Когда мы освобождали твою, ждущую нас спальню,
От собраний сочинений русских классиков,
Периодически отвлекаясь на искрящие поцелуи,
И бросая на пол гостиной пухлые томики, терявшие закладки,
Антон Павлович Чехов, придерживая фетровую шляпу,
Поправлял указательным пальцем пенсне,
Дёргал меня за рукав расстёгиваемой тобою рубашки,
И пытался о чём-то предупредить.
А Цветаева, наматывая на мизинец соломенные кудряшки,
Роняла брызгающее цветами перо на чистый лист бумаги,
Покрывая его причудливыми пятнами Роршаха,
В которых мне чудился Лев Николаевич,
Опоздавший на встречу с Фёдор Михалычем,
Потерявшим на Мойке целковый,
Предназначенный для покупки пистолета
В подарок Николаю Гавриловичу,
Захлёбывавшемуся тоской в ссылке
И мечтающем о лондонских туманах Александра Ивановича,
Зовущего живых призраков Сенатской площади,
И составлявшего набросок кодированного письма восходящей звезде
Русской словесности, г-ну Толстому Л.Н.,
Дописывавшему последние строки «Анны Карениной»
И спохватывавшемуся, что лучше бы на месте Вронского оказался
Иван Алексеевич Бунин, ни в грош не ставивший
Писателей Серебряного века (за исключением самого себя),
И обличавший Марину Ивановну за ливни диких слов
И буковки в виде клякс, слагавших причудливый узор
Из похмельных снов Есенина и шёлкового шарфа Дункан…
И отчаявшись, Булгаков прикуривал папиросу
От спички, протянутой ему Сталиным,
И, кивая на меня, тянувшего тебя к дивану,
Поскальзывавшегося на разбросанных фолиантах,
Пускал кольцами крепкий дым и цедил сквозь жёлтые зубы:
«Если бы он знал, что Аннушка уже разлила масло…»