Был ранний час, в кафе было немноголюдно. Взяв картонный стаканчик decaf «Americano», я уселся у окна и принялся рассматривать прохожих. Хотелось курить, хотелось виски, хотелось кофе с кофеином, а не этой бурды, которую я с отвращением глотал маленькими глотками. Хотелось много чего, но «много чего» уже было нельзя, не положено... «А положено вести размеренную, спокойную, уравновешанную, лишенную всяких стрессов жизнь; соблюдать диету...» - говорил мне некий придурковатый MD, которого мне посоветовал не менее придурковатый Алик, считающий, что знает лучше меня, что именно мне нужно. «Я и сам знаю, - говорил я человеку, именущего себя доктором, - что мне нужно. Ты лучше скажи, как сделать, чтобы все то, что не положено, стало «положено». Он глупо улыбался, пожимал плечами и напоминал мне о моем возрасте. При этом, совал в руки какие-то флайеры, буклеты, помятки и прочую ерунду о здоровом образе жизни. Луис Бунюэль (известный в свое время испанский кинорежиссер) в 70 лет имел не по годам мощную половую потенцию и, соответственно, уже «по годам» больную печень. И он молил Бога, чтобы тот свел к минимуму или вообще упразднил бы половое влечение, но взамен вылечил бы печень, чтобы он мог по-прежнему пить свои коктейли, курить и употреблять жирную пищу. Бог остался глухим к его мольбам. Так если Господь не смог (или не захотел) помочь Бунюэлю, то как же мне сможет помочь этот MD? Это я к тому, что в свои 60 сам не прочь отказаться от женщин в угоду здоровой печени.
В углу, рядом со стойкой бара, сидела молодая семья. Симпатичный рыжий малыш (наверное, их чадо), лет этак 5-6, внимательно и изучающе смотрел на меня. Вначале я улыбнулся, затем подмигнул и, не заметив с его стороны никакой реакции, начал строить рожи и активно жестикулировать. Малыш даже бровью не повел. Зато его родители смерили меня уничтожающим взглядом и отвлекли внимание ребенка на себя. Видимо, вел я себя не совсем адекватно. Любопытно было бы знать, подумал я вдруг, в кого превратится этот малыш, когда повзрослеет? Ему будет 20, потом 40, а еще потом – 60... Будет ли он счастлив в жизни, будет ли ему сопутствовать удача, как у него будет со здоровьем, какая ему попадется жена? И еще, запомнит ли он этот день и того неадекватно ведущего себя пожилого человека? Семья гордо прошла мимо меня, не удостоив даже взглядом. И только лишь малыш, обернувшись, продолжал смотреть в мою сторону. Я помахал рукой, скривил очередную рожу и мысленно пожелал ему удачи.
Я и без дока знаю причину своих недомоганий. Все дело в этом чертовом городе, в котором никогда не выпадает снег. Его жители никогда не видели заснеженных деревьев, запорошенных снегом улиц, покрытых льдом водоемов. Над ними круглогодично сияло солнце, утопающее в глубокой синеве неба. Ах, как все это скучно! А еще здесь нету стрекоз. Да и вообще, какой-то он безликий... Обо всем этом когда-то, очень давно, говорил дядя Сига’. Но тогда я был подростком и не понимал его слов. Теперь же, я все чаще вспоминаю детство, проходящее в моем воображение красочными картинками. Я вижу двор, в котором сугробами лежит ослепительной белизны снег, вижу крыши домов, покрытые белым пушистым одеалом, чувствую запах дыма, идущий из черных печных труб. А еще я помню жаркое лето и слышу мелодично-знойную стрекотню крупнокрылых стрекоз. Потом семья переехала и все это осталось в прошлом.
Теперь мне 60... Но я до сих пор помню печальные глаза дяди Сига’. И как знать, может, именно этими глазами он смотрел на меня, ребенка, и думал о том же, о чем думал я, глядя на этого симпатичного малыша в углу бара, рядом со стойкой. Думал о том, что тоже когда-то был беззаботным ребенком, а затем юношей, с восторгом познающим мир и наслаждающимся дарами жизни...
Дядя Сига’ был близким другом нашей семьи. Он имел печальные глаза и веселый нрав. Именно таким он запомнился, и мне до сих пор непонятно, как такой веселый человек мог иметь такие грустные глаза? Вобще-то, его звали Сигизмунд, и никто понятия не имел, с чего он был назван этим экзотическим и столь нестандартным именем. «Может быть, спрашивали его, у тебя в роду были поляки?». Он загадочно улыбался и отвечал: «Может быть...». А еще он был ужасно некрасивым, хотя и считалось, что в определенной степени не лишен определенного шарма. Он был дважды женат и разведен, у него была куча любовниц, да и вообще, женщины просто с ума сходили от него. Моя мать частенько называла его Жоффреем Де Пейраком нашего времени, но при этом, в приватной беседе с отцом, говорила: «Не понимаю, куда смотрят эти женщины, что они находят в этом уроде? Ты посмотри на его крючковатый нос, оттопыренные уши, густые брови! Посмотри, на нем же одежда мешком висит! Я бы никогда, ни за какие деньги...». Впрочем, сам Сига был несколько иного мнения о себе.
- Мужчина, - любил он говорить, - это деликатес для женщины.
- И ты серьезно считаешь себя деликатесом? – не без сарказма спрашивала мать.
- А чем я хуже других!? – восклицал он.
- Ты самый лучший, - говорила мать и целовала его в щеку.
Он же закатывал глаза и хорошо поставленным голосом начинал петь.
You’ll never know just how much I miss you
You’ll never know just how much I care
And if I tried I still couldn’t hide my love for you
You ought to know for heaven I told you so
Это слова из старой американской песни 40-х годов прошлого века. Сига часто ее напевал, и глаза его, при этом, становились печальнее обычного. Он прикрывал наполовину веки, выбрасывал руки вперед ладонями вверх и как-то особенно, с придыханием произносил слово - just.
- Ты когда-нибудь любил по-настоящему? - спрашивали мы его.
- А что такое любовь? – отвечал он.
- Как же, - удивлялись мы, - ты это должен знать лучше других.
- Ошибаетесь. Я даже не знаю, что такое жизнь. Куда уж мне знать, что такое любовь. Впрочем, есть женщина, которую я любил всю жизнь, и буду любить до самой смерти.
- Кто она, кто она? - в один голос восклицали мы.
- Она божественна...
- Кто! – не унимались мы.
Тут он выдерживал небольшую паузу, поднимал указательный палец и вновь запевал свою песню: «You’ll never know…». И, дабы окончательно перевести тему, начинал рассказывать об Исландии и о том, как мечтает жить в Рейкьявике. Он никогда не бывал там , но, почему-то, был уверен, что это лучшая страна в мире.
- Почему? - спрашивали мы.
- Не знаю, - говорил он, - но мне кажется, что в северных широтах не могут жить плохие люди. И когда-нибудь, - мечтательно продолжал он, - я поеду туда и больше никогда не вернусь в наш город, где зимой нету снега, а летом стрекоз.
После таких его слов нам становилось грустно, ибо без него мы не представляли себе наши будни. Мне же больше всего хотелось, чтобы однажды в нашем городе выпал снег и завелись крупнокрылые, разноцветные стрекозы.
Как-то, Сига пришел к нам в гости не один. С ним была женщина. Вполне симпатичная особа, отметили мы, но никак не тянущая на звание – божественная. Представил он ее как Жозефина и все мы практически одновременно воскликнули: «Сигизмунд и Жозефина», словно они были персонажами из одноименной оперы, пьесы или иного литературного произведения. Он звал ее ласковым именем Жожо, она же обращалась к нему романтическим – Мундо. Нам же ничего не оставалось, как называть их Мундо и Жожо, хотя и первый вариант нам нравился больше.
- Так это она и есть – та единственная? - спрашивали мы.
- Не знаю, - говорил он, неопределенно качая головой.
- А вы поженитесь?
- You’ll never know...
После этих его слов нам становилось ясно, что больше ничего определенного мы не узнаем.
Мать говорила, что они гармонично дополняют друг друга. Впрочем, мы тоже так считали - они действительно были оригинальной парой.
Как потом мы узнали, Жожо была профессорской дочкой. Ее отец читал лекции по биохимии в университете и, как оказалось, был довольно известным человеком. Однако, был он известен отнюдь не своими лекциями, а книгой о рептилиях или, скорее, о рептилоидах. Он на полном серьезе считал, что люди произошли от рептилий, которые, в свою очередь имеют внеземное происхождение. Разумеется, мы были знакомы с этой теорией благодаря научным, а чаще, околонаучным журналам, но воспринимали ее не иначе как гипотезу. Профессор же в своей книге приводил неопровержимые, на его взгляд, доказательства, что рептилоиды спокойно живут среди нас, и они способны трансформироваться из человека в рептилию и обратно. Вот, обращался он к нам, присмотритесь повнимательней к английской королеве – это же чистейшей воды ящерица; президент Рейган смахивает на черепаху, Сталин на крокодила, Черчиль на жабу. Все это говорит о том, что рептилоиды захватили нашу Землю и руководят нами. Теорию о рептилоидах мы считали профессорской причудой, но, все равно, нам было безумно интересно его слушать. Точно так же как было бы интересно читать фантастическую повесть об обезьянах или смотреть американский фильм «Чужой» об инопланетных уродах-пришельцах.
- Что-то давненько Сига не появлялся, - как-то заметила мать и обратилась к отцу, - ты звонил ему?
- Звонил, - подтвердил он, - но дома никто не берет трубку.
- А Жозефине?
- Я не знаю ее номера.
- Так, наверное, нужно узнать? - с укором ответила мать, - может, через ее отца...
- Ты права, дорогая. Завтра же займусь этим.
Прошел месяц как пропали дядя Сига и Жозефина, и никто не знал, где их искать. Разумеется, мы обращались в полицию, а профессор собирался нанять частного сыщика. Без дяди Мундо и Жожо наш дом как-то опустел и все мы приуныли. Хорошо, что профессор начал бывать у нас чаще обычного, что хоть как-то сглаживало тягучую обстановку.
- Может, их похитили рептилоиды? - предположил я.
- Прекрати, - шикнула на меня мать, - что за вздор!
- Позвольте, - воскликнул профессор, - почему же вздор?! Предположение подростка (так он меня называл) не лишено смысла. Я тоже не исключаю подобного развития...
- Я вас умоляю... – только и сказала мать.
Он появился так же неожиданно как и исчез. Сига был один, без Жозефины.
- Где же Жожо? – воскликнул я и с тревогой посмотрел на Сига.
Мать строго посмотрела на меня и грозно поджала губы, отец многозначительно кашлянул, а у профессора лицо побледнело как мел.
- Не знаю, - прошептал Сига и осторожно присел на стул. – Только прошу вас, не спрашивайте меня ни о чем. По крайней мере, сейчас...
Много лет спустя, вспоминая тот день, дядя Сига расссказал мне удивительную историю. К тому времени ему было 65 лет, а мне чуть за 30. И несмотря на мой далеко не подростковый возраст, он продолжал называть меня именем, которым когда-то окрестил меня профессор – подросток. Впрочем, я особенно и не обижался, поскольку на дядю Сига просто невозможно было обижаться. Я просто его слушал.
В то время, начал он свой рассказ, я работал ретушером в одном из многочисленных городских фотоаталье. Нельзя сказать, что ретушировать негативы было моим любимым занятием, но так вышло, что профессию я унаследовал от отца и просто не представлял себе, чем бы мог заняться еще. Впрочем, со временем я полюбил или, может, просто привык к своей профессии. Мне нравилось сидеть в полутемной комнате перед фанерным ящиком со светящимся окошком. Я бережно закреплял негатив форматом 6 на 9, некоторое время разглядывал изображенный на нем портрет, смазывал его особым маслянным расствором, после чего выбирал нужный карандаш и принимался удалять деффекты на негативе. Как правило, имелось два основных деффекта – белые и черные точки. Первые, соответствено, удалялись или, скорее, затушовавались черным грифелем или черной тушью при помощи тонкой кисточки, а черные соскабливались лезвием бритвы. Таким же образом смягчались морщинки, естественные деффекты кожи и прочее. Было время, когда хорошие ретушеры ценились на вес золота, и ни одно фотоателье не могло обойтись без их услуг. Я был мастером высокого класса и, понятное дело, многие ателье пытались переманить меня, обещая высокие заработки. Однако, я так и остался работать в том же ателье, в котором когда-то работал отец. Почему? Может, привык... Знаешь, там витал дух моего отца, иногда даже ощущал его запах. Да и вообще... Как-то, вставляя в деревянную рамку очредной негатив, я дольше обычного задержал взгляд на изображении. То был портрет женщины... обычное, на первый взгляд, черно-белое изображение женского портрета. Пригляделся, затем взял в руки лупу и принялся разглядывать ее глаза. Так впервые я увидел... твою мать. Правда, то был всего лишь черно-белый негатив, но за долгие годя работы я научился безошибочно определять, сделанный с него отпечаток. То есть, я четко представил себе, как она будет выглядеть на фотографии.
- Так это она и есть – «божественная» - воскликнул я!?
Через знакомых узнал, продолжил он, пропустив мой возглас, что она замужем, что у нее был ты... Отпечатал большой ее портрет, повесил в своей комнате и каждый божий день часами всматривался в ее лицо, глаза, губы.... То было наваждением. Прошло что-то около месяца и я понял, что постепенно схожу с ума и сойду окончательно, если не увижу ее. Лаборанта попросил отпечатать несколько ее фотографий, с которыми в один прекрасный день и заявился в вашем доме. Предлог был не из самых правдоподобных, но иного просто не мог найти.
- Тут, наверное, произошла ошибка, - сказала она и вернула фотографии, - я забирала их пару недель назад.
- Странно, - удивился я, - в ателье сказали, что вы забыли их забрать и поручили мне вручить фотографии вам в руки.
Она хотела еще что-то сказать, но тут в прихожую вышел твой отец. Выслушав мои объяснения, он широко улыбнулся и предложил выпить с ними чашку чая. Разумеется, я согласился...
Рассказ дяди Сига вызвал у меня двоякое чувство. С одной стороны, я категорически не верил ему, но вот с другой... С другой стороны, вспомнились разные мелочи, ситуации, на которые тогда не обращал внимания. Теперь же, признание Сига заставили подвергнуть анализу некоторые события прошлого. К примеру, показалось достаточно странным подчеркнутое внимание матери к персоне Сига. Впрочем, все мы относились к нему как-то по особому, но мать воспринимала его чуть ли ни как родного сына. Она готова была решать все его проблемы, а если не получалось, то подключала к делу отца или кото-то еще. И еще, вызывал подозрение тот факт, что очень уж часто она напоминала нам о его неприглядной внешности. Вспомнился еще и другой эпизод: как-то мать взялась сопровождать его к дантисту, поскольку Сига боялся зубоврачебных кабинетов. Вроде, ничего необычного, но... Я был в смятении. Конечно же, Сига не поведал мне о степени глубины их отношений (если они были вообще), да и я благоразумно не спрашивал об этом. Неизвестно было и то, ведала ли мать вообще о его чувствах? Наверное, об этом догадывался отец, но он, разумеется, деликатно молчал. Достаточно было того, что все мы просто обожали нашего Сигизмунда.
С тех пор прошло немало времени. Раз в год я хожу на кладбище, где покоятся мои родители и Сигизмунд. В эти дни мне становится особенно грустно, ибо я вспоминаю свое детство, которого так мне не хватает. Вспоминаю нашу небольшую, но уютную квартиру, вечно заполненную нашими добрыми друзьями. До сих пор в ушах звучит бархатный голос дяди Сига, напевающий свою фирменную песню; звучат его необычные рассказы об Исландии, в которой он мечтал побывать, но так и не побывал. Меня до сих пор будоражат профессорские фантатстические гипотезы о существовании рептилоидов. И, разумеется, я не забыл нашу милую Жожо, так неожиданно исчезнувшую из нашей жизни. И, наверное, я так и остался бы в неведении о судьбе этой женщины, если бы не случайная встреча в одно из моих посещений кладбища. Как-то раз, у могилы Сига заметил престарелую женщину, в которой без труда узнал Жозефину, что, впрочем, совсем не удивило меня. Казалось бы, годы должны были изменить ее, но не для меня. Несмотря на преклонный возраст, она по-прежнему осталась той же милой Жожо, которую мы все так любили. Наверное, подумалось в тот день, я бы узнал ее и в потустороннем мире, если бы нам довелось там встретиться.
- Он любил другую женщину… не хотела ему мешать, - спокойно сказала она, улыбнулась и добавила, - You’II never know…
Даже не знаю, почему вспомнился именно этот коротенький, если сравнить с прожитой жизнью, эпизод из детства. Да и вообще, довольно сложно нащупать те нити, которые связывают нас с детством или детскими воспоминаниями. Для меня такой нитью стала фотография мамы... Да да, именно та фотография, на которой и по сей день видны следы ретуша, сделанного в фотоаталье дядей Сига. Невозможно на ней не заметить мелких нитевидных царапин, проделанных острым лезвием ретушера или сглаженных тушью мелких морщинок и т. д. Каждый раз я смотрю на этот снимок глазами Сига и мысленно возвращаюсь в прошлое, пытаюсь восстановить картинки, и они представляются мне в форме театральных мизансцен. Затем я хочу их оживить, но тщетно – перед глазами застывшие фигуры, лица, выражения глаз... Осталась лишь сама фотография мамы, грампластинка с записью любимой песни Сига и ярко иллюстрированный номер журнала, рассказывающий об Исландии.
В кафе стало чуть многолюдней. Оглядевшись по сторонам, я подозвал официанта и заказал себе двойной виски «Бурбон» и кофе с максимальным содержанием кофеина. Затем я попросил его принести пачку моих любимых сигарет «Nаt Sherman». Официант чиркнул зажигалкой, я прикурил и глубоко затянулся, после чего отпил добрый глоток виски и... и на моих губах заиграла улыбка. Я мысленно послал к черту придурка доктора вместе с его дурацкими флаерами и памятками и тихим голоcом пропел первые строчки песни: «You’ll never know…»