Душевная у меня просьба: Если кто по-жизни шибко серьёзный; в нашем несмешном бытие ничего смешного не видит-лучше дальше не читайте. Не надо.
Природа в нашей конкретной части Западно-сибирской низменности адаптировалась, как золушка у мачехи, под местный резко-континентальный климат. Была она неразнообразной в изобилии и аскетичной в образе жизни, поскольку большего климат не позволял.
Милостивый бог сыпал без меры из своего рога изобилия где-то в Колхиде и на Гаваях, а южной окраине Омской области перепало по-остаточному принципу. За морем веселье, да чужое, а у нас горе, зато своё. Остатки, они не всегда сладки.
Так случилось, что эту часть суши тяжёлые льды ледниковых периодов утюжили на протяжении долгого времени особенно немилосердно и превратили её в низменность ниже уровня моря. Потом ледники отступили и море отступило, и нашло себе место в другом месте.
В результате, особенно наша часть низменности осталась сухой, ровной и плоской; отчего горизонт в наших краях был намного горизонтальней, а просторы намного просторней. На Север до самого океана ни одной горы; зимой холод оттуда - гуляй, не хочу.
На юг до самого Казахстана - он начинался практически за околицей - ни одного лесного массива. Так, отдельные островки. Весной суховеи из Казахстана пыльными бурями налетали как татаро - монгольское войско. Летом дождя с неба не дождёшься, зато осенью - хоть залейся. Ну очень резко-континентальные условия.
Рядом по левой стороне Урал растянулся своим хребтом, опять же с Севера на Юг. А по-человечески лучше бы с Востока на Запад по-над Полярным кругом. Китайской стеной защитить от северных холодов. Так не идёт же гора к Магомету.
Нет никакого удивления, что ни в прозе, ни в стихах, ни в масле непривлекательные прелести наших непримечательных мест увековечены не были. Только местные казахи пели про это своим флегматичным лошадкам и непритязательным к пению баранам в минуты вдохновения. Вдохновение требовало от них немногого: "что видишь, то и пой".
Лесом у нас считались берёзовые острова в степном море. Поэтому и назывались околками; не лес, а что-то "около". Берёзы с вкраплениями осины и ещё несколькими редкими представителями другой древесности. Редкими: в смысле негустыми.
Жизнь у деревьев была трудной: почва тяжёлая, дожди редкие, лето короткое, зима длинная; поэтому вверх и вширь росли медленно. Пилой пилить, только бензин зря тратить; топором рубить - не намашешься. Что и спасало их от целевого вырубания.
Всё пространство между ними было оккупировано колхозными или совхозными полями; просто море, просто океан полей с зерновыми культурами. Сложную задачу увеличения урожайности на селе решали простым, но постоянным увеличением площади полей. Хозяйничали экстенсивно: инвестировали не в качество, а в количество. Так же проще.
Постоянно находился кусок ещё нераспаханной природы, который по воле безнаказанно властвующего начальника, железным плугом вовлекали в семью уже распаханных площадей. Вдарим количеством по качеству. Дадим стране угля...
Не беда, что совсем не оставалось лугов и низин; что ни сена накосить, ни корову выпасти. Зато прирастала средняя урожайность "по больнице"; то бишь по колхозу. Или совхозу. У них разница только в их первых трёх буквах названия; и как "кол" отличался от "сов" такой и была разница.
Площади с очень нужными стране злаками, страдали от очень ненужных этим злакам недобитков-сорняков. Сорняки никак не хотели уступать, своё законное жизненное пространство незванным гостям, что лезли в их жизнь своим железным плугом . За долгую жизнь в дикой природе они приспособились к сибирским условиям и размножались как китайское население.
Почему недобитков? Потому что бились с ними целеустремлённо и целенаправленно воздушно и наземно. С воздуха этих паразитов атаковали самолётами-кукурузниками, а на земле - мобильные отряды химзащиты. Химию, как и электрификацию, внедряли тогда по завещанию Ленина усердно: удобрения сыпали густо; растворы для опрыскивания разводили ещё гуще.
Но упёртые сорняки, вот этот Осот колючий, этот Пырей ползучий, этот Вьюнок живучий держались зубами, то бишь корнями, за своё жизненное пространство. Из года в год они снова поднимали свои головы и нагло цвели красивым цветом среди, скромно зеленеющей пшеницы.
Сильные в теории агрономы сидели ночами за расчётами и наутро выдавали рецепт: "химикатов сыпать ещё гуще". Выполнялось неукоснительно. Ведь как хотел сказать учёный садовод Мичурин: "нечего природе ждать от нас милости"; сказал, правда, более политкорректно.
И если вдруг ветер принимал неправильное направление, то химикаты попадали на растущие деревья; а если забывали предупредить по радио местных пчеловодов, то и на, беспечно летающих, пчёл. Деревья потом не росли - сохли; пчёлы не летали - дохли. Что лишний раз подтверждало, что расчёт дозы был верным, а качество химикатов отменным.
Всякая дикая живность, оказавшаяся в то время и в том месте, в районе химатаки были обречены. Помереть в том месте, или стать в то время инвалидами. Они стали сопутствующим ущербом по собственной оплошности. Издержки производства. Сорняки же спокойно выживали и становились ещё более устойчивыми.
Лишь водяным крысам, благодаря их природному коварству, удалось однажды спастись из родного, но тонущего в химбульоне, болота. Болото это имело несчастье располагаться как раз рядом со взлётным полем кукурузника - отравителя, где вся эта отрава разбавлялась и заправлялась.
Во время сильного дождя вода, с насквозь химически пропитанного лётного поля, потекла в болото. Потому что низина. Крысам на МЧС надеяться не приходилось и они, потерявши страх, рванули когти. Спасались исходом от летального исхода.
Рванули подобно евреям из египетского рабства: как по команде всем тысячным скопом, не выбирая дороги. Через асфальт, рядом проходящего регионального шоссе Исилькуль - Полтавка, остановив на время региональное движение транспорта.
И дальше по огородам, мимо опешивших жителей и сдуревших от крысиной наглости собак, за околицу в запасное болото. Их у нас в округе столько было, что слов не хватало для их названий. Не видавшие до этого офигеннохимических катастроф жители, озадаченно чесали свои простые черепные коробки; мыслящая субстанция в них встревожилась мыслями о конце света. Возможно потопе.
Раз уж зашла речь о потопе и египетском рабстве, хочу объясниться перед евреями. Так уж повелось в нашей истории и что уже стало традицией: если где-то что-то случилось негативное, то виноваты в этом они - евреи. Даже если и не виноваты. Ну, судьба у них такая: быть избранными. Вечно их на роль виноватых избирают.
Не то чтобы я евреев люблю, скорее наоборот: я их уважаю. Честно. Особенно Эйнштейна, который открыл нам наконец глаза на очевидное, что всё в этом мире относительно. Вот так просто. По-крайней мере я так это понял. Саму его теорию я, правда, так до конца и не понял: очень уж всё там сложно.
Если в моей следующей жизни я явлюсь в этот свет евреем - ничего против иметь не буду. Как шутит носатый И. Губерман: "Славно жить в Израиле, когда бы не жара и не евреи". К жаре я как-нибудь привыкну, а к евреям уже загодя стану благодарно обращаться при каждом удобном случае в моей гойной прозе.
Вернёмся из земли обетованной в нашу неприкаянную. В наши зернородные пахотные земли вдоль и поперёк были искусственно всажены многокилометровые защитные лесополосы. С разными стойкими к Сибири деревьями, кустами полезных ягод, колониями грибов и грачей. Поля от этого выглядели не так сиротливо, а как бы защищёнными в клетках.
Лесополосы эти обязаны своей жизнью последствиям масштабной битвы за целинные земли, что мирно залежались у нас, но ещё больше в соседнем, традиционно степнолюбивом, Казахстане. Целину и залежные земли всей страной успешно подняли; пробудили к новой жизни: распахали железным плугом и засеяли пшеницей.
И вроде бы, по замыслу наших вождей, страна должна была завалиться зерном, засыпаться мукой и объедаться хлебом; ведь рапортовали о тысячах миллионов пудов зерна, что давала целина. Но случилось ровно наоборот: зерно пришлось закупать за океаном, а целину спасать. Но ведь хотели как лучше.
Почему спасать? Потому что когда подняли, она оказалась легко уносимой ветром казахских степей. Жаркий по-своей природе, ветренный по-своему характеру он сушил и сдувал верхний слой почвы. Плодородный, но распаханный он превращался в ненужную пыльную бурю.
"Конструкторы" целины не учли мнения природы; думали: против мнения партии природа не попрёт. Но природа не член партии и показала характер. Ситуацию кинулись исправлять: вбухали много денег и сил и посадили рукотворные защитные лесополосы. Вдоль и поперёк распаханных полей. Природа хорошему противиться не стала и получилось хорошо.
Как волны на море разбиваются о волноломы, так должны были агрессивные суховеи разбиваться о рукотворные лесополосы. Многорядные, многокилометровые они красиво зеленели среди полей; ровные, как по линеечке и полные жизни. Ветер шумел запутавшись в густой листве деревьев и почву уже не трогал. Идея работала.
Что эта мёртворождённая китайская стена: кустарный забор из плохо отёсанных глиняных блоков. У простого туриста при взгляде на эту стену должен возникнуть вопрос: "Им что, больше заняться было нечем?". Без зазрения китайской совести китайцы называют её великой. Ну, разве что из-за величины; а проку-то. Не факт, что она действительно их от кого-то защитила.
Никто в истории ни разу не пожаловался, что стена им помешала зайти в Китай. Особенно озадачивает тот факт, что многие километры стены построены по хребтам гор, которые уже сами по-себе непроходимы. А уж сколько народу на этой стройке положили; как на хорошей войне. Какой-то непостижимый китайский смысл.
Наши же лесополосы имели как раз смысл: они защищали, таким трудом завоёванную целину, от враждебной ветровой эррозии. Мало нам внешних врагов, мы найдём себе врага внутреннего. В общем и целом эта наша лесо-степная зона в Сибири на языке "зональных" специалистов называлась: зоной рискованного земледелия.
Ох, а риск это же нас хлебом не корми. У нас же вся история сплошной риск, сплошной эксперимент. Потому как впервые. Ведь только риск по-настоящему раскрывает наш природный неуёмный героизм. И делает нашу историю насквозь героической.
Отсюда у наших высокоруководящих специалистов и эта неуёмная мания обозвать что-нибудь, лагерем, зоной, прорывом, битвой. И как итог - победой. Но мания тут, конечно, ни при чём; просто так повелось с началом нашей славной пролетарской истории, что во всём должна быть идея.
Безусловно "красная" и, лучше - грандиозная. Ибо только имея идею, имеет смысл любая затея. Как, например, затея с поворотом северных рек вспять. Не беда, что из затеи ничего не вышло; зато какова была идея.
А смысл в "зоне рискованного земледелия" был не в слове "зона", а в слове "рискованного". Риск, это значит: может будет, может нет. "Может нет", это если за лето не случилось ни одного дождя; "может будет", если вовремя случился хотя бы дождь. Что посеешь, то пожнёшь, если только будет дождь.
Урожай по этому правилу был, как правило стабильным: ниже среднего, или средним. Соломы, правда, было много. Битва за средний урожай была неспешной и, как правило, успешной. Успевали до белых мух почти всё убрать и все были довольны. И урожайность в отчётах была тоже в порядке: она в среднем немножко подросла.
Как выигрыш в лото, то есть совершенно случайно, случались летом и три дождя, и даже вовремя. Так-то дожди в нашей зоне гарантированно шли только осенью. И это значительно облегчало начальству оправдывать потери. А тут уже летом и вовремя и не один дождь. И как следствие, урожай случался неожиданным и не знали куда его столько неожиданного девать.
Больше двадцати центнеров с гектара, когда всё время десять - двенадцать. Конечно неожиданность. С одной стороны хорошая: потому как рядовые участники битвы могли хорошо заработать и даже получить награды. Грамоты почётные по совхозу, путёвку в Крым по району, орден по краю, и даже автомобиль вне очереди. Легковой, скорей всего "Москвич".
С другой стороны неожиданность нехорошая, поэтому "командующие" на местах этому свалившемуся урожаю не были рады. Оклады у них были и без того хорошие. Причина нерадости была в другом: убирать богатый урожай придётся с надрывом всех мобилизованных пупов; до белых мух вряд ли управиться и значит будут потери немалые. Большой урожай хотел, видите ли, быть убранным в сроки.
А собранный урожай потом сохранять ещё надо. А не получалось всё сохранять. Большой урожай сам себя сгнивал. Условия хранения ему, видишь ли, подавай. И оставалось в итоге от не ста убранных процентов, сохранённых семьдесят; стабильные, утешительные.
Колхозы и совхозы прилагали неимоверные усилия и затраты, чтобы выполнить планы по росту урожайности, надойности и привесости. Урожайность, надойность и привесость росли, но только на бумаге. При этом затраты росли реально и неуклонно, а с ними и убытки. Наступал очередной съезд партии, все убытки списывались и процесс начинался с начала.
В результате в области на пару образцово - показательных хозяйств, приходилась пара десятков хозяйств - "миллионеров". Миллионеров по долгам. Долги сельскому хозяйству, дабы они не выросли до астрономических размеров, регулярно списывали, Вот такая происходила стабильность с постоянным стремлением к росту; позже назовут это обидным словом "застой".
Специфическая особенность земляной поверхности в нашей лесисто-степной местности не породила, ни хоть маленькой речки ни хоть мелкого озера. Дожди обходили летом нашу, богом обойдённую, землю. Как жалкое утешение имелись вокруг многочисленные болота. Но тоже приходящие в негодность от полезной деятельности человека неразумного. И от пользы бывает вред.
Болота могли быть отдельными заповедниками для выжившей после химобработки флоры и фауны, но болота пустили на прокорм стадам частных коров и овец. И эти неколхозные, вечно голодные и жвачные животные сожрали под корень всё что там росло, распугали всё что там жило и вытоптали болотный пол грязными ногами.
А что им оставалось: в другие места им было строго нельзя; потому как частные, потому как личные. А всё вокруг колхозное: всё распахано, засеяно; лугового клочка не оставлено. Урожайности ради.
Ну в лес ещё их пастух загонял; там жрали они, твари неразборчивые, листву с берёз и осин. Прямо ветками. Из травоядных стали древоядными. Но лес после этого смотрелся красиво: как будто садовник аккуратно все ветки снизу срезал.
Животный мир в наших лесах, был такой же, как сам лес-небогатый. Из крупных животных водились только мелкие: лисы, зайцы, да ещё ёжики. Живущие в постоянном страхе перед человеком и от того сдержанных в размножении. В сезон присаживались по нужде перелётные птицы, кои активно отстреливались многоствольным обществом неразборчивых неорганизованных охотников.
Попадались ещё залётные: случайно залетевшие и нечаянно попавшие на мушку. И были ещё редко забредавшие-заплутавшие на свою голову волк или косуля. Шансов вернуться домой живыми у них было немного; потому как против мобильного общества тех же охотников, да ещё с собаками, счастья у них не было.
Как-то, лет пятнадцать мне было, или уже шестнадцать, угораздило меня выйти на сафари в обществе такого же возраста "опытных" охотников. Дома у нас давно беспризорно пылилась одностволка: дед одно время работал ночным сторожем, и для собственной храбрости купил он это ружьё. Патроны тоже имелись, аж тридцать второго калибра. Я иногда брал это оружие в руки и чувствовал в себе шевеление первобытного инстинкта-охотника.
И вот была осень. Начало ноября. Самая пора, когда этот инстинкт обостряется. Первым он обострился тогда у Петьки Симоненко, моего школьного товарища и по-совместительству соседа по парте. Причём очень рано. В пять утра он припёрся ко мне в дом и своим видом разбудил во мне, ещё спящий инстинкт.
Петька был весь такой вооружённый: двустволка, патронташ, охотничий ножик, охотничья фуфайка и шапка и сапоги. Мой инстинкт хотел бы ещё поспать: но Петька во всеоружии стоял над душой и пришлось покориться судьбе. К тому же он - опытный, торопил: надо было успеть на зайцев пока они ещё сонные и плохо соображают.
Я оделся-собрался неопытный; в рот ничего не кинувший, в карман куска хлеба не взявший. И мы пошли. Но не сразу на зайцев, а поднимать по домам, по темноте остальных, ещё тоже спящих.
Помню поднялись ещё: Вовка Кизнер, Вася Тыртышный, Лёня Данько( длинный) и кажется ещё Ваня Решетько. Были ещё поднявшиеся, и набралось человек восемь, да ещё одна собака. Специалистка по зайцам.
Светало, когда мы вышли из деревни и вошли в угодья. Лежал нетолстый слой белого снега, очень полезного для обнаружения следов, предполагаемых к отстрелу животных. Следов было много - животных пока нет; может заразы сороки уже разнесли весть об акции.
Эти пернатые стукачи леса не улетали на юг, как все нормальные птицы: не могли, должно быть, оставить лес без присмотра. Им же надо было обязательно поднять несусветный хай, если кто из людей входил в лес.
Следуя, обострившемуся инстикту, мы цепью прочёсывали территорию обитания косых и лопоухих братьев меньших. Судя по следам, они тут топтались. Братья, однако, что-то знать нас не желали. У них уже с рожденья недоверие к нам, двуногим и кровожадным. За шкуру свою опасаются.
Прошли уже километра три от деревни, и что-то стал я приуставать; первое дыхание уже заканчивалось, а второе не приходило. Инстинк тоже как-то попритух, а охотничий азарт никак не воспламенялся. Уже мне и зайцев не хотелось, хотелось домой.
Потихоньку-незаметно я отстал от всех и пошёл назад. Мощность моего организма неуклонно снижалась и мне срочно требовалось калорийное питание. К счастью путь свой я проложил через колхозный сад, и там на одном дереве ещё росли какие-то фрукты.
Это были ранетки сильно позднеспелого сорта, специально для таких охотников как я. По ним уже хорошо ударили первые морозы и они должны были быть приятно мягкими. Должны бы были, но не были. Они были свежемороженными и вдобавок с ледяной корочкой после дождя.
Но других предложений не было и я их ел практически сырыми. Набил живот этими райскими яблочками так, что желудок застыл в холодовом шоке. Я реально нутром чувствовал могильный холод. С той поры мне так жалко чукчей: им же тоже приходиться питаться мороженным мясом и рыбой.
Запихав в себя последнее яблочко, я тихо ожидал прилива сил, когда на соседнюю дичку приземлилась стайка хохлатых свиристелей. И принялись склёвывать замёрзшую дичку. Свиристелки увлеклись едой и не обращали внимания на присутствие рядом человека с ружьём.
Во мне вынужденно встрепенулся духом охотник; он взвёл курок и почти не целясь громыхнул дробью в середину стаи. Полетела дичка, улетели птички. Но одна птичка не улетела; упала бездыханной с дерева; красивая с хохолком. Охотник во мне шкодливо спрятался, а человеку во мне стало тоскливо и тошно.
Зачем? Я почувствовал себя убийцей и был готов удавить в себе охотника. С этого момента он умер во мне. С холодом и тошнотой в желудке, с ружьём на виноватом горбу я потащился к людям. Солнце не хотело меня видеть и спряталось за тучами. В деревне люди, что попадались мне на пути смотрели на меня с осуждением. Собаки не хотели на меня лаять и исчезали в подворотнях. Хотелось застрелиться.
А Петя с бригадой в тот день добыли таки одного несчастного зайца. Точнее добили. Сначала ранили; заяц ещё какое-то время убегал, но его настигла собака и зайца постигла участь добычи. И как уж они его одного делили на восемь охотников и собаку, не знаю. Хорошо что я дезертировал. Охотника в себе я больше не будил и ружьё повесилось тихо на гвоздике в кладовке.