Под тёплым бабушкиным одеялом тело просыпается постепенно. Я всегда сплю, укрывшись с головой. На периферии забытья до меня доносятся звуки радио. Оно прикручено и бормочет вполголоса. Потом баб-Римма случайно грохочет противнем, что-то роняет под кухонный стол, наверно, ложку. Дед-Миша шёпотом её ругает.
- Разложился тут, - сердится в ответ баб-Римма, тоже шёпотом. – Убирай свои чечки, одолел.
Понежившись в тёмной пуховой берлоге, можно стянуть одеяло с одной половины лица. Дед нацепил очки и ремонтирует сепаратор. В дверном проёме песочными часами белеют занавески, перехваченные поясками. По зеркальному боку платяного шкафа бродят солнечные квадраты. Голоса из радио перешли к спортивным новостям. Духмяный запах "картовных" шанежек я услышал ещё во сне.
- Снег с отлива пора отгребать, - говорит дед-Миша, свинчивая сепаратор. – Балка садится, толсто.
- В магазин сначала сходи, - баб-Римма мажет гусиным пером парящие шанежные ряды. На горячем противне они сидят плотно, как смайлики. – Курева намедни у Катьки взял, а макарошек?
Папа привёз меня вчера после обеда. Вчера я был городским пацаном в подвёрнутых джинсах. Рассказывал бабе с дедом про свой первый класс, аквапарк и «неуд» по окружающему миру. Играл с котом и допоздна сидел в дед-Мишиной мастерской. Дед точил бабушке ножи, научил меня настраивать ручной рубанок - за один вечер я узнал от дед-Миши больше, чем Тамара Артёмовна объясняет нам на технологии. На уроках у неё мы зачем-то клеим бумажную бахрому и вырезаем всякую дребедень из хлам-арта.
Ночь я безмятежно отоспал на пуховом лёжбище, без шума машин и мобильников, насквозь пропитался аурой Иргушей, выспался и мне хочется сделать что-нибудь полезное, мужицкое, хозяйственное.
- Баб-Римма, я пойду в магазин! – кричу я. - Я пойду, баб-Римма!
- Проснулся, Савушка? Это дед виноват, - жалуется баб-Римма.
- А на крышу со мной пойдём? – говорит дед-Миша.
- Легко!
- Я вам дам «легко»! – спорит бабушка. – Семилетнего пацана на верхотуру?
Дед-Миша подмигивает:
- Верёвкой привяжемся. Верно, Савва?
- Сдурел, старый…
- Как не пойду? Пойду! Ну бабушка?... – я стягиваю одеяло со второй половины лица. Солнце, март. Каникулы. – Деда мне вчера лопату специально сбил.
- Я её для горки тебе сбил, - в оправдание говорит дед-Миша, но мне уже не терпится на крышу.
Моя новая лопатка выточена из сухой жерди и блестит у печки, размером она чуть больше кочерги. Встаю в одних трусах и майке, хватаю отполированный черенок. Дед смеётся. Он за полчаса сколотил её в своей мастерской, я помогал загонять в фанеру мелкие гвозди. Шляпки у гвоздей с насечкой, а едва стукнешь молотком – насечка плющится и становится гладкой как заклёпка.
Я спал на кованом сундуке, где в детстве спала моя мама. Не сундук, а настоящий матросский рундук. Для мягкости он застлан периной и обтянут суровой парусной простынью. Баб-Римма ждёт, пока я умоюсь и оденусь, наливает в кружку свежее молоко, ставит блюдце с мёдом, передвигает какую-то посуду. Вытерев усы, дед-Миша уходит курить в своих подшитых валенках на заднее крыльцо. В сильные холода он курит в печной душник, но при мне бабуля ему запрещает.
- Купи две серого кролям, Савушка. Макарон пакет. Хлеб кило, макароны – кило. Итого – два. Не тяжело, донесёшь?
- Да ты что! – я обиженно щупаю свой бицепс. Почему у меня нет такой же мускулатуры как у дед-Миши?
- Себе что-нибудь погляди, - баб-Римма ищет кошелёк. – Конфет или что?
- И цирконию! – напоминает из дверей дед-Миша. – Я Катерине привезть наказывал.
«Цирконием» он зовёт цикорий, потому что кофе ему нельзя. Курить деду тоже нельзя, но без табаку ему никак. Он закурил с пятнадцати лет.
Уплетаю шаньги, гляжу в окно, расцвеченное солнцем и игольчатой каймой инея. От печки в затылок идёт вкусный домашний жар. Деревня Иргуши стоит на левом берегу. Гор здесь нет, но берег покрыт крутоярами, словно волнами. Иргуши берут начало почти от уреза воды и взбегают на яр. Под шапками снега домики похожи на пушистые шары.
Низ деревни называется Кричаники, верх – Султанка. Мы живём посередине. Дед-Миша говорит, Иргуши в старину основал лесосплавщик. Построил на склоне лесную биржу и гнал плоты с лесом. На бирже жили босяки и сплавные рабочие, там всегда было шумно, и место назвали Кричаниками. Наверху селились люди поспокойнее и побогаче - «султанистые» - поэтому вершину яра нарекли Султанкой. Прозвище лесосплавщика было Иргуша. Наверное, татарин или башкир.
При слове «татарин» мне представляется хитроглазый мужичок в тюбетейке. Интересно, у него зимой уши не мёрзли? Или в морозы он носил мохнатый лисий треух? В округе раньше водилась пропасть лис, дед-Миша ставил на них капканы. Меня в то время на свете не было. Лис я видел в городе, в контактном зоопарке. Они там сонные и линялые. Даже трогать неприятно. Я не трогал.
- Лиса животина антисанитарная, - говорит дед-Миша. – В шкуре заразы - как в помойном ведре. Клещ, блохи, струпья.
Привезя меня сюда на весенние каникулы, папа назвал Иргуши «концом географии». Наш «Хёндай» оказался не готов к сельской двухколейке. Вообще-то это мамина родина. Она поздний ребёнок, а я, значит, поздний внук? В Иргушах нет сети. Мой «Хонор» почти все каникулы пролежит в кармане без движения. Сотовая сеть берёт только над рекой, в Султанке. Когда доходишь до избы продавщицы тёть-Кати, появляется робкая антенна приёма. Ближе к обрыву – две. Наверное, если вскарабкаться на сосну, что почти на краю, вылезут три «палки»? Но туда не влезть. Сосна пожилая, высокая, голая до середины и блестит медной чешуёй, как гигантская нога в рыжем чулке.
- Мамина блажь, – тайком вздохнул папа на прощание. – Летом тут купаться, ягоды-грибы. Зимой – лыжи, санки. А весной? Грязь месить? Скучно станет – звони, заберу.
Он думал, что я умру без телефона? Дед-Миша специально ходит в гору звонить нам в город (не на сосну, а на обрыв) – узнать как дела и когда папа привезёт меня погостить. Вся деревня звонит в город с Султанки. Жителей верха, у которых сеть ловит прямо в доме, дразнят «олигархами». Оттуда же дед-Миша вызывал пожарных, когда у соседей в январе горела конюшня из-за включенного «козла». У дед-Миши допотопный кнопочный «Сони Эрикссон», всего с двумя играми и без доступа в интернет.
Интернета в Иргушах нет и не бывало, поэтому телефон мне не нужен. Обычно первые два дня мне жутко не хватает Ю-туба и "Страны друзей", я скучаю даже по надоедливому спаму. По выражению моего школьного дружбана Лёвки, идёт «смарт-ломка». На третий день уже поневоле привыкаю обходиться без мобильника, «Шарарама» и автогонок. Две дед-Мишины игры в телефоне я выучил наизусть. Это «змейка» и «ящики».
- Зато глазки отдохнут, Савелий, - утешает баб-Римма. – Успеешь зрение посадить. Тебя давно проверяли?
- Перед школой, - говорю я. – Всё нормально. Глаз снайперский!
Я слегка кривлю душой. Видеть хуже я начал ещё в подготовительной группе садика. Раньше с порога группы читал доску «Наши именинники». А потом заметил: слова расплываются, мне надо делать от порога шаг или два, чтобы прочесть. Тёр глаза, но не помогает. Может, писать на доске стали мельче?
Папе с мамой я ничего не сказал. Перед первым классом схитрил: прочитал у окулиста нужную строчку по памяти: «н-к-и-б-м-ш…» На самом деле я разобрал буквы только двумя строчками выше. Стало быть, у меня ноль семь?
Правда, что ли, из-за смартфона? Или это временно? Возрастное, как тугоухость у баб-Риммы?
***
Баб-Римма отправляет меня в магазин. Наказываю дед-Мише, чтоб не вздумал лезть на крышу без меня. Он и не лезет, идёт в баню таскать воду. Баб-Римма даёт мне две сотни, похожие на высохшие дубовые листья. Свои деньги у меня тоже есть, целых пятьсот рублей, хотя понятия не имею, зачем я их взял в деревню. Они спрятаны в чехле «Хонора». На сдачу Баб-Римма и так разрешит мне купить «Сникерс» или «аскорбинку». Ещё я люблю жевательный мармелад, только в Иргушах он не продаётся – нет спроса.
Папа вчера привёз вместе со мной кучу городской еды, соусы и баночки, но бабушка его оттянула. Баб-Римма бракует магазинные пряности. Она говорит, что в огороде есть все необходимые специи, кроме лаврового листа. Его - да, приходится-таки покупать для пельменей, борща и засолки. Лавровый лист в Иргушах не растёт, мы не в Греции. Зато за печкой золотятся связки лука, в ящиках розовеют клыкастые головки чеснока, похожие на бутафорские вставные челюсти, аккуратно упакована сушёная мята, другие пахучие листья. В банках впрок засолен укроп. Буро-зелёная кашица: чистый укроп и соль. Добавишь её в суп – из тарелки запахнет остро и вязко, словно расшевелил ложкой летнюю грядку.
Баб-Римме ни к чему городские продукты. У них с дедом есть мука и сахар, корова и кролики, и двадцать пчелиных ульев дожидаются весны в омшанике. Ночевать папа не остался, торопился обратно. Ему сегодня на работу, а до города из «конца географии» Иргушей возвращаться четыре часа, если не будет пробок. Я успел выспаться, пока мы добирались. В подарок деду мы с папой и мамой купили слесарный набор. Шеренги ключей и отвёрток под прозрачной крышкой гремят как оловянные солдатики.
- Ну-ка, - сказал дед-Миша, когда папа уехал.
Взял новую отвёртку и попробовал отвернуть шуруп в столе. Жало отвёртки сразу свернулось штопором.
- Гвардейцы с пола не едят, - сказал дед-Миша. – Разве это прокат? Штамповка. Пошто средствА тратили?
Из всего набора дед-Мише понравилась только стреляющая рулетка. Старая у него совсем изношена. Остальное он отдал играть мне.
- Для робятёнка сойдёт, - сказал он. – Сломаешь, Савка, - не печаль.
Я украдкой тоже хотел свернуть отвёртку штопором, но не смог. В силе мне с дедом не равняться. Попрошусь у мамы и пойду со второго класса на секцию атлетики.
Магазин в деревне один. В нём царит и властвует тёть-Катя. Из трубы уже в шесть утра вьётся серый дымок, обстоятельная тёть-Катя протапливает печь дважды в сутки, иначе у неё помёрзнут импортные соки в коробках и растительное масло, придётся отчитываться перед хозяином.
- Вымораживает, тара жмакается, - говорит тёть-Катя. Дрова она носит из маленького сарайчика. Носит понемногу, потому что у неё спина. Обметает ноги берёзовым веником. Я вчера тоже помогал принести ей дрова, пока дед балагурил с дядь-Серёжей. Больше трёх зараз она мне поднимать не разрешила. Колкие, хрустящие со стылой улицы, поленья падают на железный лист с гантельным стуком.
- Помногу не хапай, Савелка! – ворчит тёть-Катя. – Наверетенил на два истопля… Спину береги.
Спина для неё самая важная часть тела. До магазина я иду с опущенной головой. Он внизу, на Кричаниках. Мне нравится исследовать весеннюю мартовскую дорогу. Мохнатое солнце смахивает на лисью шапку татарина Иргуши. По-над воротами флюоресцентными трубками искрятся сосульки. На изломе крыши две сосульки срослись в одну и стали похожи на штаны куклы Барби. Бросил в них ледышкой. Не попал.
С поймы тянет духом талой земли и снежной каши. Влезаю на щербатую перилку у крылечка магазина. На стареньком спиртовом термометре минус пять. Если тронуть ногой матовую плёнку на обочине – под ней звенящая пустота. Остекленевший снег проламывается внутрь, шуршит манной крупой. Красный столбик в стеклянной колбе напоминает мне больницу: как пробирка для забора крови из пальца, у меня брали такой анализ. На Султанке залаял пёс Теберяковых. Смотреть уличную температуру в живом градуснике гораздо интереснее, чем в строке «Яндекса».
Ночная корка на ледяных колеях ещё не отошла. Отлично видно, кто и куда шёл вчера днём. Вот в лыве буксовал «УАЗик», на гребне подсохла полукруглая отметина ведущего моста. Это дядь-Серёжа гонял в село. Напротив Болоткиных до сих пор не заезжены кривые борозды от папиного «Хёндая». Зря он сунулся ближе к забору в расквашенный снег. Дальше опять мои пешие следы – мы ходили с дед-Мишей за сигаретами для него и семечками для баб-Риммы. В деревне едят много семечек. Баб-Римма прокаливает их на сковородке с маслом. Мне вчера купили овсяного печенья. В городе я и смотреть бы на такое не стал, оно дешманское. А оказалось, с молоком умопомрачительно вкусно.
Вчерашние отпечатки моего спортивного ботинка - будто рифлёные плитки белого шоколада, по краям они подмокли и почернели, потом схватились морозом. Дедушкины унты буцкают рядом разлапистыми следьями с рубчиком по скосу. Сбоку выдавлена цепочка мелких плоских камушков, будто рассыпались подушечки «Стиморол». Девичьи сапожки, модные. К магазину поднимался кто-то с берега, на дутой подошве. Наверное, Оксанка приехала на каникулы к бабушке Зое. Она уже семиклассница, в городе я её не встречал.
- Здоров, боец! – кричат надо мной и я вздрагиваю. Из лавки-магазина вываливается дядь-Саша. Ушанка набекрень, лицо красное, карман оттопырен. – Ого! Уже каникулы, что ли?
- Приехал, здрасте, - говорю я. – Каникулы.
- А у третьей мотострелковой роты китайский Новый год, - выразительно говорит дядь-Саша и щёлкает себя за пазухой. - Потерял чего?
- Следы смотрю.
Дядь-Саша тоже смотрит под ноги, потом достаёт из продымленного бушлата две барбариски и обломанный пряник. Под бушлатом у него заношенная тельняшка.
- Держи сухпай, боец, и береги тыл!
Я говорю спасибо. Наверно, дядь-Саша брал пряники себе на закуску, но поделился, он смешной. Дядь-Саша бывший афганец и водитель автобуса. Автобус в Иргуши давно отменили. Дядь-Сашу переводили на другой рейс, потом выгнали за пьянку, потом снова брали и снова выгоняли. А с утра он сходил за бутылкой. Он живёт на два дома ниже нас и дед-Миша ругается, что дядь-Саша пьяный топит печь и искры летят до самой Султанки.
Начальству дядь-Саши было невыгодно гонять автобус ради двух-трёх человек. Он поругался с начальством, женщины писали жалобное письмо в район насчёт транспорта, но там ничего не ответили. В Иргушах было когда-то триста жителей и малокомплектная школа, сейчас живёт шестьдесят семь душ. Только спроси, баб-Римма перечислит всех соседей пофамильно, повозрастно, поквартирно, посемейно. Даже по диагнозам и болячкам. У продавщицы тёть-Кати остеохондроз, у моего дед-Миши сужение сосудов, у Оксанкиной тёть-Зои глаукома. У самой баб-Риммы отказывает левое ухо. По-научному - нейросенсорная тугоухость. У дядь-Саши - алкоголизм.
- У меня болезнь русской души, как у Высоцкого, - поправляет дядь-Саша, когда ему говорят о водке. И поёт свою афганскую песню: – «А шофёр держит руль, пока день и светло-о-о! Ночью пули летят в лобовое стекло…»
Рейс для маленькой деревни закрыли. Дорога плохая, хлебовозку по весне затаскивают в Иргуши на «железном галстуке» трактором. В остальном в Иргушах замечательно, даже в распутицу и грязь. Берег на рассвете тонет в мареве, в промоинах кружевами полощется лёд, деревья на крутояре похожи на призрачный морок из мультика-фэнтези. Хозяин магазина тёть-Кати тоже считает торговлю неприбыльной и грозит закрыть насовсем. Надо чаще ходить покупать у неё что-нибудь. С завтрашнего дня начну тратить свои пятьсот рублей. Тёть-Кате они нужнее, чем мне...
***
В магазине Иргушей нет ни скидок, ни акций, ни считывающих устройств. Весь тёть-Катин магазин чуть больше бани. В огромных кулях улитками пересыпаются рожки, блестят слюдяными боками блоки дешёвых папирос, россыпью мигают шоколадки, на бельевых прищепках разноцветные пакеты с приправами. За спиной на полке теснятся газировка и пиво. Водки на виду нет, потому что у хозяина Васьки-фермера нет лицензии.
- Мне две серого для кролей, - солидно говорю я. – Ещё свешайте рожек и цирконий деду.
Тёть-Катя помнит, что такое «цирконий» по дед-Мишиному, подаёт мне красную пачку цикория. Сорок лет назад она хотела выйти за дед-Мишу замуж. Тогда моя мама была бы мне уже не мама? В Иргушах все про всех знают, иногда старые обиды всплывают, соседи ссорятся и заново мирятся. Тёть-Катя работала контролёром энергосбыта, а теперь торгует в магазине Васьки-фермера, у неё спина и вечно озабоченное выражение лица. Она красит волосы в рыжий цвет и до сих пор заплетает косу. Странно видеть косу у пожилой женщины. Баб-Римма недовольна, когда дед задерживается в магазине дольше положенного. Сорок лет прошло, а ревнует?
- Себе ничо не возьмёшь, Савелий? Я сегодня до трёх без перерыва, потом с шести на два часа. Каникулы, детки приехали.
Складываю серый хлеб в пакет и чувствую себя взрослым и равнодушным к сладостям. К тому же у меня есть дядь-Сашины барбариски.
- Спасибо, тёть-Катя. Шанег наелся, и мёда, - очень кстати вспоминаю дедову поговорку: - Наравне с голодным можно жить! Пойду, дед велит крышу огребать.
- Приходи на лавку шабашнуть! – тёть-Катя указывает на потолок и смеётся. У неё острый подбородок и запавшие глаза. Муж у неё давно умер, который женился вместо дед-Миши. Хорошо, что дед-Миша на ней не женился, вдруг бы тоже умер?
Обитая серой байкой дверь выпускает меня обратно, снова в лицо веет духом талой земли. На переброшенной через двор оледеневшей верёвке качается трясогузка.
В безымянном проулке на Кричаниках виден голубоватый двухэтажный корпус. Вот она, бывшая малокомплектная школа. Середина конька просела от тяжести как седло. Отпавшая штукатурка, проваленная крыша. Дед-Миша работал здесь сразу завхозом, сторожем и учителем труда. На старых фотографиях с Первого сентября он, осанистый и строгий, стоит в наглаженном костюме и гораздо больше похож на директора, чем настоящий директор Теберяков – тот низенький и лысоватый. Двор школы был украшен клумбами и скульптурами пионеров. По прежней памяти дед до сих пор окашивает летом репей, выросший на месте скульптур.
Вроде бы зачем ему косить репей в общественном пространстве? А для порядка. Люди в деревне до сих пор делают много такого, за что в городе волонтёры получают грамоты и деньги. Мостки для полоскания, скамейка с грибком у колонки, бывшая автобусная остановка на въезде… Здесь никому не платят и не вручают благодарственных писем, но никто никогда не стонет. Вот вам и «конец географии».
Дед-Миша родился после войны, заканчивал ФЗО, позже долго работал в МТС. В жизни бы не подумал, что МТС – не только сотовый оператор, но и «машинно-тракторная станция». Когда станции не стало, деда позвали в школу. Все оконные рамы в школьном корпусе ученики сделали под руководством моего деда – такие у них были практические уроки. Уроками труда раньше называли наши уроки технологии. Из списанного мотора дед-Миша сделал для школы циркулярную пилу и перетаскал туда из дома половину инструментов.
Наверное, когда вчера дед-Миша описывал мне в мастерской устройство паяльной лампы, ему казалось, что он снова у себя в классе. Жаль, что я ничего не запомнил. Но ведь дед-Миша вёл труды у больших сельских ребят, им было проще. В девять лет они уже копали картошку и управлялись с конными граблями. Дед-Миша тоже с детства познал крестьянскую работу. Картошку я копать не копал, а на граблях сидел, они стоят под навесом. Когда Иргушинскую школу сократили, всё оборудование из кабинета труда увезли в район, хотя по справедливости оно было дед-Мишино. Он ничего не сказал и не стал спорить. Баб-Римма до сих пор ему это припоминает.
- Гвардейцы с пола не едят, - отвечает ей дед-Миша.
Теберяков по дружбе перевёл дед-Мишу в соседнюю школу, в деревню Полушкино. Весной и осенью он катался туда на велике «Десна» через ельник, а зимой поднимался в пять утра и в метель шагал семь километров пешком. В районо были рады, потому что дед-Миша налаживал станки, резал дверные коробки и знал холодную ковку металлов как свои пять пальцев.
Дедушка работал до очередной реформы, пока не оказалось, что педагогического образования у него нет, и ему никак не пройти переаттестацию по современным требованиям к образовательным учреждениям.
- Выходит, ты пятнадцать лет детей неправильно учил? – посмеиваются в деревне. – А Коля-Махотка в аттестацию прошёл, зато литовку склепать не проворит?
- У него диплом, – глубокомысленно и без всякой зависти говорит дед.
- Диплом кверху дуплом и сестра главврач, - ухмыляется афганец дядь-Саша. Ему обидно, что с дед-Мишей обошлись бессовестно, а самому деду почему-то ни капельки.
Изба у баб-Риммы и дед-Миши сложена всего из семи венцов. Каждое бревно по окружности с тележное колесо. Венцы - это ряды брёвен в срубе. Начиная со второго ряда, их втаскивали лошадью и неизвестным приспособлением, которое зовут «козелок».
- Староверская обитель, - шутит сосед дядь-Серёжа, хотя дед-Миша вовсе не старовер. Божница в избе сделана для бабушки, она у нас верующая, даже в крестных ходах участвует.
Избу ставил ещё дед-Мишин дед, лес доставляли по реке. Семь венцов – очень мало для избы, но за счёт неимоверной толщины стволов она вышла громадная, с полутораэтажный дом. Считается, что такой объёмный лес долговечный и лёжкий. Стены проконопачены мхом или паклей. Если мхом, то его ниоткуда не сплавляли, брали прямо тут, за Кричаниками, в седом ельнике, где летом не продохнуть от черники и комаров.
- Запоминай: грамотно проконопаченный сруб поднимается на пядь от пустого, - говорит дед-Миша. – Буду баню менять – научу тебя конопатить.
Мне кажется, что баня у деда крепкая как форт на Диком Западе, впрочем, ему виднее. Вчера меня водили мыться «с дороги» и сегодня снова пойдём. А как за счёт мха можно поднять сруб? Я не понял. Пробовал просунуть палец в шов между брёвен - не смог. Дому лет сто пятьдесят, всё слежалось и утрамбовалось в монолит. Но дедушка зря не скажет. По строительной части он великий гуру. Модную обшивку из сайдинга он отвергает наотрез, потому что дерево под ней не дышит, преет, только мышам и жуку хорошо плодиться.
Дома я сдаю баб-Римме хлеб с макаронами, высыпаю на клеёнку сдачу. Переодеваюсь. Мама сложила мне с собой сменку – шерстяные штаны, утеплённый комбинезон, куртку, запасные ботинки. Дед прислоняет лестницу к карнизу. Прямо с земли ловко закидывает лопаты – свою большую и мою маленькую.
Мы с дедом взбираемся по лесенке, как пираты Карибского моря. Я впереди, дед страхует меня сзади. Бабушка вышла на приступок и следит, чтоб дед не «варакосил».
- Случись чего – домой не пущу, старый!
Лесенка из лиственничных плашек прямая и упругая, как мачта. На последней ступеньке я на секунду замираю. Снежный пласт перед глазами слишком высок, на ребро не заступить, не дотянуться, но дед-Миша начеку. Подсаживает меня сзади и я, взлетев, падаю на крышу плашмя. Ух! Наст с сердитым треском обрисовывает меня по трафарету. В варежки попадают холодные крошки. Бабушка ругается на деда снизу. Кричу ей, что всё нормально.
Встаю на ноги, а моя вмятина остаётся лежать. С этой обзорной площадки как на ладони добрая половина Иргушей, стога двускатных кровель, заснеженный изгиб реки с узкими полыньями и чёрными точками рыбаков на стрежне. Передо мной белое ровное поле, всё сливается, невозможно угадать, где кончается крыша, я ориентируюсь по торчащим в прогале черёмухам: они-то точно растут на земле. «Отлив» закрывает весь задний двор, дальше сплошняком идут приклетье, амбар, навес. Их отливы смотрят в другую сторону, к пасеке. Разрыв в квадрате крыши только в одном месте: там заколоченные ворота, через них раньше выезжали пахать на лошади.
- В апреле ледоход пойдёт, - говорит дед-Миша, взбираясь и отряхиваясь. – Числа двадцатого, полагаю. Весна нынче ранняя.
Кроме лопат он втащил на крышу тяжёлую доску с черенком – этот ручной бульдозер называется «пехло», им расталкивают снег с дорожек. Мне ужасно хочется посмотреть ледоход в Иргушах. В том году я его пропустил, а нынче у меня школа. Каникулы кончатся через неделю и в апреле мне никак.
Согласится ли папа везти меня на выходные ради ледохода? Через месяц дорога вообще разбухнет, Иргуши станут временно недоступны. А как знать, пойдёт лёд в выходные или нет?
- Стой ближе к серёдке, Савка, - говорит дед. – На закраек не ходи, козырьки надуло.
Уйдя на дальний конец, дед-Миша короткими тычками пробивает лопатой ровную линию. Спина сугроба расседается с сочным яблочным чваком. Огромные глыбы облегчённо рушатся в прогал, им надоело висеть на честном слове. Пшшш-бум! Пшшш-бум! Звук падающих снежных бомб напоминает мне сходящую лавину из фильма про альпинистов.
- Деда, а я когда буду кидать? – ветер кружится и треплет мне концы шарфа. Яркий снег отчего-то кажется розовым, хотя до вечера ещё далеко.
- Да вот закраек освобожу – и начнёшь.
Поддеваем квадратную плиту отколотого снега. От нажатия широкой дедовой лопаты он скользит по шиферным рельсам словно трамвай и будто бы без дедушкиного участия ухает в пустоту. Пшшш-бум! Мне чудится или земля содрогнулась? Нет, это дедушка шагает по крыше и примеривается к другому снежному ломтю.
Я прикидываю и понимаю, что вполне могу сесть на куб, как на надувного пони и съехать вместе с ним, пусть только дедушка подтолкнёт. Однако дед-Миша оказывается категорически против такой забавы. Если он собственноручно столкнёт внука с крыши, это будет «всем варакосам варакос» и бабушка немедленно пришибёт его лопатой. Вон она, идёт по тропке затапливать баню и косится на нас, загородившись от солнышка.
- Сави-ик! Подальше от края! Куда смотришь, старый?
- Без паники. Гвардейцы с пола не едят!
Дед-Миша совсем по-мальчишечьи кидает в бабушку снежком. Та прячется в предбанник и обещает украсть у нас лесенку, тогда мы останемся жить на крыше. Я согласен жить на крыше, особенно в солнечную погоду. Дед-Миша, по-моему, тоже. По его добродушному лицу я вижу, что он очень любит нашу глуховатую баб-Римму в неповоротливой шубейке. Я её тоже люблю! Правильно она сделала, что увела его от контролёрши тёть-Кати.
- Я далеко от края, бабушка! – кричу я. Голос с крыши разносится далеко и меня, наверно, слышно даже на Султанке. Оттуда с готовностью отзывается пёс Теберяковых.
Я лаю ему в ответ. Дедушка отправляет по рельсам следующую партию кубического снега – без меня. Чем больше вырастает куча снега внизу, тем глуше и жирнее бумкают летящие рубленые кубы. Испуганными облачками вспархивает над ними крупчатая взвесь.
Мимо бредёт дядь-Саша в распахнутом бушлате, у которого китайский Новый год. Машет и кричит. Скупо кивнув, пробегает на обед неудачливая продавщица-контролёрша тёть-Катя с крашеной рыжей косой. Елозит на брюхе «УАЗик» бывшего школьного директора Теберякова - сигналит деду. Ковыляет с тростью тёть-Света с Султанки, дед-Миша перебрасывается с ней парой слов.
Все его знают, все видят, что Михал Максимыч Кондерин с внуком Савелием заняты важным хозяйственным делом. Иногда я беспокоюсь, что меня не видно людям с улицы, вылезаю на ребро крыши и трясу в воздухе лопатой. Бдительный дедушка придерживает меня за капюшон.
- Савушка, не промок там? – беспокоится баб-Римма. – А ветер?
Но ей меня не достать и не проверить. Храбро докладываю, что я в полном боевом порядке, рою себе норку в уцелевшем снегу, лежу там и сосу барбариску. Вскоре дед добирается до моей нагретой берлоги, раскалывает её на блоки. Меня переполняет восторг и нежность к деду с бабушкой, к Иргушам, взбегающим на крутояр, к точкам-рыбакам, сидящим на речке. Дед-Миша построит мне горку из сброшенного снега, к вечеру мы пойдём в баню, я привёз с собой «Лего», дед отдал мне слесарный набор, у баб-Риммы хранится целая коробка других игрушек…
И я ещё не лепил снеговиков. Не ходил на берег. Не видел Оксанку в модных сапожках. А впереди целая неделя каникул!
Когда мы пойдём звонить домой на Султанку, сообщу, что у меня в Иргушах всё отлично и до понедельника оборону держим крепко! Отправить меня весной на деревню к дедушке - не «мамина блажь», а мамина находка. Да что папа понимает? Вон Лёвка уехал на каникулы в Питер. Там экскурсии, всякие шоу и поп-корн. Я там тоже был. Но разве в хмуром Питере есть столько же воздуха и свободы, как в заметённых, затерянных Иргушах? Где на обрыве капитан-сосна блестит медной чешуёй, а сосульки вдоль заплота роняют с носов цокающие пунктирные капли? И небо. Свежее весеннее небо!
Извлекаю из-за пазухи, включаю свой ставший вдруг нужным «Хонор». Делаю селфи себя на крыше, фотографирую деда с «пехлом» и лопатой, снеговые кубы, снимаю идущую от бани баб-Римму, тёть-Свету с тростью. Вбираю в мегапиксельный зрачок панораму Султанки и Кричаников, расплывающуюся на солнце дорогу с моими следами и снова себя. Пшшшш-бум!
- Снег покатился! Да здравствует конец географии!