Письмо я собралась написать два месяца назад. Думала, передумывала, спорила сама с собой и разговаривала с тобой, мой адресат. Почему-то с вами я никогда не спорила. Потом я надолго забывала о своем намерении, спохватывалась и вновь думала, проговаривала и спорила. Прошло достаточно много времени, и повод для письма утратил четкость очертаний, яркость и остроту, опреснившись до тусклой незначительности события, списанного из активного анамнеза моей жизни. О чем я хотела написать вам? Как, ты не знаешь? Все письма всегда пишутся о себе.
Мы женщины кого только не ищем в лице вас, мужчин, впрочем, как и вы в нас. Я ищу друга.
Спроси у десяти человек, как они понимают дружбу, и выяснишь, дружбу каждый понимает со своими нюансами. Верю ли я в дружбу между мужчиной и женщиной? С появлением виртуальной реальности в силу своих способностей верить я… допускаю ее существование. До виртуальности я была согласна с мнением, что дружба между мужчиной и женщиной или топчется в предбаннике любви или ошивается на ее задворках, являясь прелюдией к интимным отношениям, либо результатом их завершения.
Для меня дружба утонченней и аристократичней любви. Дружба между мужчиной женщиной – интеллектуальная форма существования неосознанной чувственности. Любовь всеохватна сама по себе. Любимого достаточно любить, это вполне компенсирует все различия и не понимания друг друга. Друга дружить не получится, друга надо понимать и чувствовать.
Верю ли я в дружбу между мужчиной и женщиной? Я бы иначе поставила вопрос, а верю ли я и в любовь?
Подумалось созвучно со Львом Николаевичем: вера у всех схожа, неверие у каждого свое.
И слушая, и не соглашаясь, и внутренне споря, я знала – да, мы схожи в этом, и я тоже не верю ни в любовь, ни в дружбу. Я не верю в существование этих чувств ни в реальности, ни в виртуальности. Любовь и дружба этому миру не принадлежат и, если и встречаются, то не благодаря, а вопреки его законам. Редко кому удается разглядеть самородок среди булыжников.
Но порой...Оглядываясь вслед обнявшейся пары, смущаясь и отводя взгляд, словно вторгаюсь в чужую интимность, невольно вижу, как он злится и завидует бездомному котенку, съедающему из ее рук оставшийся после работы бутерброд, как нежно отряхивает с плеча прицельно спикировавший лист акации, поддерживает за локоть при ее неуклюжей попытки пройтись по узкому бордюру, помогает перепрыгнуть через хитро спрятавшуюся под желтой дорожкой из опавших листьев мелкую лужу. И не хочется мне думать, что завтра он может не прийти ночевать, потерявшись во времени у манкой любовницы, предать, обмануть и сподличать, или напиться и... ударить...
И тогда откуда-то из-за плеча появляется бесшабашный, ничего не боящийся, не верящий теориям и авторитетам старинный мой знакомец–«а вдруг». И я понимаю, это «а вдруг» неистребимо во мне, а если так, то мое неверие уже и не неверие вовсе, а робкие и испуганные шажки к вере.
Твое неверие похоже на мое? Есть ли у вас свой приятель? Например, по-мужски сдержанное «возможно», «бывает»...Хотя, я предпочитаю оставаться в неведении, иногда домысливать много интересней, чем знать.
О чем я хотела поговорить? Обо всем и ни о чем…
Своей историей я делиться не хочу. И это не акт недоверия. Я не хочу ею делиться ни с кем. Возможно, вопрос времени, но сейчас это только мое личное пространство. А обменяться мыслями мне было бы интересно...
Первый раз в храме со мной заговорили душевно. Шиканье и недовольство прислуживающих сестер исчезало по мере моего взросления. В какой-то момент я научилась необходимым правилам и меня, к моей великой радости, перестали замечать.
–Сиди, сиди, милая. Разговаривай с ним, он слышит. Я потом здесь протру, потом...Тебе важнее будет...
Я приходила три дня подряд. Садилась на скамью под винтовой лестницей и ждала. Он знал. Я предупредила. Мне некого спросить совета. Только его. И неважно, как и насколько я в него верю. Мне больше просить было некого.
«На все есть воля моя». На третий день закрутилось в голове, словно пластинка заведенная остановиться не может. Не сразу поняла. А когда поняла, приняла ответ. «На все есть воля твоя, не моя».
А еще...Вспоминая последние события моей жизни, думаю, если мы все по образу и подобию его, то он в ответе за качество образа и достоверность нашего подобия.
А как быть с моим несовершенством? Или я случайный мелкий брачок? А с теми, у кого порядочность понятие относительное и зависит от всемогущей маржинальности и много чего другого рыночного, что делать? Чьим образом и подобием являются насильники и убийцы?
Наверное, мы представляем собой болванки-заготовки с заложенным потенциалом по образу и подобию его, к болванкам прилагается свобода. Это теперь наш выбор: как распорядиться дарами.
А ты хитро ушел от ответственности.
Не стал опошлять идею свободы банальным ассортиментом. Пришлось поработать и создать искусителя, отпочковать зло, указать место низу, разделить внутренне и внешнее. А иначе, какая может быть свобода без выбора, а выбор не путайте с примитивными, не требующими усилий предпочтениями. Выбор это поиск, конфликт, преодоление, подвиг...
Вот мы и ищем, преодолеваем. Только какой же это подвиг, если под страхом наказания совершается? И свобода какая-то убогая получается, с предполагаемым вознаграждением за правильно сделанный выбор. Не перехитрил ли ты себя, уходя от ответственности? Какая свобода при страхе-то? Это свобода выбора: блаженствовать в раю или гореть в аду?
И я стану хорошим человеком, стремясь к образу и подобию твоему, из страха гиены огненной? Что-то ты намудрил с образами, свободой и твоим подручным Вельзевулом, иначе как бы ему явиться, если бы не воля твоя.
«Если Бога нет, то все дозволено».
Настоящая нравственность возможна в настоящей свободе. Ты выбираешь добро не из страха наказания, а оттого, что ничто другое выбирать не хочешь.
Я попытаюсь совершить подвиг. Обойдусь без страха перед адом и тщеславной жаждой рая, без кнута и пряника, вечности и спасения души. Здесь и сейчас, сиюминутно выбирая добро, знать, что по ту сторону темного занавеса ничто не зачтется хотя бы потому, что там ничего нет. И там не зачтется, и здесь ты будешь дураком, лохом и бессеребренником. И хорошим человеком проживешь трудную жизнь, другой жизнью они не живут. Ради чего? Никакой награды и бонусов не будет, никаких, кроме расплывчато-субъективного чувства собственного достоинства и самоуважения.
Вот это свобода. Вот это выбор. И это подвиг.
Я еще подумаю об этом, а пока я по подобию твоему уйду от ответственности и первый раз в жизни поплыву по течению. А ты рули, воля-то твоя. Мне есть чем заняться. Кто знает, выпадет ли еще возможность самопознания в условиях «чистого эксперимента».
Сняты маски, осталось доиграть совсем немного ролей: друга, сестры, женщины...Когда как не сейчас ответить на вопрос – кто я?
И на бога не тяну, и звание человек не добавляет понимания.
Так кто же я?
Порыв ветра взлохматил крону каштана, нежно перебрал нижние ветки, легкомысленно покачавшись на них и огладив высушенные летним зноем бурые листья. Вдоволь намиловавшись с уставшей листвой, ловелас улетел к соседнему тополю, величаво возвышающемуся над разлапистым, кряжистым собратом. От оказанного внимания тополиные листья возбужденно задрожали, золотой волной растревожив бесконечную небесную синь бабьего лета, разом выдохнули и шепеляво зашелестели, перебивая друг друга. Каштан обиженно скрипнул нижней веткой, с раздражением бросив к моим ногам зеленый игольчатый плод. Шар хрустно треснул, явив миру до срока оберегаемое и нежно лелеемое детище – щекастый крепыш-каштан. Каштан поерзал в ладони, уютно пристроился, щедро отдавая мне глянцевую нежность от соприкосновения с умащенными летним солнцем шоколадными боками.
Прихватив с земли еще парочку каштанов, я аккуратно сложила осенние подарки в сумку, предвкушая, как вечером возле чашки чая с шалфеем, укутавшись в легкий плед, за влажной завесой дурманящего аромата буду священнодействовать, превращая лощеных толстячков в грустного ослика-меланхолика, а быть может, в умненького ежика-интеллигента или удивленную сову-всезнайку, или бестолковую веселую сороконожку. И буду сердиться на себя за то, что поленилась насобирать больше: завтра исправить оплошность не получится, за пару дней каштаны опадут, дворника все осенние богатства приберут, и придется ждать следующей осени, о чем я скорее всего забуду, закрутившись в делах и проблемах так называемой жизни.
А еще можно попытаться нарисовать тебя по памяти. И неважно, что я вас никогда не видела...
К нарисованному лицу я дорисовала усы, подумала и закруглила их, украсив смотрящими вверх колечками. Получилось шутовски и по-клоунски грустно. Ластик легким касанием стер жесткий взгляд прищуренных глаз, высокий лоб с залысинами, резко перечеркнул напряженно сжатые, словно сжимающие спасательный канат, губы. Оставила один ус и, смахнув серые катышки ластика, дорисовала улитку. Улитка, затянув в спираль вечность времени и бесконечность пространства, заскучала, оказавшись в одиночестве. Я ее пожалела и нарисовала кошку, перед прыжком припавшую к земле. Кошка была рыжая, с настороженно прижатыми к голове ушами и шалыми янтарными глазами. Я подумала и закруглила ей усы вверх. Получилось смешно и по-гусарски лихо.
Налюбовавшись своим творением, смахнула видение, в сей раз обойдусь без ластика. Впрочем, рисовать я не умею.
Заглушая обиженный ропот моего сердца, под ногами недовольно ворчало брусвяно-шафрановое разноцветье опавшей листвы. Жара загостившегося бабьего лета завершилась кровавым закатом и, словно напоследок взмахнув аляповатым подолом, неохотно ушла в ночной холод бабского одиночества.
И писать письма я тоже не умею, может оттого и не люблю писать. А еще не люблю их писать из-за стыдливого ощущения обнаженности, преследующего после каждого послания, не зависимо от степени моего откровения. Написание любого личного сообщения видится мне интимным актом, срамно оголяющим душу, наподобие неожиданного присутствия в гостиной посторонних в момент выхода после принятия ванны с полотенцем в руках и в нежной россыпи капель на перламутрово порозовевшей коже, в качестве единственного сомнительного покрова.
Я никогда не напишу это письмо. И так ли будет важна причина, по которой я его не напишу: быть может, у меня окончательно исчезнет потребность в общении с тобой, а может статься, я смирюсь с мыслью об отсутствии вашего интереса ко мне. Какая разница, если я его никогда не напишу...
А быть может, я не хочу писать письмо, зная, что через пару месяцев оно вновь вернется ко мне, изуродованное красным штампом по диагонали, с общим приговором для нас обоих,– «адресат выбыл». В драгоценно редкие минуты отчаянной смелости, заглядывая в себя, я устало осознаю давность живущего во мне знания. Конечно же, адресат давно выбыл, да и жил ли он когда-то, не был ли он проекцией той истончающейся части меня, что исчезает год от года, не проставляя отметок о своем выбытии. Тихо, по-английски, я не всегда вовремя замечаю ухода, а замечая, не оплакиваю и не горюю. Тоскую тихо и в нежных пастельных оттенках грусти. Адресат выбыл, нашел лучше место и уехал навсегда. И никогда не вернется, как я никогда не напишу тебе или ему письмо.
За закрытой дверью одиноко подвывает сквозняк, ищущий жертву в опустевшей комнате.
И «никогда», привалившись тяжестью своего бессмертия, вдавливая чувства в душную черноту безнадежности, когда-нибудь ослабит свой гнет, не только не мешая, но технично подстраиваясь под спасающую своей примитивной обыденностью жизнь давно выбывшего адресата. Пока...Пока откуда-нибудь из-за плеча не выглянет глупо нахальное «а вдруг», в своем непосредственном оптимизме воскрешая надежду над тлеющими останками отрицающей ее вечности. И пока жива эта неконтролируемая вера в чудо в каждом из нас, в каком тотальном безверии ты меня можешь убедить? А вдруг? Какая разница что или кто возродит надежду, письмо какого адресанта разбудит душу. Хочу думать, что для меня это не важно, а важно лишь то, что чудо может случиться с каждым из нас и, как знать, может быть, кто-то из выбывших адресатов захочет вернуться...
Как бы мы не понимали дружбу, умение выслушать, понять и признать право на существование отличной от твоей реальности остаются наиважнейшими ее качествами.
Вот я и поговорила с вами. И что-то мне подсказывает, что ты меня выслушал. А письмо.., а письмо пусть останется ненаписанным...