Дарья. Рассказ на военную тему

Тощий и оборванный немец стоял около дома Дарьи и стучал гибкой веткой в окно. Этаж был хоть и первый, но высокий – рукой не дотянешься. «Опять немчура, – досадливо сказала она, оглядывая немца с головы до ног. Да вас не прокормить! Что, если все пленные немцы сюда пойдут? Где на всех еды напастись? Сами еле выживаем!» Немец жалко топтался у стены дома. Здесь, неподалёку, он с другими пленными работал на разборе завалов после бомбёжек: собирал кирпичи в тележку, вывозил их в отдельную кучу, а потом грузил в пришедшую машину. Декабрь сорок седьмого – был особенно холодным. Он кутался в потёртую тужурку и проклинал тот день, когда пошёл завоёвывать эту страну. «Матка, матка, клеба!» – жалостливо просил он, стараясь достучаться до хозяйки комнаты. Дарье недавно исполнилось шестьдесят пять лет. Она давно овдовела, войну пробыла в эвакуации, а после войны по вербовке вернулась в родные ленинградские края. Во время блокады погибло столько ленинградцев, что восстанавливать разрушенный город было некому, вот и вербовали по указу партии народ из разных краёв страны для восстановления Ленинграда. Дарья вернулась из эвакуации к невестке, которая пережила блокаду с маленькой дочерью Тонечкой в Ленинграде от первого дня до последнего. Сын Дарьи – Семён, тоже остался жив и пришел с войны не покалеченный, за что она часто благодарила Бога в молитвах. Теперь все они жили в одной большой комнате, в коммунальной квартире недалеко от Таврического дворца. Да какие там дворцы после войны? Почти все они были частично или полностью разрушены авианалётами фашистов. В семье Дарьи среди родных были и погибшие, и раненые, и пропавшие без вести – война не выбирала, кого оставить в живых. А этого немца, которого она называла «Фрицем», хоть и знала, что зовут его Ганс, Дарья из жалости к его молодости изредка подкармливала чем придётся. Но звать его Гансом не хотела. Ганс ведь в переводе на русский  означает – Иван, а все немцы звали русских солдат Иванами, и тогда она стала звать его Фрицем. «Эй, Фриц, иди сюда!» – говорила она, спуская в сетке через открытую форточку пару отварных подмороженных картофелин с солью. Сами ели то же самое. «Мать, – говорил вечером Семён, – кончай всякую немчуру подкармливать, самим жрать нечего. Еле концы с концами сводим, а мне опять соседи на кухне рассказывали, что немец приходил». Она молчала, вообще – за всю свою жизнь она научилась молчать. Это молчание невозможно было как-то расценить, просто она молчала – и всё! Ганс и в этот раз получил через форточку небольшой кусок чёрного хлеба с солью и несколько кружков репчатого лука. Он никогда не ел при ней, у её окна, а уходил куда-то, вежливо говоря на прощанье: «Спасыба!» Сначала она беспокоилась, что если даст ему однажды еду, то он будет приходить к ней чуть ли не каждый день, но потом поняла, что он приходит только тогда, когда действительно очень голоден. Так прошло полгода. Дети и она сама – работали, внучка ходила в детсад, жизнь была мирной, но всё в Ленинграде напоминало о войне. Горькая разруха болью отзывалась в сердцах всех людей. Весь Таврический сад, переименованный в советское время на «Парк культуры и отдыха имени Первой пятилетки» был изрыт ямами от фугасных бомб и представлял собой унылое зрелище. Однажды Ганс снова пришел к дому Дарьи и постучал веткой в её окно. « Что тебе, Фриц? Опять есть нечего? А чего не сиделось у себя в Германии? Наверное, ждут тебя там? Мать твоя, наверное, все глаза проплакала. А ты здесь. Что разрушил, то и снова строишь. Есть божья справедливость!» – тихо ворчала она, поглядывая на него и готовя ему очередной паёк, но он не слышал этого. Как всегда, Дарья положила в длинную сетку немного еды и высунула её в форточку. Он забрал еду и что-то невесомое положил в сетку. Дарья подняла сетку и увидела маленький букетик первых незабудок. Она оторопела: что ей делать с ними? Выбросить или поставить их в гранёный стакан? Больше Ганс не появлялся. «Наверное, отпустили и он уехал к себе», – думала Дарья, видя весной незабудки в траве около дома.