Я, Сашка Криволапов и Сергей Забудько понадобились партии и Чернобылю через месяц после страшной аварии. Дорога до Киева была несложной, и уже через восемь часов наши ЗИЛы пересекли границу городской черты. На отдых нам дали пару часов, пока оформляли допуск в Зону. Эта пара часов растянулась, как это у нас всегда было, почти на сутки. Не знаю, может роль сыграло мое давнее пребывание в другой, зэковской зоне, но, скорее просто наш бюрократический аппарат, как всегда, перестраховывался...
Пропуска нам выдал не спавший суток четверо полковник с припух-шими глазами, на которых застыл горький осадок вынужденной бессонницы. Вместе с пропусками я получил и первое задание — привезти в Зону металлоконструкции из аэропорта «Жуляны».
Когда мы, загруженные, выехали из аэропорта на трассу, ведущую к Чернобылю, нас, машин десять, с мигалками провезли по улицам Киева и мы ворвались на трассу. Легковушка с мигалками тут же остановилась. Майор, выйдя из нее, сообщил, чтобы мчались, как на пожар. Тут же прыгнул в свою легковушку с мигалкой, и умчался назад, в сторону аэропорта. Скорее всего, чтобы проводить сюда же следующую партию машин.
Сто тридцать километров от Киева до Чернобыля как в кошмарном сне. Навстречу цепочкой самосвалы, бетоновозы, краны и почти ни одной легковушки или автобуса. Скорость запредельная. Мотор взвывает. Какие там дорожные знаки о скорости в 50, 60 километров в час? Какие там гонки в Монте Карло? Гаишников предупредили сверху, а они нас, чтобы мы гнали со скоростью, которую позволят наши автомобили. Вот мы и гоним по обработанному чем-то асфальту. Каждые сто метров карающий щит: «На обочину не выезжать! Радиация».
Сигналит Сашка. Стоп. У него закипела вода в радиаторе. Ничего, по карте через километр — село. Там наберем водички. То ли с радиацией, то ли без нее, не суть важно, и вперед! У реактора нас ждут!..
* * *
Я въехал на машине в Зону. Часы мирно цокают на руке. Хотя я не слышу из-за шума двигателя это цок — цок, цок — цок. А ведь часы-то на руке отсчитывают сравнительно долгое планетарное время, и мое, уж очень — очень короткое...
А до этого...
В кабине я один, в кузове какие-то металлические конструкции, которые загрузили в Жулянском аэропорту прямо с самолета. Его двигатели еще и не успели остыть... Ни минуты на ожидание... Мою машину специалисты аэропорта подогнали прямо на поле к открытому чреву самолета, из которого специальный кран уже доставал нечто тяжелое и огромное. Тут же бухнул мне в кузов. Затем еще, и еще что-то. Машина нормально просела под тяжестью. Все, хватит. Откуда прибыл самолет? Да кто его знает... Как по мне, хоть с Северного полюса...
Диспетчеры Киевского Жулянского аэропорта никогда еще не встревали в такую передрягу. Хотя, нормально справляются... Над аэропортом барражируют несколько самолетов, ожидая посадки. Другие подлетают и подлетают. С севера, юга, востока, запада... Взлетно-посадочная полоса не успевает принять всех, вот летчики и наматывают круги в ожидании «коридора» к земле... Другие самолеты ждут разрешения на взлет...
Может, юркий человечек с погонами капитана и с постоянно бубнящей рацией, который поставил птичку себе в блокнот и протянул мне сопроводительные документы и знает, откуда груз:
— Погоняй, — устало сказал он и уже побежал к следующей подъехавшей машине.
Водитель раскрашенной аэропортовской легковушки тут же махнул, мне рукой, мол, давай за мной... Как-никак, проводник, знает, как меня с машиной вызволить из аэропортовского «плена».
Над кабиной с ревом проносятся небесные монстры. Того и гляди — врежутся. Тогда, ни машины, ни только что погруженных конструкций, ни моих костей не собрать воедино...
Вырвался. На ветровом стекле спецпропуск. Несусь по киевским улицам к выезду в сторону Зоны. Никто меня не останавливает. Гаишники, завидев на ветровом стекле специальный пропуск, сразу дают мне, как и остальным машинам с подобной «ксивой», «зеленый»...
Ровное шуршание шин по асфальту и убаюкивающее мирное урчание мотора.
Машина моя еще чистая, новенькая. Пару дней, как с завода. Это первый для нее груз. Она никогда не была в Чернобыльской зоне. Да и я тоже.
Несусь по трассе, выжимая из машины все, на что она способна, и еще немного больше. На инструктаже строго приказано машину и двигатель не жалеть. Хоть угробить в ней все кроме груза, но груз привезти на место ко времени. А лучше — раньше… Хоть на пять, или десять минут, ибо каждая лишняя минута может привести к катастрофе... Жаль, что машина, созданная для продолжительной работы, так быстро превратится в ничто. Она больше никогда не покинет этого хаоса, вернее, ада.
На спидометре всего несколько сотен километров пробега. Как раз столько, сколько понадобилось, чтобы бы пригнать ее, новенькую, с завода сюда. Мизер для техники, рассчитанной на сотни и больше тысяч километров... Сколько она поработает здесь, не знает никто. Может, день, а, может, месяц или два протянет... А потом вечно будет покоиться в могильнике, ибо въезжает в смерть...
Надеюсь, что все же вырвусь отсюда, не облучусь по самое «во». Думаю, не разрешат этого сделать придирчивые врачи. Хотя...
Сколько мне отведено жить после этой поездки, а, может, нескольких поездок? Год? Десятки лет? Не знаю... Или, покороче... Что поделаешь, командировка...
Почти расплавленный асфальт подминают под себя колеса, оставляя позади себя четкий след от новенького протектора.
Впереди меня и за мной почти сплошная лента машин с грузами. Расстояние между каждой — метров тридцать. Ну, пятьдесят... И все мчат в одном направлении, как на пожар... А назад по левой полосе — тоже сотни машин, но пустых... И тоже гонка, будто все мы на трассе «Формулы-1»...
Дневная, как в пустыне, жара... На небе ни тучки. Беспощадное, жгучее солнце... Далеко за плюс тридцать или сорок снаружи, а в кабине, скорее всего, и все невозможные температурные «зашкалы».
Горько-соленый пот застилает лоб, заливает глаза...
Дышать в респираторе чересчур тяжело, и не снимешь — строго запрещено. Сердце трепыхается, как безумное, мозг постепенно плавится...
Неожиданно впереди, из марева со страшного безлюдья бывшего большого села, навстречу моему автомобилю появляется, прямо посреди трассы, худенькая — прехуденькая девчушка. Сколько же ей лет? Может восемь, или одиннадцать... Не больше.
Я не могу никак понять: откуда она в Зоне? Откуда взялась?
Сердце стынет, сжимается. Нога уже на тормозах... Я готов перевернуться с машиной, покалечить себя, угробить новенький автосамосвал и всё, что в его кузове, чтобы не сбить ее...
Коварно и обреченно визжат тормоза... Что-то грохнуло в кузове. Видимо упала та многотонная металлическая конструкция, которую краном погрузили в аэропорту...
Грудь на руле. Едва не ломаются ребра...
А она, девчушка, несмотря на опасность быть подмятой исполинской, многотонной махиной бежит навстречу. Как и, хиросимская девочка далекого сорок пятого года...
Мадонна ХХ столетия, бегущая из ада...
Ее длинные волосы развеваются на ветру. Целое облако волос… Поднятые кверху, раскинутые руки, ее огромные глаза, полные ужаса и боли, не пускают меня дальше, перегораживают дорогу, будто стараются уберечь от никому ненужной жертвы...
Но почему ненужной?
Я еще успеваю мысленно спросить у нее: «Откуда ты, кто ты, зачем здесь?..»
Девочка молчит, и только глаза ее молят, кричат:
— Ни метра дальше... Ни метра!!!
Машина останавливается в нескольких сантиметрах от девчушки… И в этот миг она неожиданно исчезает перед самым лобовым стеклом и, словно легчайшая пушинка, взлетает вверх, к самому небу…
Встряхнул головой, но девочка не исчезает. Она лишь смотрит на меня только теперь не прямо, а сверху…И взгляд ее, такой отчаянный, выстраданный, говорит, просит, чтобы я был очень и очень осторожен...
Передние машины уже далеко впереди. Может, в ста метрах от моей машины, или, уже и в километре... Они безостановочно мчатся вперед, а я взял, и нагло оборвал цепочку...
...Распахивается дверца. В ней огромное небритое лицо. Страшные мешки под глазами невыспавшегося и страшно уставшего человека:
— Ты чего? — набрасывается на меня водитель, который ехал позади меня. — Перегрелся? — Он тоже едва не перевернулся… А за ним же еще, и еще... Труднее всего, думаю, было затормозить огромным бетоновозам, заправленным «по каемочку» бетоном...
Переднего не объехать, ибо сто тридцатикилометровая трасса от Киева к Чернобылю узка, а по левой полосе, как и по правой — практически сплошной поток. На этой трассе, скорее всего, никто еще и никогда не видел сразу столько машин, да и сплошного потока неистовых скоростей... Хотя кому на это сейчас смотреть? Пустота. Ни души...
Не отвечаю водителю, ибо не могу ничего ответить. Сижу, вцепившись в руль, и все. Болит помятая грудь. Да нет, ребра не поломаны. Болело бы похлеще…
Но ведь та черноволосая девчушка... Она ведь была, предупреждала… А вот куда исчезла? Да кто ж его знает…
х х х
Я посмотрел на Лиду, и понял: она была перепугана не на шутку. Моя любимая жена так смотрела на меня, словно впервые за все годы, прожитые с ней вместе, увидела во мне не своего мужа, а… идиота в последней стадии.
— Ты чего забоялась, Лидушка? Моего рассказа о той свихнувшейся электричке или о Чернобыльских буднях, когда я возил из аэропорта какие-то конструкции к площадке перед взорвавшимся реактором? О той девчушке, которая остановила меня на трассе уже при подъезде к атомной станции? Да, я тогда набрал предельно допустимую дозу рентген, и меня вскоре списали дозиметристы и врачи…— спросил я.
— Да нет, о Чернобыле мне хватит, хватит… — отмахнулась она. — Хотя та взбесившаяся электричка меня все же тревожит, Володя! Может, радиация дает, хоть и сколько лет прошло, о себе знать, Володь?
Но ведь это всё правда! Она была, эта электричка, она существует и по сей день, Лида… И где-то мчит вперед по неведомым рельсам…
— Лучше помолчи! Слышишь, помолчи, Володя!!! Не надо больше о твоей выдуманной электричке, о Клейменове или о ком-то еще. Кто такой Клейменов? Я что-то не помню такого ни в наших друзьях, ни в недругах! Кто он? Твой друг того далекого детства, о котором я не знаю ничего? Или, может, соученик по школе в интернате?
— Нет, Лида, это контролер в той, свихнувшейся электричке… Он не только контролер, а и вербовщик. Он рассказал мне, что в межпараллелях жизнь очень редка и недолговечна. Просто никто не заботится о ее продлении. Кажется все просто, Лида. «Переступил» через «границу», и ты уже в иной параллели. Но нет. Для этого существует межпараллелье. Вот в нем многие «завербованные» и погибают.
— Почему? — спросил я тогда у Клейменова. — Граница между параллелями, как я понимаю, на крепком замке?
Тот только сдвинул плечами.
— Значит, межпараллелье враждебно по отношению к жизни, — пришел я к выводу самостоятельно. — Тогда как я и те, кто «путешествует» в этой, как вы говорите, «литерной» электричке преодолеют ее и попадут в иную параллель?
— Сначала, как я уже сказал, будет межпараллелье, — недовольно произнес Клейменов, через которое вы все должны пройти, если позволит ваша сила воли и здоровье, поскольку для преодоления этого барьера необходимо немало энергии.
— И вы хотите сказать, что и я со своим старческим здоровьем без проблем преодолею этот барьер?
Клейменов вновь ничего не ответил, разве что взглянул на меня, и я увидел, что зрачки его расширены практически во всю радужку зрачка. «К чему бы это?» — подумал я, сначала не найдя ответа, но потом все же мне, словно ниоткуда, пришла мысль: Клейменов испугался. Понятно, что для меня это было странно, и я продолжил:
— А что, если создать определенный скафандр, если хотите, для преодоления этого барьера, этой, возможно враждебной для меня межпараллели?
И вдруг Клейменов пропал. Я повернул голову направо, и едва не поперхнулся своей слюной. Теперь я находился в мире, чужом мире для меня. Он жил по своим законам, возможно чуждым для меня, и мне их никогда не понять. Но я был в нем, этом мире, без скафандра, и пока не умер, жив. Я словно расплывался в нем сачала на несколько частей, затем эти части раскладывались словно на каком-то огромном столе последовательно на молекулы и атомы. Это получалось неплохо. Разобрать-то здесь меня, возможно, разберут, но смогут ли они собрать меня снова таким, каким я был до разборки?