Леска задрожала, медленно поднялась над рябью пруда. Капли стайкой сбежали по натянутой струне в зябкую воду. Павел не слышал, как тонко зазвенел и сразу же стих оторвавшийся колокольчик донки. Он смотрел на осенний лес и невесомый туман над темной водой проглатывая комок из внутренних слез. Налетевшим из оврага резким ветром взлохматило русые волны волос, стало бросать ясеневую листву в бледное лицо и разогнало дымку. Он ничего не чувствовал, только машинально теребил кончик носа. Одни и те же вопросы Павел задавал вновь и вновь, выкурив уже половину пачки: «Как ты могла сказать такое сегодня?.. Мама… Ты ведь моя… Так давно я тебя не видел, и вот… Зачем?..»
Они уехали почти сразу после его поступления в институт. Отцу предложили хорошую работу на компрессорной станции около родной деревни, и он с радостью согласился, оставив кафедру и неоконченную диссертацию. Всю их суетливую городскую жизнь он без сожаления променял на давнишнюю мечту вернуться в тихую деревню детства. Павел помнил, каким огнем светились отцовские глаза при упоминании о скором отпуске и возможности поехать туда. К родителям и братьям, к просторам, к парному молоку и чистоте летних рассветов, прочь от асфальтовых дворов и бетонных мешков хрущёвок. Мама стала работать в местной школе. Поначалу ей пришлось привыкать, но скоро все устоялось и они жили плавно, незаметно старея. Телеграмма о том, что умер дядя пришла вчера.
После долгого молчания за мытьем посуды мать села напротив. Рассматривая свои потемневшие за лето руки, начала обиженно:
— А вот ты знаешь, как твой дядя Мишка, племяннице Маше подарок делал на день рождения?
— Катя, замолчи… Ради брата прошу… — плача сухими глазами, сипло вмешался из-за стола отец. Он выпил стопку сегодня с утра за упокой и забыл покормить своих кроликов. — Вспомни, какие он нам на балконе рамы сделал тогда, в городе…
— Мама, что ты… — Павел подавился сигаретным дымом.
— Ну, что? А я скажу! Алкоголик он был, младший ваш, Мишка. Бобылем прожил, ненужным ни одной… Даром, что столяр хороший… Сколько раз привозили его и сгружали на лавку, мотоцикл разбивал, бывало, сколько бабушка плакала из-за него… Да, не нравился он мне… Грязный всегда, вонючий… А как он тогда сломанный велосипед Маше подарил, так вовсе… Неужели не видел? Залил глаза, небось… И ты, Пашка, хочешь как он быть? Как на выпускном тогда напился?.. А на свадьбе у брата…
— Не надо сегодня, пожалуйста, мам… — он собрал остатки терпения, закурил десятую с утра сигарету. Но она распалялась, смеясь сквозь плач и выстреливая горькими словами:
— Пойдете завтра на похороны... этот напьется с горя и тебя поить станет, думаете не знаю! Я не пойду совсем... вот так! Пусть меня простит, не хочу смотреть там на вас! Мне наготовить еще много надо, а вы спать быстро наладитесь, да потом утром за пивом…
— Все! Хватит! — Павел вскочил, выбежал в сени. Достал спрятанные снасти. Выхватил велосипед, не заметив пыль и паутину. Донки, звякнув колокольчиками, полетели в рюкзак.
— Погоди, сынок!
Но он уже сорвался с места в горку. Педали больно врезались в подошвы через тонкие сланцы. Мелькнули желтые осины и свежая пашня за спиной. "На пруд! Спрятаться! Подальше от ее криков и перекошенного обидой лица! От этих слов! Правда не нужна ему сегодня… Лучше ли правду, чем ничего, если в памяти столько..."
Ветерок стал стихать, вкрадчивый осенний вечер привел с собой тени от молчаливых ясеней. Павел выбрал приятно сопротивляющуюся леску и за жабры достал крупного полусонного сазана. Потом разделся, зашел в воду по грудь. Перетерпев первый холод пруда, он долго стоял, разводя руки в стороны, касаясь водорослей и глядя на закат. Развел небольшой костер под холмом. Сигареты закончились. Горечь и обида, усталость бессонной ночи, слова матери, и всё, что болело издавна, растаяло, как этот вечерний туман, смылось озерной водой. Он оделся, лег на оставшийся еще теплым от закатного солнца круг сухой травы.
Павел помнил его худощавым, со стройным и мускулистым телом. Простая деревенская одежда сидела ладно. А вот с лицом дяде не повезло. Он был некрасив и прост, но какой-то уверенной, не обиженной простотой. Навыкате серые глаза, рыжие кустистые брови, свалявшиеся под вечной кепкой волосы, большой висящий нос и катастрофически оттопыренные уши. А когда, приняв на грудь, дядя хотел посмешить детвору, ему удавались такие гримасы и нехитрые прибаутки, что не рассмеяться было невозможно. Они любили его чудачества, и Павлика тоже потянуло к нему. Первыми чувствами, испытанными к неприкаянному дяде-бобылю, были до слез теплые, он помнил. Часто гостил тогда в их деревне на каникулах. Жалость и печаль от того, что одинокий, что пьет... И всё плохо может однажды кончиться, ведь видел же, как падает тот вместе с мотоциклом прямо у двора. Михаил как-то сразу эту теплоту понял своей огрубевшей душой сельского столяра. Особой приязни от родни он не чувствовал, жил сурово в отдельном домике с тополями у дороги. И он, этот курчавый, стесняющийся сам себя мальчик с доверчивым взглядом стал его отдушиной. Без слов, такой же суровой, почти ничем не выдаваемой, но самой нежной любовью окружал дядя Миша племянника.
Войну пятеро отцовских братьев и сестра пережили одни с матерью. Дед был в плену после ранения, и пришел в сорок пятом. Павлик почему-то представлял, как самому младшему Мишке доставалось тумаков от старших братьев, как бывал он часто ими обижен. Все они сегодня стали отцами семейств, а бобылю оставалась одна радость возиться с их детьми летом на каникулах. На людях он никогда не жаловался на жизнь, и это нравилось Павлику. Ему одному было позволено зажигать спичку и давать прикуривать дяде трещавшую беломорину после обеда на лавочке. Видя, как пацан дрожит от желания при одном разговоре о возможности поездить на лошади, только дядя приходил в пять утра, чтобы взять его с собой на пастбище. Первобытный лошадиный запах, мудрые глаза, в которых отражаешься сам, жесткость гривы и неземная мягкость ноздрей, эта восхитительная высота над лугами в скрипящем седле и сейчас еще были осязаемы им до мурашек. И огромная, как весь его мальчишеский мир, благодарность…
Первые самостоятельные поездки на мотоцикле и рыбалка. Всё это – он. Если отец за какую-нибудь провинность хотел оставить сына дома, дядя всегда рьяно вступался. Ему как-то удавалось уговорить отца взять зареванного племянника с собой. Павлику отводилась одна из главных ролей на рыбалке — идти вдоль высокого берега и бросать камни в камыши, выгоняя рыбу, в то время, как дядя и отец тянули бредень. Так улов больше, считал Михаил. А может, придумал… Для него. И уловы были. Мешок, а то и два, карасей. Дядя непременно его хвалил, — вот, дескать, сегодня Павлик хорошо помог порыбачить. Незатейливая эта похвала была так важна ему, придавала сил дождаться следующих каникул.
— Знаешь, почему не получается? — спрашивал дядька, глядя на его мучения с рубанком. — Ты думаешь не про рубанок. — Ага... только о нем и думаю! — Значит, не только... Мечтаешь, вспоминаешь бабушкины пирожки. Когда я строгаю, я получаю радость от дела, понял?.. Существует только рубанок – и ничего больше.
Как это потом ему помогало.
Стало холодать. Поленья в костре побелели. Павел поежился, вспоминая, как однажды после такой рыбалки, дядя спас его, пятнадцатилетнего, когда он сам уже мог тягать бредень. Они вдвоем тогда рыбачили на дальних прудах. Уже вытаскивая тяжелый куль на берег, Павлик наступил на разбитую бутылку в воде и глубоко порезал ступню. Закрыв глаза, он увидел сейчас тот вечер, когда его кровью заливало песок на берегу, а один побелевший палец безжизненно болтался из-за разрезанного сухожилия. Дядя, как мог, успокаивал, хоть его самого трясло. Было видно, что крови он боится:
— Ничего, Паха! Твой отец малым в войну тальянскую мину ногой буцнул, ото было… Всё в ажуре будет, довезу…
Своей рубахой он больно перетянул ногу и под ливнем по раскисшей степи домчал его на своем «Восходе» в районную больницу. Всё действительно обошлось, зашили рану. Потом дядька приезжал с мёдом и молоком проведывать. "Как же мама сегодня забыла… А про поломку в подаренном велосипеде помнит… Ну, может, сослепу уже и не заметил. И зря боится, не станет он ни одиноким, ни алкашом, уже есть любимые жена и сын. И работа такая не даст…"
Дядя никогда не лез в драку и не скандалил, будучи навеселе. Старался всегда доехать на мотоцикле домой из своей столярки. Он вообще очень тихо жил в своем домике с тополями у дороги и клетками кроликов во дворе. "Пластинки. как же он мог забыть. Там же была огромная старинная радиола и гора пластинок..."
Уже посерело на западе, но Павел почти не чувствовал зябкой сырости пруда. Он весь был там, в только что выстроенном дядей доме. Пахло свежестуганными досками и олифой, июльской пыльной жарой. Лёжа на продавленном диване, он вновь и новь вслушивался в голоса. Бернес, Зыкина, Миансарова. Простые, понятные слова и мелодии входили без спроса в мальчишеское сердце, чтобы остаться в нем, раствориться в благодарности дяде за что-то такое, что и объяснить невозможно.
Он приехал домой уже затемно. Никто не спал, ожидали в кухне. Павел поставил велосипед и вошел. Отец начинал уже дремать за столом. Мать поднялась навстречу. От ее голоса у него защипало в глазах:
— Где же ты был, сынок?.. Прости… Я пойду завтра... Пойду, конечно… Ты же знаешь, я просто всегда боюсь за тебя…
— Ну, как же? Это ты прости. Вот... Посмотри, какой сазан…
Они обнялись, стоя под завертевшимся от взмаха рук абажуром. Как раньше, когда всё было просто и понятно. Не существовало смерти и можно было оставаться наивным так долго. Когда он умел радоваться и плакать.
«...но горьковатый запах тополиный
на дне глубокой памяти моей…»