. На Мише была кожаная курточка с поднятым воротником. И длинный красный шарф. По-моему, он курточку не снимал и сидел, как на вокзале. И солнце рассыпало на его волосы золотую пыль. А глаза его были тёплыми, как растопленный шоколад.
Мы курили. Курить, конечно, вредно. И я много лет не курю. Бросила ещё до рождения ребёнка. И он мне рассказывал о том, что разведён, что у него есть маленький сын: «Такой хорошенький». И ещё он сказал, что у него есть знакомая девочка-балерина, с которой он учился в Инстиуте искусств, и это она велела ему завести длинный красный шарф и зажигалку в виде пистолета.
Было окончательно ясно, что дворником московским он не станет. И ещё мы говорили о литературе. Тему «Маленького принца» поднимали. На его языке «поднимать тему» звучало, как «поднимать бадью».  А потом я спросила его, верит ли он в Бога. И он сказал: «Как  я могу верить в Бога, если мой дед-золотоискатель и  отец-писатель не верили ни в Бога, ни в чёрта»!
У меня тоже был на первом и втором курсе богоборческий период. Помню, мы с подругами вышли из первого гуманитарного корпуса университета, и я, показав на ГЗ, сказала, что-то вроде: «Мой Бог – наука». Страшно вспоминать. А девочки на меня посмотрели как на сумасшедшую.   
Искусство тогда превалировало, согласно советской идеологии, над Божественной основой жизни. И мы двигались из стекляшки – первого гуманитарного корпуса в сторону ДК МГУ на Ленинских горах, где Ленком показывал «Звезду и смерть Хоакима Мурьетты». Мы с подругами шли в театр.
После нашей встречи Актёр пропал: улетел в Душанбе, не простившись. Я работала над дипломом и периодически истерила, адресуясь к Ольге: «Ищи его, где хочешь». И она провела большую работу. Связалась с девчонкой, через которую с ним познакомилась. Та и рассказала, что он уехал. Когда до него донеслась весть, что я его ищу, он как-то дал о себе знать. Не помню, как. Кажется, позвонил.
После защиты диплома я оказалась в стенах старинного домика в Замоскворечье и стала хранителем экспозиции Музея Великого драматурга. Так легла карта.  Там я познакомилась с величайшим русским лириком 20 века Юрием Батяйкиным, служившим в музее ночным сторожем.
В сторожа музейные брали только блатных. И его устроила туда известная радиоведушая Российского радио Людмила Борзяк, работавшая раньше в Бахрушинке.
Наступила осень. Летом Ольга отдыхала в санатории, который располагался в роскошной дворянской усадьбе в Подмосковье. Усадьба была страшно запущена, в анфиладе, где жили отдыхающие, стояли солдатские железные кровати.
Ольга зазвала меня туда в гости. И я честно поехала. Мы же дружили и дружим. Я ездила к ней в гости сначала в общагу, потому в коммуналку, потом в другую коммуналку, потом в двухкомнатную квартиру в Переделкине.
В Доме творчества в Переделкине умер отец Актёра после очередного инфаркта. Актёру тогда было одиннадцать лет. Перед смертью, как уже говорилось, Громкокипящий Жизнью кубок зачал последнего ребёнка, который родился уже после его смерти.
В подмосковном санатории  моя подруга познакомилась  с видным педагогом-теоретиком, который консультировал женскую сборную СССР по художественной гимнастике в период её золотого века. Он стал автором олимпийского прыжка Нелли Ким. Об этом можно прочитать в её мемуарах.
Ему было 60 лет, и он казался мне стариком, когда мы с ним всё-таки познакомились после уговоров моей подруги: «Зачем тебе этот Актёр? Бери, что плывёт в руки. Хватит уже выбирать».
Все коллизии той осени описаны мной в пьесе «Барышня и диссидент». Реально Актёр снова появился в моей жизни только в 1989 году. Для меня он был тогда уже жизненной константой.
Весной он прислал письмо с рисунком первомайской демонстрации. На рисунке были воздушные шарики и слово «Ура» с восклицательным знаком. Я ему похвасталась, естественно, что работаю в театральном музее.
Конечно, я очень люблю и любила театр. На работу в музей я пришла осенью 1987 года. Летом 1987 года умер в Риге Андрей Миронов, не доиграв «Фигаро». Сколько раз я видела этот спектакль? Раз пять. Сначала он выходил в сером костюме, потом в красном, потом в чёрном.
Помню восторг, полёт души и замиранье её под куполом бывшего Цирка-варьете, когда Миронов появлялся на сцене.
Варьете описал Булгаков в «Мастере и Маргарите».
В мои должностные обязанности в театральном музее, кроме ответственности за сохранность экспозиции и закупку новых музейных предметов, входило курирование музейных смотрителей и сторожа.
Сторожа я должна была отпускать утром, приняв у него музей. А вечером, соответственно, я ему музей сдавала. И мы расписывались в книге сдачи дежурств. Дорасписывались до того, что стали неразлучны. Ночью он мне звонил домой, а днём – на работу.
Лучшие стихи его были написаны в кассе музея, где он спал на полу. Все они мне читались автором. Потом он стал приезжать ко мне в гости. Это был платонический роман, вернее, неоплатонический.
Он любил маленькую девочку Наташу, к которой потом уехал в Ленинград: поменял квартиру на Берёзовой аллее в Москве на квартиру на Апрельской улице в Ленинграде. Наташе Батяйкин посвятил свою первую книгу «Праздники одиночеств».
В моей записной книжке записаны эти два адреса. Один из них значится на конвертах писем, которые он мне присылал из Северной Пальмиры.
Я не отпускала Актёра, общаясь с Батяйкиным.
Наконец, он приехал в Москву. Пришёл ко мне в музей. Он очень изменился. Как будто бы стал выше ростом и стройнее. Хотя он всегда был строен и тянулся вверх, как чинара. Это, вообще, отличает художников – особая стать: ноги на земле, голова – в небе. Можно, конечно, возразить. А другие что – хуже? Небо начинается сразу от земли. Да, конечно. Но всё же…

               
                Глава четвёртая


Мы сидели с Актёром в служебном помещении, где обычно проводили время с Батяйкиным. Батяйкин уже жил в Ленинграде. Можно сказать, что Актёр сидел на его месте. Вообще-то, на этом стуле сидела всегда заведующая, когда у меня не было свиданий с мужчинами. Русская пословица утверждает: «Деньги к деньгам. Женихи к женихам».
Актёр объявил, что недавно болел гепатитом, поэтому к нему нельзя прикасаться. Кажется, это в мои планы и не входило.
Ни в какой мере. Что-то у меня всё же тогда было в активе: человек с мировым именем в спорте, но бедный, как и большинство советских людей, живущих на зарплату. В единственной комнате его квартиры стояла полированная тахта, шкаф платяной, какая-то укладка типа каталожного ящика, на ней магнитофон допотопный, на двух кухонных табуретках разместился новый цветной телевизор, кажется, «Рубин». Зеркало. В углу напольная ваза с колосками. На стене елочная гирлянда. На кухне стол и холодильник. Убогая ванная.
Конечно, я сама жила в коммуналке. Но у меня имелись ковры, иконы, большая библиотека, антикварный буфет. Родители следили за тем, чтобы я не умерла с голоду, платили за жильё.
Зарплата в музее была нищенской:130 рублей в месяц. Я была старшим научным сотрудником уже через год после начала карьеры. Моя начальница высказалась по этому поводу: «Я была десять лет м.н.с. А Вам пошли на встречу».
На дирекции, когда меня утверждали в новой должности, за меня вступилась Татьяна Васильевна Усачёва – зав. реставрационными мастерскими, которая мне симпатизировала. Татьяна Васильевна специализировалась на реставрации тканей, работала реставратором в Оружейной палате. Я обожаю ткани. Она это чувствовала.   
Надо думать, что заведующая музеем Великого драматурга высказывалась отрицательно по поводу стремительного повышения моего карьерного роста.
Но дирекция решила иначе. Директор у нас был очень милый. Все уже давно о нём забыли. В Интернете нашла пару слов о нём. Поэтому скажу пару своих. Он был высок ростом, горбат, черен. Одним словом, Квазимодо.
В него страстно влюбилась одна сотрудница. И не удостоившись взаимности, уехала в Ленинград, чтобы там свести счёты с жизнью. Оттуда она ему позвонила и сообщила, что идёт топиться в Неве.
В это время в кабинете директора сидела моя начальника, секретарь партийной организации Бахрушинки. Она перехватила трубку и смогла сломать трагическую ситуацию. Девушка осталась жить и поменяла место работы, чтобы не сплетничали.
На время своего отпуска начальница оставляла меня и.о. зав. музеем. Это значило, если в это время он сгорит, отвечать буду я.
Заморачиваться на тему ответственности я не хотела. Поэтому старалась извлечь из ситуации максимум пользы. Однажды мне ужасно захотелось пройтись по Пятницкой. А в этот день должна была приехать министерская комиссия.
Я сказала сотрудницам, что иду покупать конфеты к чаю для гостей. И ходила часа два по своим делам. В это время приехала с директором какая-то тётя, как мне рассказывали смотрители, очень высокого роста, и её поила чаем моя напарница Оксана – м.н.с. и крестница хозяйки Дома.
Когда чайник был выпит полностью, гости уехали.
Конечно, меня для близира выругала Главный хранитель Нина Тимофеевна Выдрина – женщина резкая, грубоватая на слово, но красивая, счастливая и с добрым сердцем. Она была замужем за актёром Игорем Старыгиным, который сыграл в фильме «Доживём до понедельника» роль Батищева. Он её, кажется, привёз в Москву из провинции.
Не знаю, был ли их брак официальным.
Меня любили смотрители. И директору сказали, что у меня заболела мама. Я их за это отругала: «Моя мама жива-здорова». Нине Тимофеевне я рассказывала, как металась по Замоскворечью в поисках угощения. Отчасти это было правдой.
Поскольку гости министерские ушли довольные, я с чистой совестью стала пить чай с конфетами.
Самовар, то есть электрический чайник, у нас не сходил со стола. Сами пили и гостей угощали.
Директора Бахрушинского музея звали Валерий Владимирович Губин. Потом в музее началась война двух партий – Губина и Черномуровой – зама по науке. Ирина Александровна Черномурова тоже очень милая женщина, ныне жена директора Большого театра.
Сотрудники должны были определиться, с кем они. Мне нравились и директор, и Черномурова. В результате борьбы выиграл Губин. Почему-то он считал, что я из его стана и объявил мне благодарность.
Беседовали мы с Актёром под Рождество – католическое. Я собиралась в Каунас, а он был проездом, вернее, пролётом в Москве. Из Москвы он вылетал в Берлин, где жил его двоюродный брак, женатый на гражданке ГДР.
Потом он мне рассказывал, что в Германии ему не понравилось. Жизнь там была строго регламентирована и очень дорога. Брат ему не разрешил принять ванну, потому что ванна требует больше воды, чем душ.
Абсурд, конечно. Под душем можно простоять час. И воды на него уйдёт больше, чем на ванну.
На Мише был серый свитер Гамлета, тёмные брюки, ботинки типа лыжных. Образ оживляли джурабы с этническим рисунком. Мы поговорили, и он ушёл.
Летом он приехал снова в Москву, и стал ходить ко мне, как на работу. Ходил ко мне не домой, а в музей. Иногда они пересекались с Ярославом – моим чешским другом, приезжавшим в отпуск в Москву к русской бабушке, жившей на Чистых прудах. Ярослав носил мне в то лето розы и конфеты.
Дела мои шли хорошо, даже отлично. Кроме Измайловского Вернисажа, где я приторговывала, серьёзным для меня доходом стала рабата в экскурсионном кооперативе, где хозяин платил 25 рублей за одну экскурсию. Экскурсии были автобусные, но я их освоила.
Времена наступали демократические. Хозяина не интересовало, есть ли у меня образование, полученное на курсах экскурсоводов при Городском бюро экскурсий. Главное, чтобы шёл доход. Доход шёл.
Я работала в кооперативе в выходные дни – четыре раза в месяц. За двенадцать  экскурсий мне причиталось 600 рублей. Против 130 за 21-22 присутственных дня в музее при ежедневной экскурсионной нагрузке и ответственности за сохранность уникальной экспозиции с мемориальными вещами самого великого русского драматурга и русских актёров.
Это: зеркало Гликерии Николаевны Федотовой, в которое я смотрелась каждое утро, верстак столярный Александра Николаевича Островского и нож для бумаг, им собственноручно выпиленный, его же графин для воды, уникальная живопись, взятая на временное хранение из ГИМа, макет Малого театра деревянный работы мастера Покровского, гамбсовская мебель, эскизы А.Я. Головина к «Грозе» и т.д. Зеркало могло упасть со стены, графин разбиться, а нож стать жертвой музейных грабителей... Но Бог миловал.
Готовиться к экскурсиям я очень любила. Читала ночи напролёт. Родителям тогда уже, наконец, дали вторую квартиру – отдельно от семьи сына.
И мать активно её благоустраивала. Сама устроилась в большой комнате. Отец был поселён на кухне. Кухня там метров 14,  и плита стояла в квартире электрическая. Я бы, конечно, не поселила мужа на кухне ни при каких обстоятельствах. Но родители были довольны раскладом.
С Батяйкиным, жившим в Ленинграде, мы поддерживали дружеские отношения. Я под руководством великого поэта активно работала над собой: с пятьдесят второго похудела до сорок шестого размера. Это, конечно, для меня было большим прогрессом.
Потом рухнул СССР. Умер отец. Я бросила аспирантуру. Из музея, конечно, ушла. Ещё в 1990 году. Мы повздорили с заведующей. Кто-то из смотрителей меня заложил. Кто, знаю, конечно. Милая дама, много лет жившая с мужем за границей. Она носила начальнице сплетни.
Рассказали и про Мишу, и про Ярослава, и про розы. Получалось, что гнездо, которое начальница считала только своим, оказалось приютом для других птиц. Её райский уголок давно обжили влюблённые.
До меня у неё работала дама, сумевшая выскочить замуж за профессора-театроведа. И другая дама, тоже у неё работавшая, вышла замуж за местного реставратора.
Мы с Батяйкиным первый этап нашего великого неоплатонического романа тоже провели в этом культовом месте театральной Москвы. И в её домик мне днями и вечерами звонили поклонники. Особенно был усерден Лев Константинович Антонов, всё-таки сумевший меня убедить в том, что мне давно пора лечь в его постель.
Это было с его стороны большим подвигом, чем работа над олимпийским опорным прыжком Нелли Ким.
И я ушла из музея. Конечно, мне было жаль с ним расставаться.
Главным приобретением за время работы в нём стала для меня встреча с Юрием Батяйкиным.
 
                Глава пятая

Наступил 1992 год. Было холодно. Я занималась бизнесом, писала пьесу, которая постепенно трансформировалась в роман. Ездила в Каунас. Рождественский пост был выдержан строго. Я не ела два дня в неделю практически ничего.
Ельцин разрешил торговать, не платя налогов. Многие скопили на этом денег, нажили капитал. Я предпочла творчество. Заниматься творчеством, не имея ни гроша за душой, проблематично. Мне удалось выжить за счёт торговли – высоким искусством которой я владею досконально.
Чтобы заниматься ей сейчас, мне нужен бухгалтер. Я не умею считать деньги. О проданной булавке нужно отчитываться по десятку позиций.
Много людей, которые не смогли в девяностые годы перевести жизнь на новую колею, погибли.
У меня был пример – мой отец. Он всегда что-то мастерил, изобретал, предпринимал. Например, в шарашку он угодил за то, что изобрёл хитроумную машину по штамповке пуговиц. Машина была внедрена в какой-то подпольной шараге. Шарагу накрыли, отца выдали.
В результате шарашка государственная приобрела талантливого конструктора.
У меня есть фото: отец сидит над горой ватманских листов в позе роденовского «Мыслителя». Правда, в отличие от героя Родена, отец одет в приличный костюм с галстуком в полосочку на белой сорочке. 
Однажды январским или февральским вечером я возлежала на диване в творческих раздумьях. Диван, на котором я спала, родители покрыли ковром, на полу лежал ковёр «Русская красавица».
По русскому обычаю «Русская красавица» раньше висела на стене, но мать изрекла однажды, сняв его оттуда и бросив на законное место: «Лучше ногами стопчешь, чем моль сожрёт». Моя мать прекрасно владела языком.   
Моя соседка тётя Наташа гремела на кухне кастрюлями и сковородником. Это значило, что скоро принесёт пожрать. Поставит на хохломской стол, который я купила в ГУМе на деньги, вырученные от продажи ваучера, тарелку с дымящимися макаронами или гороховый суп с лапшой, сваренный на индюшачьей ноге.
Раздался звонок в дверь. Пришёл в гости Актёр. Он бежал из Душанбе с матерью, сестрой и племянником. Ему выбили в уличной разборке почти все зубы. И он не мог поступить на сцену. Хотя не понимаю, почему  его не брали. Конечно, от московской фонетической нормы он был далёк. Но голос-то у него был глубокий, бархатный, обаятельный – баритон. Очень красивый баритон.
Я тогда не знала, что он работал простым постановщиком декораций, то есть, рабочим сцены в Московском областном театре кукол на Бауманской. Естественно, что он мне об этом не рассказывал. Это было унизительно для него.
С другой стороны, и это было благо. В государстве стояла неустойчивая погода, штормило. Во время шторма хорош любой берег, кроме вражеского.
Подумать только, дед Актёра был помощником кровавого палача России, из тех, о ком пел Игорь Тальков в своей легендарной песне! Так Мировой Октябрь отыгрался на потомке одного из организаторов русской смуты, названной великим русским писателем Иваном Алексеевичем Буниным «Окаянными днями».
Выбитые зубы, бегство с бывшего Красного Востока, потеря трёхкомнатной квартиры в центре столицы Таджикистана, нищее существование, по его словам, в избе какой-то подмосковной деревни.
Хорош жених! Но я сказала: «Проходи»!
Он начал жаловаться на жизнь и сообщил мне, что узнавал: они все могут ко мне прописаться как беженцы. На что я ответила: «Кто-то из нас двоих здесь сумасшедший: либо ты, либо я». 
Несмотря на это мы вдвоём легли на диван. Он был в свитере, который так ему шёл. На мне были серые хлопковые брюки с белой фланелевой подкладкой и белый свитер, который мне связала крёстная. Справа на передней части свитера была вывязана красивая густая коса, а с левой стороны – абстрактный цветок в виде сумасшедшей звезды.
За окном пасмурно. На окне роза. Я её завела ради Актёра, чтобы не забыть, что мы с ним любим Маленького принца. Я также помнила, как в наше первое свидание в моём доме он сидел за полированным румынским столом в чёрной кожаной курточке с поднятым воротником и длинном красном шарфе, который ему подарила его знакомая девочка-балерина.
Я, конечно, балериной не была. Но любила танцевать одна часами под музыку, лившуюся с телеэкрана. Тогда ей радовал развлекательный канал «50 х 50». Времени у меня было свободного полно. Работала я два дня в неделю – на Вернисаже. Танцуй не хочу.
Прошёл ещё год. Личная жизнь не устраивалась. С Батяйкиным мы были в той стадии отношений, когда люди становятся родными, будучи друг другу никем. Мы с ним были Никто друг для друга. Но не расставались.
Были у меня и другие драматические лавстори. Роман с русским парнем-офицером зенитно-ракетных войск не имел перспектив. Я была старше на пять лет. Он не собирался на мне жениться, хотя по-своему любил. Был ещё  один бывший офицер и суворовец в моей жизни, моложе на десять лет. И тоже никаких планов со мной не связывал.
Мой друг Ярослав писал из Чехии письма со словами: «Солнце моё ясное, не плачь, а то личико будет красное». Звонил и звал замуж Лев Константинович Антонов, по ходу наших разговоров информировавший меня о своих отношениях с поварихой из Подмосковья, которая хотела остаться в его однокомнатной квартире навсегда.
Но у неё не было ни одного шанса.
Мать вдруг потребовала от меня, чтобы я шла работать по специальности, что для неё значило: в школу, учительницей русского языка и литературы. Я любила мать и не хотела её огорчать. Поэтому поплелась  в Департамент образования, благо он был рядом с моим домом.
Там мне предложили несколько вариантов. И две директрисы меня стали вырывать друг у друга. В результате я выбрала школу в не совсем чужом для меня Перове: там жил до войны мой отец, снимая комнату в маленьком домике.
Директриса посадила меня в машину и повезла смотреть школу. Школа как школа, похожая на мою. Когда мы в неё вошли, по вестибюлю слонялся паренёк-продлёночник. На него заорала, выскочившая из дирекции, как чёртик из табакерки, кажется, завуч. Я поняла, что ни за что и никогда не буду здесь работать.
И всё-таки пошла в РОНО с документами. Там мне что-то должны были подписать. Я шла пешком на Преображенку. В доме напротив Никольского монастыря жила моя крёстная. На Преображенском кладбище похоронен мой прадед Иван Гришин – основоположник московства нашей семьи.
Проходя мимо монастырских ворот, я перекрестилась на икону Николая Чудотворца и развернулась на 180 градусов.
Потом наступили кровавые дни Октября 1993 года. В 1991 году я пошла защищать Белый дом, но ушла, потому что умирал мой отец. Он лежал в Боровской городской больнице. Напротив Белого дома стояла телефонная будка. Мать говорила бодрым голосом, но я поняла, что отец уходит. В цепь я не вернулась. 27 сентября, через месяц с небольшим после Августовского путча, отец умер.
На этот раз у меня хватило ума не выходить на улицу, хотя Гайдар орал по радио, чтобы мы шли защищать демократию. Но всё-таки мне хотелось побывать у Белого дома. Для начала я решила поехать к матери пообедать.
Мы с ней сидели на кухне. Она включила телевизор. У меня телевизор сломался. А новый стоил дорого. Я решила жить без телевизора. И жила без него пять лет, работая над романом.
У Белого дома происходило нечто невероятное. По нему стреляли из танков. Конечно, я была в тот момент зла на коммунистов, которые врали про всеобщее равенство и братство. Достаточно открыть Библию, чтобы понять, сколько в мире порогов и границ между людьми. Равны мы только перед нашим Творцом.
Зла, но не до такой степени, чтобы желать им смерти. Мой отец мог бы стать при его талантах миллионером, а жил при коммунистах  в нищете, как и большинство советских людей. Единственное, что он имел – дом в Боровске.
Хотя тогда я кипела гневом. Ага, выходите! Коммунистов выводили из Белого дома, над которым клубился чёрный дым.
И никто не вышел защищать советскую власть, кроме маленькой горстки людей, приехавших в Москву из провинции. Их всех убили. Но тогда я об этом не знала. Теперь на Пресне стоит часовня, напоминающая о Чёрном Октябре, которого не было бы, если бы не было Октября Красного.
Приехав домой, я схватила в руки перо и не отрывалась от работы несколько дней, пока не почувствовала, что силы мои иссякли. Я ничего не могу. Только лечь на диван, до которого я добралась чуть ли не ползком. К тому же, я не ела дня два. Потому что было нечего. Тётя Наташа не спешила на помощь. Мать не приезжала.
Оставалось одно – умереть. Я думала, что никогда уже не поднимусь с этого мещанского дивана, который назывался в СССР «Софа «Молодёжная». И тут раздался звонок в дверь. У меня не было ни сил, ни желания встать. Но кто-то упорно звонил. Собрав волю в кулак, я встала на ноги и пошла открывать. На пороге моего дома стоял Актёр.

                Глава шестая

На мне был белый свитер и серые брюки. На нём был его серый свитер Гамлета и чёрные брюки. Он усадил меня за стол – обеденный, покрытый нежной льняной костромской скатертью бело-розового цвета, расчистив на нём место от книг и тетрадей для «Дэн кейк». Видно, в театре дали зарплату.
Мне и есть-то уже не хотелось.
Я знала, что он женился в третий раз. Он же мне об этом рассказал давно, когда мы с ним встречались в музее  перед его поездкой в Берлин. И стену Берлинскую давно снесли, и другие границы провели. Меня интересовало в то свидание только одно: есть ли у него дети от третьего брака.
Я никогда не спрашивала, на ком он женился.  Он о жене ничего не говорил. Женился он, конечно, на девочке-балерине, которая обвила его шею красным шарфом.
Сейчас я буду лить на бумагу солнечный мёд. Эта фраза – плагиат из Бориса Лавренёва, которого мы с отцом обожали читать.
А вдруг у Актёра есть дочь? Нехорошо связываться с женатым. Про бездетного женатого моего ухажёра мать говорила: «Нет детей, и греха нет». За мной ухаживал друг одного моего возлюбленного. О возлюбленном этом я ничего сейчас не скажу. Иначе сильно уйду в сторону, хотя он стоит большого рассказа.
Потом друзья поссорились. Может, из-за меня, может, из-за денег. Мы все работали перед развалом СССР в фирме моего возлюбленного. Ухаживал за мной друг хозяина фирмы долго, но безрезультатно, хотя человеком мне всегда казался приятным. И не больше. «Умри, но не давай поцелуя без любви», - эту фразу из дневника Зои Космодемьянской я затвердила на всю жизнь.
Детей у них с супругой не было. Он всё звонил и звонил. Я давала поклонникам свой телефон и телефон матери. К своему я часто не подходила, потому что работала над романом. И они мою родительницу периодически терроризировали звонками. Я о них ей рассказывала, когда она спрашивала: кто да что.   
«Скажи, у тебя есть девочка?» - спросила я у Актёра, весело разрезавшего кекс на толстые куски. В одном доме меня угостили куском «Дэн кейк» абсолютно прозрачным. Не бедный был дом – профессорский.
Он ответил: «Есть»! И прильнул к моим губам… Я даже не помню, в тот ли вечер мы стали спать вместе. Это не имеет значения.
Через пару дней позвонил, конечно же, Батяйкин: «Деньги к деньгам, женихи к женихам».
Я ему пела, как птичка про то, как продинамила директрису Перовской школы, как молилась Николе Угоднику, чтобы он мне помог.
Юра - учитель истории по профессии, приобретённой во Всесоюзном  заочном педагогическом институте. А мать его преподавала математику в школе при Чешском посольстве.
Мы с ним долго болтали. В разговоре всплыла фраза о его соученике – хозяине книжного магазина. Я завопила: «Устрой меня к нему на работу». «Да, ты что! Он не берёт чужих». «Ну, Юрочка, какая же я чужая? Я же твоя знакомая». Приближалось Рождество. Через неделю я шла с новой работы с кучей денег.
Шеф пригласил меня на практику. Не подумайте плохого. Он пуританин. Ни-ни. На практике я ворочала книжные груды. Дело было большое. Хозяин снимал торговое место почти в центре города в крупном административном здании.
Выдавая деньги, хозяин сказал: «Вообще-то, я практикантам не плачу. Ну, ладно. Пусть Вам будет на праздник подарок».
Купив на эти деньги подарки матери и племянникам, я поехала к матери встречать Новый год. Как всегда приглашал Лев Константинович, но я ответила отказом. Актёр был с матерью, сестрой и племянником.
Да, мне и не надо было от него ничего. Я была и так счастлива.

                Глава седьмая

Книжный магазин, в котором я работала, располагался в мраморном вестибюле крупного городского административного сооружения, построенного в стиле авангард при Сталине.
Естественно, кроме книг, меня окружали и люди – напарница – профессиональный продавец книг, закончившая факультет книжной торговли Полиграфического института, из интеллигентной семьи. Интересно, что замужем она была за сантехником. Но это её дело.
Мне очень не нравилось, что она уходила с работы в пять часов. Конечно, ей было нужно в детский сад за ребёнком. Но мне доставалась самая тяжёлая часть рабочего дня – вечер, когда мы убирали книги под прилавок. Среди книг были огромные художественные альбомы, дорогие подарочные издания, детские книги. Многие на мелованной бумаге в массивных переплётах – очень тяжёлые. Уборка занимала больше часа.
Рядом с нами был пост милицейской охраны. Дежурили там три молодых милиционера – два москвича, бегавшие таким образом от службы в армии, и паренёк из Подмосковья. Мы дружили. Иногда они приглашали нас с напарницей что-нибудь отметить. И мы пили с ними вино, заедая его тортом.
Один из милиционеров-москвичей был необыкновенно разговорчив. Он любил со мной поболтать. Стоял с той стороны прилавка, облокотившись на него, и рассказывал, например, как в семье относятся к его работе. «Мусор презренный», - говорила ему младшая сестрёнка. Когда ему надоедало разговаривать, он начинал петь, чаще всего «Очарована, околдована».
Подмосковный паренёк  очень мне симпатизировал, но не ухаживал, потому что я была старше лет на двенадцать. Он жил в Ликино и привёз мне по моей просьбе самый знаменитый сервиз Дулёвского завода «Золотой олень» и чашки кобальтовые с винтажным рисунком: в белом сердечке розовая розочка с зелёными листочками.
Сервиз я продала на Вернисаже дорого, а чашки все разбились. Недавно – последняя из них.
Я нравилась милиционеру, а мне ужасно нравился помощник руководителя этой крупной городской конторы. Он имел скандинавскую внешность и очень красиво и стильно одевался. И было в нём что-то такое… Про него рассказывали, что он ветеран Афганской войны и приходит в день Победы в орденах и медалях, которых у него целый иконостас. Кто бы мог подумать! Чисто внешне – звезда большого экрана. Даже красивее. Не Александр Годунов, конечно, но вроде.
Он меня тоже не оставлял без внимания. Подходил купить «Мальборо». Мы приторговывали сигаретами и шоколадками. Я честно брала с него все деньги до копейки, без всяких скидок. Когда приходил покупать ко мне сигареты в последний раз, насыпал целую горсть мелочи. В ходу тогда были «лимоны». Его шефа повысили, и он очень нервничал: вдруг он его не возьмёт с собой на новое место.
Но шеф его взял в мэрию.
Хозяин наш, коренной русак, отличался добрым характером. Он был два раза женат. Вторая его жена родом с Западной Украины. Она часто заходила в магазин за деньгами. Жена хозяина не работала, воспитывала сына и смотрела ночами видеофильмы. 
По образованию она была педагогом, как и супруг – учитель русского языка и литературы.
Сотрудники городской конторы, в которой хозяин магазина снимал помещение, к нам относились как к людям низшего сорта. И только одна дама постоянно вилась около наших прилавков. Её звали экзотическим именем Дездемона. И ей очень нравился наш хозяин.
Однажды ей удалось сколотить с ним компанию. Гуляли они втроём: Дездемона, хозяин и его зам – милый человек, подполковник запаса, военный инженер, очень похожий на актёра Олега Табакова.
И он мне рассказывал по секрету, что Дездемона напилась, стала приставать к хозяину. Но он отверг с ужасом её домогательства. «Ну, думаю, всё, скоро нас выселят». Так и случилось.
Хозяину намекнули, что нужно чинить дверь в конторе. На что он твёрдо сказал: «Нет»! А нам пояснял: «Только дай. Так и начнут доить». Вскоре нас выселили. Хозяин перевёл дело на отдалённый городской крупный спортивный объект.
Я туда ехала два часа в один конец. Это меня не устраивало. И я ушла. Он долго звонил, предлагал вернуться. Ему очень нравилось, как я оформляю витрину и прилавок. Само собой денег я тоже делала немало.
Но я не вернулась. Мне хотелось всё забыть, что было связано с этим магазином. Там я потеряла ребёнка, надрываясь на уборке витрины.
Чтобы жить, я должна была поверить, что ничего этого в моей жизни не было: кровавых рек, предательства Актёра.
И я год жила в дурмане. Меня спасло искусство. Однажды вечером, когда я была совсем одна в квартире, мне захотелось поехать на Савёловский вокзал. С него добраться до Кимр. А там Волга. Значит, я могу уйти в неё, как ушла Катерина в «Грозе».
 И вдруг я чувствую, что рядом кто-то живой. Я начала озираться вокруг. Взгляд мой упал на хохломской стол, на котором лежала груда тетрадей – мой роман. «Не оставляй нас»! – звали меня разные голоса, звучавшие нежным согласным хором.
Конечно, я посещала храм. Особенно любила вечернюю службу в Свято-Даниловом монастыре. Туда я шла после работы. Оставив книжную торговлю, я продолжала торговать в фирме по продаже «Ростовской финифти». Плюс Вернисаж, которому я не изменяла.
Мы с приятельницей арендовали на Вернисаже лавку в третьем ряду. Одним словом: «Дела идут. Контора пишет». Кузнецкий мост, где я стояла рядом с художниками, Дом композиторов, Строительная выставка на Фрунзенской набережной, министерства, маленькие фабрики и заводики, московские водокачки, международный аэропорт Шереметьево, крупные и не очень НИИ, санатории и медицинские учреждения, даже Дом творчества писателей в Переделкине… - это всё мои торговые точки. 
Естественно, масса впечатлений. Много знакомств, много встреч. «Торговля – это жизнь»,- говорил один мой приятель.
Вернусь к теме  Актёра. После Нового года мы встретились. Он пришёл ко мне работу и тоже, как и милиционер, с которым мы приятельствовали, стоял по ту сторону прилавка, разговаривая со мной о чём-то. Потом пришёл снова. И так приходил несколько раз, иногда с другом.
Его друг тоже вырос в горах Памира. Но он уехал из Таджикистана в Москву раньше Актёра. Друг Актёра работал сантехником, а его мать трудилась на хлебозаводе.   
Постепенно наши встречи перенеслись ко мне домой. И Актёр совершенно естественно и закономерно поселился у меня.
Наверное, он меня любил, потому что прекрасно понимал: ни о какой прописке его семьи в моей коммуналке не может быть речи. Я это уже ему сказала. Потом, конечно, ситуация поменялась: ожидая ребёнка, можно было прописать на моей «жилплощади» и его отца.
Как-то Актёр вспомнил свою первую жену, в брак с которой вступил по расчёту. Он с ужасом рассказывал о поездке на Чёрное море с женой и тестем. Его не радовали ни море, ни солнце, ни тропическая растительность. Потому что рядом были они…
Весь Великий пост прошёл как пир во время чумы. Актёр приглашал гостей днём и ночью. Приходилось впускать ночью в квартиру его друга-сантехника, который был так сильно привязан к нему, что стал, в конце концов, домашним человеком.
Я помню, как Толик стоял на кухне около батареи с голыми ногами, грелся, наверное. И гордо говорил о том, что он «десантура» и что у него красивые ноги. Толик служил в элитных войсках. Я не разглядывала никогда его ноги. Посмотрела: «Да, правда, ноги красивые»!   
Толик прекрасно готовил плов, умел пошутить вовремя и тонко, мыл посуду, подметал пол. Иногда он мне действовал на нервы. И я даже как-то сбросила со стола на пол две чашки, наполненные дымящимся кофе.
Эти чашки мне были дороги. Когда я уходила из парткома в музей, мне их подарили мои начальники. Чашки были, хоть и массового производства, но ручной росписи, ЛФЗ. Толик побежал в ванную за тряпкой. Собрал осколки, вытер пол. 
Спал на полу. На ковре. Нам не мешал. Мы жили своей жизнью, он жил своей, при нас. Актёр первым догадался о моей беременности. Я безумно хотела ребёнка. Это у меня стало навязчивой идеей лет с тридцати трёх. Я не могла думать о науке. Сижу в Третьем зале Ленинки, а в мозгу стучит одна мысль: «Хочу ребёнка, хочу ребёнка…»
Но я не ждала, что это будет именно при таких обстоятельствах: коммуналка, Актёр, не понятно – разведённый или нет, работа, далёкая от всяких амбиций. Денег, правда, были горы. Я работала без выходных. Мы торговали на выставках в Экспоцентре на Пресне, во Дворце съездов в Кремле, в Лужниках…
После работы иду в ГУМ и покупаю себе, например, зелёный итальянский халат в пол, или кофточку. Конечно, не забывала и родных.   
Зелёный халат жив до сих пор. Я его не ношу. Разве можно носить старые платья. Это всё равно, что ставить в вазу сухие цветы. Старые вещи – это те же высохшие цветы.
Актёр любил носить мой халат. Один раз в него влез Толик, но мы с Актёром  возмутились. И он его больше не трогал. Если честно, зелёный халат был знаком и моему возлюбленному - ракетчику и отцу моего сына.
Чувствовалось, что Актёр тоже ждёт нашего ребёнка. Он любил детей, говорил, что с ними хорошо, потому что они ещё не устали от жизни. Вскоре я ощутила реально все признаки беременности: еда казалась мне икринками, завёрнутыми в пергамент, на лице появились пегментные рыжие пятна, периодически меня душило отчаяние.
Но надо было работать. Днём мы обсуждали с напарницей, кто из нас, что приготовил на ужин. Я ничего не готовила, а покупала то, что предлагали женщины, стоявшие в рядок у метро с разными красивыми банками. Полно было коммерческих палаток.  В магазинах тоже появилась еда. 
«Ты что его деликатесами кормишь»? Я покупала мидии, маринованные грибы, разные джемы, творог, сыр. То, что он мог проглотить, не жуя или почти не жуя. У него же, практически, не было зубов.
Готовил он сам, или Толик. Или тётя Наташа, его обожавшая и нас угощавшая.
Она причитала нараспев: «Какой хороший парень! Кашу сварил рисинка к рисинке!» Принеся из магазина морковку, которую тогда продавали, как есть, только что вытащенную из земли, он раскладывал её на полу и сушил на кухне.
Тётя Наташа звала Толика «Армян», но он не армянин, а чистокровный русский. Правда, его кудрявые волосы тёмно-русого цвета и карие глаза придавали ему сказочный восточный колорит.
Однажды Толик пришёл не один, а с двумя братьями – родным, светловолосым и голубоглазым, абсолютным русаком, только что выпущенным из мест не столь отдалённых, и двоюродным, похожим на Мальчиша-плохиша банковским клерком. Двоюродного Толик гордо именовал «Банкиром».
Пили мужчины сутки. Утром я, не выдержав такого испытания, дала голубоглазому детской книжкой по голове. Он прекрасно понял моё состояние и побежал провожать до дверей, целуя мне на ходу ручку. Я шла на работу, они оставались дома.
Помню один вечер, когда мы сидели втроём на кухне: Миша, Толик и я. Я только что из ванной, волосы мокрые. Актёр принёс домой шампунь «Яблоко». До сих пор помню запах этого шампуня.  На мне красивое платье в этно стиле в розово-красно-чёрных тонах.   
На столе ликёр, кажется, кофейный. Ликёрами тогда были забиты все коммерческие палатки. Мальчики купили мне шоколадку. 
Говорили о театре и искусстве. Толик вспомнил какую-то свою подружку, которая после того, как он споёт таджикскую народную песню «Конёк», не давала ему спать всю ночь. Миша сказал: «У меня есть сокурсница-актриса. Ей по актёрскому мастерству ставлю три. У тебя филфак, но тебе балл выше – четвёрка. А вот мужику, у которого четыре класса,  образования – пять». Про какого мужика говорил Актёр, не знаю, потому что у него была масса знакомых, в том числе, простых людей.
К нам часто приходил его друг-осетин по имени Серёжа с маленьким сыном, которому я как-то варила по просьбе мальчика манную кашу с лимоном и яйцом. Серёжа обожал Актёра, как и Толик.
Среди предков Актёра было много интеллектуалов, но он им не был, он был человеком от Жизни.

                Глава восьмая

Я знаю, почему Актёр не поставил мне пять за актёрское мастерство. Отец учил меня сдерживать эмоции. Однокурсница Таня Лакеева подарила фразу из «Чёрного человека» Есенина:
В грозы, в бури, в житейскую стынь,
В дни тяжёлых утрат, и когда тебе грустно,
Казаться улыбчивым и простым
Самое высшее в мире искусство.
Потеряв ребёнка, я кричала нечеловеческим голосом. Это уже дома. После случившегося, я механически добралась с работы до дома. Потом лежала на диване в красном атласном кимоно в луже крови.
И мне позвонил Батяйкин, спросивший трагическим голосом, не поздоровавшись: «Ленка, что с тобой»?
Я рассказала.
Актёр исчез из моей жизни после трагедии на четыре года. У Батяйкина случился инфаркт. И он тоже пропал на четыре года. С Юрой мы встретились, когда он снова перебрался уже из Петербурга, а не Ленинграда в Москву.
Моему сыну было больше года, у Батяйкина появилась юная супруга, моложе его на тридцать лет. И он приехал с ней ко мне в гости.
Когда Актёр позвонил спустя несколько лет после случившегося, его звонок напомнил мне о не родившемся ребёнке. Рана ещё была открыта. Прошло много лет. Я  смогла простить его за предательство и попросить прощения за то, что не смогла сохранить наше дитя.
Батяйкин, как и Актёр очень любил мой дом. Первое, что он спросил, когда вошёл в комнату, хорошо ему знакомую: «А где диван, на котором мы с тобой спали?» Присутствие юной супруги его не смущало.
Диван я выбросила. Он совсем развалился. В бытность нашего общения с Актёром и Поэтом, диван уже стоял на трёх, а не четырёх ногах. Вместо четвёртой ноги ему служил мой толстый советский портфель, набитый рукописями. Это очень забавляло Актёра.
Спать с мужчинами мне разрешила мать, когда мне было двадцать восемь лет.
До этого она прятала три маленьких подушки от софы «Молодёжная» в антресольном шкафу. И вдруг спросила: «Ты почему спишь одна?» И достала подушки с антресоли.
Родители и брат переехали, когда мне было двадцать шесть. Я училась в университете, работала в парткоме авиационного НИИ. Но родители опекали меня, как маленькую.
Приезжали три раза в неделю, иногда без звонка. И я вопила: «Опять припёрлись без звонка». Мой отец отвечал: «Учти, что приходящие мужчины до добра не доведут».
Да, не приходили ко мне никакие мужчины. Только товарищи, посещавшие мой студенческий литературный салон, где читали стихи, пели русские песни и пили сухое вино и чай с пирогами, которые я пекла. Осенью обязательной начинкой для них была чёрная рябина.
Первым мужчиной, который ко мне стал ходить часто, был Батяйкин. И спали мы с ним платонически. И это было прекрасно.
«И это прекрасно»! – любимая фраза моего незабвенного Учителя Альберта Петровича Авраменко. На экзамене по специальности в аспирантуре мне поставил оценку четыре зав. кафедрой истории советской литературы Соколов. И я ушла, хлопнув дверью его кабинета. Над дверью висел и сейчас висит портрет Николая Рубцова. Рубцов аж вздрогнул тогда.
Я ушла из аспирантуры, посоветовавшись со старцем Оптиной Пустыни отцом Илием. Отец Илий прожёг меня лучом и сказал про аспирантуру: «Бросай. Всё бросай. Времени больше нет». Это он, конечно, о ребёнке. Хотя я ему не говорила о том, что давно страдаю маниакальным желанием его иметь.
Долго мы были с Учителем злы друг на друга. Это же с его молчаливого согласия я получила четыре – по специальности на сдаче кандидатского минимума. После запомнившейся мне триумфальной защиты диплома это было поражение.
Прошло десять лет. Я жила в то время у жениха в Строгино в профессорской квартире. И папа, и мама моего жениха были докторами наук и профессорами. Мама преподавала научный коммунизм в МГУ на журфаке, где на отделении международной журналистики учился мой жених и которое благополучно окончил. Папа жениха, кажется, трудился в МАИ. Аполлон Николаевич  преподавал историю КПСС. Моего жениха звали Николай Аполлонович.   
Я его звала про себя – подарок от Андрея Белого, поскольку так зовут главного героя романа Белого «Петербург». В профессорскую квартиру позвонила в один замечательный день моя подруга по учёбе на филфаке Лена Торбенкова – фантастической красоты женщина и сказала: «Альберт Петрович тебя простил и хочет видеть».
Я, конечно, побежала мириться, взяв сына за руку. Побежала не сразу, а годок спустя, когда вернулась в науку, пусть и без диплома о высшем специальном образовании.
К тому времени мы передумали с Николаем Аполлоновичем жениться. Потом он снова стал поднимать этот вопрос. Но мне отсоветовали сразу два священника связывать с ним жизнь. В том числе, отец Гермоген из Свято-Данилова монастыря – духовник Батяйкина.
Коля с мамой писали книгу, в которой объясняли, «кто такой Бог». Я им рекомендовала это дело немедленно прекратить. Кто они такие, чтобы ставить своё имя над именем Бога! Профессор пригрозила мне карой небес, если я им буду мешать. И я бежала из профессорского дома. Но мы с Колей ещё долго встречались.
Бежав из Строгино, я жила несколько месяцев в Южном Бутове у крёстной, в её новой квартире. Свою я сдавала вьетнамцам. На год сдала по договору. Надо было подождать, когда съедут. 
Как-то мы с сыном гуляли зимой по Южно-Бутовской улице в сторону храма и детского парка с фонтаном. Мне очень нравилось Южное Бутово. Правда, я не знала его страшную историю. Узнала позже.
Судьба свела меня с одним пареньком, который с моей лёгкой руки стал писателем.
Живёт он в Ульяновске – на родине Ильича. А его подруга заведует музеем-квартирой Ленина. Он меня с ней познакомил. Она меня очень полюбила. И привезла как-то в подарок белую красивую шаль, связанную из шерсти местных овец. Эту шаль я зову «шаль Надежды Константиновны».   
У моего ульяновского друга сестра живёт аккурат в Южном Бутове. Они там с Мариной как-то останавливались. И она мне рассказывала, что не могла там спать. Её, убеждённую ленинистку,  преследовали призраки расстрелянных на Бутовском полигоне мучеников.
Если учесть, что я много лет дружу с последним директром музея Ленина в Москве и живу рядом с депо, где прошёл первый коммунистический субботник, получается: «Ленин всегда живой, Ленин всегда со мной». Кроме шуток, я только за социализм, но с человеческим лицом.
Так вот: мы с сыном гуляли. Ему тогда было три года. Идём по снежной тропинке, протоптанной на тротуаре, и мимо нас проходит … Актёр или его Фантом, проходит, не оглядываясь. Я слишком хорошо помнила его затылок, чтобы перепутать Актёра с кем-то другим.
После Бога сын для меня стоит на первом месте. А Актёр остался навсегда в прошлом. Как-то после разговора с ним, когда мы помирились, я гуляла по Площади революции. И у лоточника в русском костюме купила два леденца-петушка. Я шла к метро и думала: «У меня могло быть двое детей». 
Две дочери Актёра живут далеко от Родины, как и его сын. Я желаю детям Актёра только счастья.

                Эпилог

В тот день больших октябрьских откровений я помолилась в старом храме на Поварской. Вечерней службы там не бывает почти никогда. В тот вечер не было её тоже. И с батюшкой мы не встретились. Лики святых сияли в свете лампад и свечей в полумраке. 
Я вышла из храма и пошла на Никитский бульвар. Слегка моросило. Наступала фантастически красивая пора городского вечера, когда начинается праздник огней и улыбок. Влюблённые прятались под зонтами.
Я вернулась на службу в учреждение культуры. В служебном помещении в уголке спал в коляске младенец - сын хозяев итальянской кофейни, снимающих под кофейню чудесную комнатку в здании бывшей дворянской усадьбы. Мальчика родители назвали Леонардо. Мать мальчика русская.
Леонардо… Мне вспоминается вернисаж большой выставки в ЦДХ, на котором мы были с Филимоном - звездой советского экрана. Отношения наши тянутся, текут, как ручей через дни, месяцы и годы. Вспоминается? Хорошо сказала. Этот вечер 1 марта 2013 года я не забуду никогда.
Нас пригласила не него Даша, рисовавшая картинки к нашей с Филимоном книге стихов. Книга наша общая родилась совершенно спонтанно в тот год, основанная на странном фундаменте отношений. Поддерживаются они на почве обоюдной любви к искусству и Поморью.
Филимон помор, как и издатель нашей книги. Поморье – родина отца моего сына. Поскольку отец моего ребёнка живёт с женой, на которой когда-то женился из-за прописки в Москве, то присутствие его в нашей жизни остаётся за гранью материального.
В тот вечер, слегка выпив, Филимон позвал меня, когда мы в опустевшем от посетителей огромном здании, наполненном невероятным количеством творческой энергии, уже шли к белой мраморной лестнице, ведущей на выход, к натюрморту на традиционный русский сюжет: красные лесные ягоды в лукошках и туесах. И поцеловал. Поворачивая моё лицо к себе, он чуть не свернул мне шею.
Это обстоятельство из памяти выветрилось, а сейчас вспомнилось. Когда мы шли по лестнице мимо огромной инсталляции в виде гигантской тумбы, со всех сторон густо обёрнутой книжными страницами, он заговорил на прозаическую, но очень важную тему: его волновал объём моей талии.
Есть мнение: когда человек теряет душу, он начинает толстеть. И это истина. Меня никогда не украшало женское одиночество. Филимон ориентирован не только на меня. В его жизни есть и другие женщины.
Одиночество женщин среди одиночества  мужчин – реалии нашего времени. Осенью прошлого года я шла вечером одна с маленького вернисажа, который проходил в узком кругу на окраине Москвы в частной галерее, размещающейся в трёхкомнатной съёмной квартире с евроремонтом.
На тёмной улице не было прохожих. На земле лежал мужчина в позе, в которой изображают солдат, павших на поле брани. В большом дворе на этой улице висит наглядная агитация, посвящённая Великой Отечественной войне. Поэтому у меня такая ассоциация.
Я прошла мимо, хотя несколько раз в таких случаях принимала участие в судьбе мужчин. Правда, мне показалось, что ему уже не помочь. Что надо было сделать: позвонить в скорую, в полицию?   
Я не позвонила. Я испугалась, что меня начнут спрашивать, что да как. Если бы я была не одна, а с мужчиной, он бы взял ответственность на себя. Потом в метро в киоске рассматривала чёрную трикотажную кофточку с кошкой, вышитой пайетками. И ужасалась, что я не приняла участия в судьбе человека. А волнуюсь из-за кофточки, которую не могу купить, потому что у меня нет денег.
У женщины, живущей без мужа денег быть не должно. Она должна перебиваться с хлеба на квас. Меня с сыном кормит давно отошедший из этого мира и мало его понимавший, ввиду небесной души, классик русской литературы.
С голода мы, конечно, не умираем, но и лишнего не имеем.
Филимон давно нигде не снимается. Умудряется издавать за свой счёт книги. Его дочь давно взрослая. Внучка тоже. Он не особо заботится о них. Главное для него – искусство. 
Искусство отражает жизнь. И украшает. Многие люди прекрасно живут, не думая о роли искусства в жизни человечества. Живут себе и живут, довольствуясь ремеслом. Но жизнь без искусства утратит соль. Впрочем, соль вредна в больших количествах и необходима ровно в тех пропорциях, в которых она содержится в продуктах.
В тот вечер, кроме Филимона, я встретила ещё трёх знакомых мужчин – гениального  художника, который давно ничего не рисует, известного московского священника, который много работает в жанре пейзажа и хозяина частной галереи на окраине Москвы.
Священник был в рясе, но без креста. Он шёл в группе художников по залу ЦДХ. Я с ним поздоровалась, и он меня поцеловал. Мы с ним  два раза встречались в творческих компаниях.
В одной из этих компаний был Филимон. Мы туда вместе с ним пришли. И священник нас благословил и велел мне беречь Филимона. В компанию я шла с Филимоном, оттуда без него. Потому что там оказалась его бывшая подруга. Ему захотелось с ней побыть наедине. И я ушла вперёд, хотя он меня громко несколько раз окликнул, когда я уже вошла в лифт.
Как только я приехала домой, тут же раздался его звонок. Он говорил, как ни в чём не бывало. Благодарил меня за подарки. Я ему подарила в тот вечер стеклянную кружку с картинкой: «Цветочки и божья коровка» и бутерброд с сёмгой из «Праги», красиво оформленный.
Нас поила из таких кружек чаем моя бывшая начальница – заведующая музеем Великого драматурга. Стеклянные кружки Филимону понравились. Мы в музей вместе ходили на предмет снять зал для его концерта. Заведующая подарила Филимону  помидор, который при нас сорвала в своём саду на территории музейной усадьбы.
Когда я пришла к ней на работу, она меня тоже угощала какими-то экзотическими помидорами, выращенными её отцом на даче: коричневого цвета. Конечно, я ей многим обязана.
Я пришла к ней с улицы. Случайно. Меня туда зазвала однокурсница, с которой мы вместе обошли несколько московских литературных музеев в поисках работы. Не знаю, как ей, а мне потом из всех этих музеев позвонили и пригласили на работу. Я выбрала музей Великого драматурга.
Мне очень понравилась заведующая. Она у меня сейчас перед глазами и стоит такой, какой я увидела её в первый раз: с длинными русыми распущенными волосами, античным профилем, в индийском платье, рядом пёс Платон.
Ей было тогда под пятьдесят. Но огонь в ней ещё пылал. Огонь любви к театру. Я ей читала отрывок из «Литературных мечтаний» Белинского, как героиня Дорониной в «Старшей сестре».
И сейчас огонь не угас, я уверена. Кроме этого огня, её ничто не согревает. Гении одиноки. Как я люблю строки Николая Рубцова:
«Я не один во всей вселенной.
Со мною книги и гармонь.
И дух поэзии нетленной -
В печи берёзовый огонь»! 
Какое там -  «не один»! Один он был в кругу людей разной степени отдалённости.
«Никому мы с тобой, Ленка, не нужны», - эту любимую песенку Батяйкина подхватил Филимон, правда, никогда не называющий меня Ленкой. Для него я Леночка. А ещё он говорит, что с другой женщиной ему проще, потому что её можно послать матом, можно послать в магазин за картошкой, можно поручить надзор за строительными работами на недавно приобретённом дачном участке.
А ко мне это не применимо.
Когда мы с ним вышли из ЦДХ, на крыльце позировала фотографу большая группа художников. И свет какой-то на улице был невероятный.
И вдруг на сине-чёрном небе появилась большая птица размером с самолёт в натуральную величину.  На ней не было перьев. Она состояла из искорок снега-света. Птица махнула мне крылом и пропала.
В этот день умер мой любимый Учитель Альберт Петрович Авраменко – 1 марта 2013 года. Книга наша с Филимоном вышла осенью. Издатель Николай Иванович Редькин – выдающийся русский писатель принёс её мне в день Рождества Богородицы. Филимон был в это время ещё на Севере в своём поместье-зимнике.
Потом у нас были презентации, когда он приехал. Для Филимона и Редькина я придумала салат «Радость помора»: очень много рыбы копчёной, перетёртой с брынзой, майонез, зелень и клюква.
Про чудесную птицу я рассказала Батяйкину, который ещё был жив. Через год с небольшим не стало и его. Батяйкин мне ответил: «Это твой Учитель так с тобой прощался».
Тяжело пережив смерть Учителя, я потеряла и Юру. Два года я посвятила работе над пьесой о нём.   
Пьеса, конечно, написана была не за два года. Я начала работать над ней в 1992 году, кажется.
Два года я сидела ежевечерне за компьютером. Пыль в большой комнате за это время ни разу не стирала с верхов шкафов. Некогда было. Кому нужна такая жена! Домработница в мой дом не допускается. Потому что дом мой больше студия – не в смысле современного названия небольшой квартиры, чтобы громким и звучным словом скрасить это обстоятельство, а в смысле – я в ней творю.
Мой сын вырос среди артистов, поэтов, художников, музыкантов.
Причём, артистов истинных, никем не купленных, живущих, как птицы небесные, что и есть подлинная Богема.
У Филимона  в Хохловском переулке был салон. В комнату квартиры в доме, в то время уже купленном богатым бывшим югославом, набивалось до тридцати человек гостей в его дни рождения.
Когда я пришла туда в первый раз вместе с сыном-подростком на его юбилей, он закричал через стол, чтобы я пробиралась к нему на диван. Но я пробираться почему-то не стала. Теперь поняла, почему. Он меня звал одну, без ребёнка. Со временем он к моему ребёнку привык.
Я спрашиваю его постоянно про дочь и внучку, но он говорит, что им ничего от него не нужно, кроме денег.
На юбилее Филимон был грустным. Конечно, он большой артист. И никто это не заметил, кроме меня. Юбилей праздновали два дня. В следующем году его день рожденья, кажется, праздновали уже целых три.
Он был грустен на юбилее и похож на холодный осенний день, когда небо синее, но сквозь золото листьев пробиваются уже не греющие лучи.
Второе по счёту приглашение я приняла и села рядом с ним. Это было неудобно, потому что на коленях у него лежала гитара. И я упиралась в оттопыренный локоть, а, если говорить красиво, в поднятое и готовое к взлёту крыло.
Он пел. А с другой стороны сидела его поклонница, про которую я всегда ему говорю: «Она Вас так любит, что у неё из-под юбки идёт дым». Поклонница эта безопасна. Она никогда не перейдёт черту. Боится. Её дым без огня.
Помню, мне очень хотелось его погладить по руке выше локтя. Но я сдержалась.
Когда мы с сыном возвращались с юбилея, у нас на проспекте Будённого в комбинате питания, построенном в стиле советского конструктивизма с элементами сталинского ампира, что очень красиво, праздновали свадьбу.
На улицу высыпала толпа гостей, нарядно одетых, во главе с женихом и невестой. Они толпились на асфальте, усыпанном лепестками роз, мелкими монетками и карамелью. И 
готовились запускать в небо огромное красное сердце – воздушное.  Сердце взлетело и устремилось в космос.
Мы с сыном шли в тот вечер пешком с круга 25 троллейбуса, который Собянин заменил автобусом. Кстати, когда я была маленькая, меня водили в комбинат питания. Там на лестнице стояло чучело бурого медведя с подносом в лапах. Мне этот мишка нравился, хотя я его боялась.
Только, став взрослой, я поняла, откуда у нас на Соколинке взялся мишка с подносом.
Он реквизирован во время революции. На подносе гости оставляли визитки в доме, который разграбили большевики. Филимон за революцию. Я против. Но при этом я за социализм.
До революции на Мейеровском проезде было садовое товарищество, названное по владельцу – Мейеру. Выращивали рассаду. Были устроены огромные теплицы. Образцовое хозяйство. А напротив стоял небольшой завод «Гном», которым владел француз.
На этом заводе изготавливали моторы для самолётов. Теперь это завод «Салют».
За заводом тянулось чуть ли не до Госпитального вала огромное кладбище при Воскресенском храме. На нём похоронены поэт Александр Полежаев, бытописатель Москвы Иван Белоусов и очень много воинов, павших на полях сражений в войне России с Наполеоном. 
У Белоусова домик был свой деревянный двухэтажный на Соколиной улице, теперь это Семёновский проезд. И в этот домик привез однажды гувернёр детей Белоусова золотоволосого и голубоглазого паренька, который очень стеснялся, потому что приехал прочитать впервые профессиональному литератору свои стихи. Пареньком был Есенин. Из дома Белоусова за Есениным погналась Жар-Птица – слава.
В пятидесятые годы кладбище было превращено в сквер. Сейчас на нём стоят скамеечки. Есть детская площадка с горками и качелями. Фонари вечером горят над могучими деревьями. Я помню, что в начале шестидесятых кое-где здесь торчали из земли углы надгробных плит.
Когда еду вечером мимо храма, мне чудится, что листва шепчется, и свет горит странно, нереально.
Филимон был женат несколько раз. Последняя его жена простая женщина. Он про неё говорит: «Она хоть и малограмотная была, но с большим сердцем». Они прожили много лет. Познакомились на его концерте. Потом она завела роман с молодым мужчиной. И они развелись. Но он всегда говорит о ней с любовью.
После юбилея Филимон засобирался на Север. Но всё откладывал отъезд. Звонил мне каждый день и говорил, что завтра уезжает. Давал мне разные поручения по организации концертов. Я сама вызвалась ему помогать. 
Приглашал под разными предлогами к себе. Я ездила к нему на 25 троллейбусе утром перед службой, прихватив что-нибудь съестное. Он предлагал мне сесть на старый английский стул и говорил, что этот стул бросили интервенты-англичане, когда бежали из Архангельска в гражданскую войну.
Гражданской войной мы обязаны большевикам. Им же обязаны Второй мировой войной, которой не было бы, если бы большевики не спровоцировали бегство солдат с фронта, когда мы уже были на пороге Берлина, а царские склады заполнили шапками-богатырками и шинелями с петлицами для парада, который планировался в этом самом Берлине.
Но шапкам-богатыркам суждено было стать будёновками. Маршал Будённый, в честь которого переименовали Мейеровский проезд, был человеком хорошим, храбрым воином и полным кавалером Святого Георгия, принявшим сторону красных.   
Только сейчас никто уже этого не помнит. Молодые не знают, кто такой Будённый. Диктовала недавно адрес по телефону. Менеджер торговой фирмы, переспросила меня: «Проспект Буджанова, проспект Будагова»? «Девушка, Вы, что, Будённого не знаете». Она не знает, и знать не хочет.
В Хохловском Филимон жил в довоенном доме. Я поднималась к нему на третий этаж по старой лестнице. Шла мимо обшарпанных, с потрескавшейся, дикого цвета краской стен, в которые въелась сырость.
Ему так не хотелось уезжать из этого дома на Красносельскую, где новый хозяин купил ему квартиру. Вообще-то, в эту квартиру должна была въехать его бывшая жена. Жилплощадь в Хохловском принадлежала ей. Он бы, в лучшем случае, оказался в такой же коммуналке, в которой жил многие годы в этом доме. Но бывшая жена его умерла.
Всё-таки в старых домах есть очарование. Дом Филимона был построен перед Великой Отечественной войной. На крыше печные трубы. На кухне деревянные полы.
Заселяли в эти дома из расчёта: комната на семью из нескольких человек. Естественно, что в таких условиях люди не размножались. Они ходили на работу, вечером отдыхали, а потом спали в тесноте, мечтая о своём уголке.
Недавно, несколько лет назад посмотрела на этот вопрос со стороны прожитых лет. В нашем доме давно уже практически нет коммуналок. Во дворе детский сад, рядом школа – моя и сына.
Значит, у большевиков был расчёт: в коммуналках выживут сильнейшие. И их дети будут ходить в детский сад и школу.  Какой цинизм! «Жизнь не туманна, она железна», - это сказал Андрей Вознесенский, кажется, в стихотворении про оленя из северной Кеми.
И я часто повторяю Филимону, что он красивее оленя. Я это говорю потому, что в первом советском фильме ужасов его герой шёл в охотничьих сапогах по руслу реки, гоня стадо оленей. И вполне им соответствовал по красоте движений и стройности физического состава.
Он завёл себе несколько лет назад высокие кожаные сапоги и ходит в них по Москве чуть ли не до мая. Я ругаюсь. «Зачем смешить людей?» Ему не нравится, когда я критикую его сапоги, которые не сочетаются с идущими в рост городскими одуванчиками…
Мне очень нравятся деревянные полы. А в довоенных домах они на кухнях из досок – крашеные. На них бы ещё постелить домотканые дорожки. Нет ничего красивее русского быта. А красивее русской избы только Божьи храмы.
Филимон очень любит церковь Троицы в Хохлах. Его там и накормят, и напоят. 
Он звал меня как-то туда. Но мы там не были вместе.
Вместе мы бывали в разных интересных местах Москвы. Однажды провели изумительный вечер в Московском купеческом обществе. Меня туда пригласил один мой приятель. Я пригласила Филимона, а он свою поклонницу, на которой собирался жениться.
Женился он на ней или нет, я не поняла. Мне об этом намерении по секрету рассказал один доброжелатель.
Поклонница помчалась в ту осень к нему на дешёвой машине на Север. Назад в Москву они вернулись на поезде. Она машину разбила. Я в то утро проснулась с ужасным чувством.
Мы сидели в Купеческом обществе на Преображенке за столом, покрытым белой скатертью. Подразумевался вечер Филимона. И я для этого сняла зал у купцов за смешную цену – тысяча рублей. Я никого не приглашала. И он никого не привёл, кроме этой дамы.
Потом подошла красивая азербайджанка православного вероисповедания, знакомая хозяев – потомков легендарных купеческих родов, чудом уцелевших в большевистской России и ставших вполне успешными в СССР.   
И мы по русскому обычаю стали пить водку из графина. На столе были солёные огурцы и колбаса, которую принесла подруга Филимона. Водкой, огурцами и чем-то ещё нас угощали потомки миллионщиков.
Филимон пел одну из моих самых любимых его песен:
Ах, как давно я не летал!
Ах, как давно не ездил!
Ах, как давно я не стоял
С любимой на разъезде.
Они как раз только приехали с этой тёткой с Севера, и как раз на поезде.
Диск с песней «Поезд» я потом подарила прапраправнуку Пушкина.
Пел он так, что я боялась за его жизнь– на сто процентов отдаваясь песне. Про таких, как  Филимон и Высоцкий, прекрасно сказал их младший товарищ Александр Башлачёв – горлом идёт любовь. 
Да, я забыла рассказать про Леонардо. Сейчас расскажу. Когда мы шли с Филимоном по подземному переходу с вернисажа в ЦДХ, к нам вдруг подошла дама. Кроме нас троих, в переходе никого не было. Картинами не торговали. На лавках висели замки.
Она сказала Филимону: «У Вас сумка расстёгнута».
Он спросил не очень ласково: «Вам в ней что-нибудь нужно»?
За неё ответила я: «Даме нужно приглашение на Ваш вечер».
На вечер она пришла с каким-то подарком и книги Филимона купила.
Мне она рассказала потом, что у неё ребёнок от одного известного художника. И зовут его Леонард – в честь Леонардо да Винчи. Потому что среди предков отца её ребёнка значится великий Леонардо.
Шла она в тот вечер, конечно, с Вернисажа. В Филимоне она сразу признала северянина. Да и как не признать, если Филимон вылитый «Человек с филином» Константина Васильева. А художник её родом был тоже с Русского Севера. Конечно, он был женат. А потом и вовсе умер.
После выхода книги наши отношения с Филимоном приняли новый ход. Он всё серьёзнее стал думать на тему брака с тёткой, едва его не угробившей. Мы стали видеться реже.
На заре нашего знакомства я случайно услышала песню на стихи Рубцова в исполнении молодого красивого гармониста. Потом другую песню, потом третью…
Почему-то я решила, что должна его увидеть не на ютубе, а вживую. Хотя есть древняя мудрость: «Не прикасайтесь к своим кумирам. Их позолота остаётся на Ваших пальцах». Да, мы познакомились. Чем-то он неуловимо напоминает моего Актёра. Только он красивее, выше ростом, талантливее. И в нём нет еврейской крови. 
Жизнь – это река. А искусство… Искусство – отражение в реке, растущих на её берегах деревьев.
На том вернисаже в ЦДХ мне запомнилось несколько картин. На одной из них клёны с жёлтыми осенними листьями. Идёт первый снег. На заснеженных ветвях среди золотых кленовых листьев сидят два бодрых Амура и целятся из стрел.
Мой Актёр крещён в православной Вере. Когда я зажигаю в память о нём свечу, шепчу: «Аллилуйя любви»!
А свою маленькую повесть я назвала «День больших октябрьских откровений», потому что женщина сияет только отражённым светом. У Юрия Батяйкина есть рассказ «День падающих кленовых листьев». Мой актёр умер 19 октября в лицейскую годовщину Пушкина.
Это закономерно, ведь он был сыном русского писателя.





                Пост Скриптум

Я люблю читать духовную литературу. В одной книге прочитала притчу про праздник. Некий человек праздновал что-то и позвал друзей. Один сказал, я не приду, потому что купил коров и занят своим хозяйством. Другой сказал, я не приду, потому что у меня самого праздник. Третий тоже отговорился и не пришёл.
Университетская подруга позвала меня на юбилей. Я не хотела идти, потому что не прошло ещё и сорока дней со дня смерти Актёра. Но, вспомнив притчу, пошла. Мы втроём сидели в почти пустом грузинском ресторане у Ново-Девичьего монастыря. Именно в этом районе мы впервые встретились с Актёром. Третьей была Ольга, познакомившая нас с ним.
В ресторане деревянные крашеные полы, чистые белые скатерти, и много картин на стенах. Мы ели и пили. Я ела лобио и грибы с картошкой без соли. Пила воду. Я давно не пью вина.
Потом заиграл скрипач, зазвучало старое пианино с подсвечниками. Всё вокруг ожило и затрепетало, словно несколько разноцветных бабочек влетели в открытое окно майским днём. Реально за окном желтели деревья на берегу монастырского пруда.
Скрипач подошёл к нам и встал напротив меня. Я дала ему тысячу и сказала: «Играйте, маэстро, играйте»!
И он подбирал музыку, созвучную струнам Души сидящих перед ним дам. Мы с Ольгой затянули: «Гори, гори, моя звезда…» Потом Ольга его спросила: «Вы еврей»? В ответ прозвучало: «Человек, играющий на скрипке двадцать лет, автоматически становится евреем». Мы рассмеялись.
На следующий день я долго бродила вечером по Замоскворечью. Зашла в музей Великого драматурга. Унесла по рассеянности номерок из гардероба, в котором в батяйкинские времена была ещё и касса. Потом относила его назад.
В храме Всех Скорбящих Радости, который так любил Юра, стояла на вечерней службе. И вдруг на меня обрушился листопад Юриных строк!
Как сильно всё и все связаны в Божьем мире!...
Сороковины Актёра пришлись на 27 ноября. В этот день Всевышний привёл меня в город Серпухов. Мне очень хотелось посмотреть там фабрику, принадлежавшую семье потомка купцов, с которым я знакома, а также монастыри города, в которых я хотела поставить свечу в память об Актёре, об ушедших и живых близких и любимых людях. 
Мы въехали в старый, кажущийся мистическим город, зону Сталкера. На улицах единичные прохожие. Снег, ветшающие дома, хранящие очарование старой русской жизни, храмы, заборы и деревья за ними, высокий берег реки, монастыри, братская могила советских воинов на Красной горе, остатки утраченного белокаменного Кремля. Потом модный ресторан в оживлённом новом городе и снова старый город, картинная галерея в доме купцов Мараевых, старообрядческий храм…
В Москву ехали через Бутово, как и в Серпухов. Отсюда Актёр со мной говорил по телефону в последний раз.
«Лучше любви всё равно ничего не бывает», - из лирики Юрия Батяйкина. Эти строки я вспомнила на «Электрозаводской», ожидая автобус. Кстати, купчиха Мараева похоронена на Преображенском кладбище недалеко от моего пращура Ивана Гришина. И с потомком серпуховских миллионщиков-текстильщиков я сидела за столом на Электрозаводской улице. Не помню её старое название.
К сожалению, фабрику ситценабивную в Серпухове не удалось посмотреть. Она заброшена. До начала нулевых успешно функционировала. Нам нужны наши купцы и наши фабрики – новые. И чем больше, тем лучше.