Возьми и читай

«ВОЗЬМИ И ЧИТАЙ»

ЧАСТЬ 1.  КНИГА ЖАЛОБ.


Не спасешься от доли кровавой,
Что земным предназначила твердь.
Но молчи: несравненное право –
Самому выбирать свою смерть.

Н.С. Гумилев


«В переулочках Арбата…», – прилипчивая мелодия выворачивала мозги наизнанку, но соответствовала месту действия.
В Москве я был чужаком. Прибыл сюда по делу, которое закончилось. И теперь коротал время до вечернего экспресса в Питер.
В переулочках Арбата шел дождь. Шуршали машины. Мостили тротуары. Тарахтели перфораторы. Переругивались гастарбайтеры. Сновали пешеходы. Ребра зонтов норовили воткнуться в глаз. Когда ощущение сырости достигло пяток, я начал оглядываться по сторонам, ища укрытия от непогоды.
«Музей Востока», – гласила вывеска у ближайшего подъезда, больше похожего на парадную.
Я рассчитывал на кафе или закусочную на худой конец. Так чтоб там наливали хотя бы кофе. Но Никитский бульвар другими заведениями не располагал. Пришлось решить, что и так сойдет. Не повезет с буфетом, насытимся пищей духовной. Обсохнем. А там – видно будет… Открыл дверь. Вошел. Купил билет. Похоже, кассир и гардеробщица были единственными людьми, обитавшими в этом здании в будний полдень.
… Пустота и тишина, разбавленная скрипом моих шагов…
Пройдя несколько залов, я понял, что ничего не знаю о культуре Кореи, Камбоджи и Малайзии с Индонезией. Тем более – Мьянмы, Ирана или острова Бали. Обрадовался залам Китая как родным, все-таки: «Братья навек», но тут же запутался в хронологии их династий.
«Благородный человек, – сказал Конфуций, – лишен тревоги и боязни. Ведь коли не найдешь в себе изъяна, о чем тревожиться?»
«Есть и еще вариант, – решил я, разглядывая роскошную тибетскую танку, – упаковка антидепрессантов называется. Откушал положенную дозу, и тревожиться не о чем. Значит, ты – благородный человек. И нет в тебе изъянов.  Можно книжку написать. Соответствующую».
Божество внутри изображения, как будто меня услышало и усмехнулось. И я усмехнулся ему в ответ.
У любого народа, будь то черные или альбиносы, раскосые или голубоглазые, живи они на юге или на севере, всегда – в наличии славное прошлое, по которому испытываешь непонятную тоску. Это основа самоидентификации этноса. Его сердцевина. Казалось бы: что за дело мне до деяний людей, которых я никогда не видел, а что слышал, как правило, неправда? Миф. И жили они неизвестно где. А если и известно, то очень далеко. Так что не добраться. А если и добраться, все равно смысла нет, потому что там теперь совсем иные ландшафты…
Но люди, как их не назови, нуждаются в сказках. И всяк идеализирует времена, которые давно ушли в столетия, а, поди, проверь, что в них вымысел, а что и в самом деле истина.Тем более что истины не бывает.
Из витрин на меня таращились фигуры восточных демонов в устрашающих позах. От пестроты их оболочек начинали уставать глаза.  Я отвернулся к окну. Облака расходились. Солнечные зайчики заплясали по подоконнику. Оттенив белую книгу, лежащую на белой доске. Странное место, если она – эта книга предназначалась для отзывов посетителей.
Я подошел и перелистал несколько страниц. Фолиант походил на ежедневник, в котором кто-то тщательно вытравил датировку и вписанный прежде текст. Бумага была плотной и волнистой, как будто ее несколько раз вымочили и потом сушили, разглаживая утюгом. На просвет чередование светлых и темных пятен могло бы походить на водяные знаки, если бы в их последовательности можно было найти какую-то закономерность.
Книга вполне могла бы сойти за конспиративную версию «Изумрудной скрижали», или еще более тайного трактата Гермеса Трисмегиста, который нельзя было не только понять, но и увидеть. Я повертел находку в руках, оглянулся в поисках хозяина. Никого не заметил и двинулся дальше, решив, что оставлю ее кому-нибудь из персонала на входе в музей.
Дальше был Ближний Восток, магометанство. Залы походили на пещеру Али-Бабы. На некоторое время я мог вообразить себя владельцем сераля, перед которым склонился какой-нибудь ага или бостанжи в ожидании моих священных пожеланий. На стенах поверх персидских ковров поблескивали алебарды и ятаганы. Доспехи янычар чередовались с драгоценными нарядами восточных красавиц. И я расхаживал в этом пространстве, пока не заметил, что обсох. Закончил осмотр и вышел на улицу.
После дождя столица нашей Родины искрилась гирляндами капель. Парило. Стали ощутимы запахи цветов с ближайших клумб и дух подворотен. В лужах под ногами отражалось небо. Летний день улыбался прохожим.
Я прошел несколько кварталов, прежде чем обнаружил, что книга так и осталась у меня подмышкой. Возвращаться отчаянно не хотелось, и я решил сохранить находку, хотя не видел в этом никакого проку. На секунду мне даже показалось, что книге хочется распрощаться с тем местом намного сильнее, чем мне не идти назад, и она каким-то образом руководит мною, определяя путь.
Я колебался всего несколько мгновений. Оглянулся, услышав разговор двух немок из следовавшей мимо туристической группы:
–     Оказывается, у них тут и пчелы есть.
–     Про пчел не скажу. Но мух видела точно.
«Да, не одни медведи по улицам порхают»…, – продолжил я готтскую эгоцентричность, и повернул за угол.
Дикая Московия пожирала своих гостей.
Напомнил о себе желудок. В том смысле, что если даже ты сухой, то кушать все равно охота. Голод – не тетка. И это обидно. Особенно, если эта тетка неплохо готовит. Так что мы с желудком спорить не стали и порешили – вкусить. В ближайшем пункте питания меня усадили за столик у окна. Принесли меню. Я выбрал в нем несколько знакомых названий и стал осматривать пространство за окнами. Впрочем, занятие это мне скоро наскучило, а обслуживать меня торопились не очень. Так что в ожидании заказа, я еще раз перелистал свою находку. Книга была странная. Старинный переплет. Листы при ближайшем рассмотрении походили на те, которые делались из телячьей кожи. Мне показалось, что несколько первых страниц прежде заполняло иероглифическое письмо.
Я провел рукой по поверхности их разворота, ощущая приятную шероховатость. Попытался представить себе причину, по которой надо было сначала наполнять страницу мертвыми письменами, а потом трудиться над тем, чтобы их уничтожить. Долго думать над этим не получилось. Принесли еду. Мыслительный процесс заместился пережевыванием и глотанием. И нельзя сказать, чтобы меня это особенно расстроило. Скорее наоборот. Я уже удовлетворил первый голод и запивал его темным пивом, когда книга, отодвинутая на край стола, упала на пол и раскрылась почти посередине.
 «Напиши что-нибудь», – мелькнула строка на открывшейся странице. Я готов был поклясться, что уже перелистал томик от корки до корки, и не обнаружил там ни одной записи. Но фраза теперь была – выведенная аккуратным, почти каллиграфическим подчерком. Чернила отсвечивали красным. Почти мерцали. Сначала я пытался не верить своим глазам, потом разгадать этот ребус: кому и что надо вписывать в пустые страницы, раскрытые наобум?
Тем временем сквозняк перевернул несколько листов. Фраза исчезла. Я поднял книгу и снова пролистал ее. От корки до корки. Надписи не было. Происходящее походило на бред. Я начал думать. Что это? Усталость. Или в пиво что-то подмешано? Потом решил, что есть другая идея. Вытащил подарочную ручку, которую давно хотел использовать по назначению, открыл книгу с самого начала и вывел по памяти: «Сейчас придет гроза, последняя гроза, она довершит все, что нужно довершить, и мы тронемся в путь…»
За окнами громыхнуло. Крупные капли ударили по стеклу. В наступившем сумраке буквы сверкнули электрическим разрядом и застыли на бумаге. Пришла тоска. Я поискал ей причину. Не нашел. Плюнул. И перестал тосковать. Опять пожалел, что не взял зонт, ведь это – не Питер, и «Новости» с утра обещали безоблачную погоду.
Тащиться в очередной музей не хотелось. Сидеть в кафе – тем более. Подумав немного, я пододвинул к себе книгу и дописал про порывы ветра, разогнавшие облака. Некоторое время ничего не происходило. Мистическое настроение начало выветриваться из головы вместе с пивным дурманом. Пора было заканчивать с окрестными чудесами. Я попросил счет и вместе с чаевыми решил оставить на столе прихваченный фолиант. Поежился, поняв, что придется мокнуть дальше. И хотел уже подниматься из-за стола, когда мимо окна пролетел красно-синий зонт. За ним еще один – радужного цвета. Следом – рекламный щит. Облака вздыбились и расступились. Пространство за окном стремительно заполнило голубое небо и солнечный свет.
Дверь заведения распахнулась, и в помещении появилась девушка, все еще придерживая одной рукой подол юбки повыше колен. Румяная и доступная. Грудью вошедшая вполне тянула на  первое место конкурса мокрых футболок. Все прочее тоже тянуло. Особенно места под юбкой –в облипочку.
Отряхнувшись, посетительница выдала фразу, пересказать которую здесь у меня не хватит эвфемизмов. Присовокупила про: «Голову оторвать этим психам из Гидрометцентра и тем, кто сыпет в небе всякую хрень». И отвлеклась к барной стойке – за коктейлем (от невроза).
Так что объяснение процессу явилось вполне научное, подумал я, стараясь не глазеть на то, что было под футболкой. Взгляд тяжелел и соскальзывал до самых щиколоток. Спохватывался и карабкался обратно. Благо, ему было за что зацепиться.
Я посидел еще немного, наслаждаясь моментом. Допил пиво. Потом встал, оставив чаевые. Но книгу все-таки взял. И вспомнил о ней уже дома – в Питере – когда разбирал дорожную сумку.
Из бокового кармана вывалилось нечто белое и тяжелое. И больно ударило меня по ноге. Отлетев в сторону, книга открылась на первой странице. И это остановило мое желание сразу же запнуть ее под шкаф и навсегда забыть о нелепой находке. Листы – начиная с самого первого – были белыми. Девственно чистыми. Только и всего.
Я поднял фолиант и еще раз внимательно его перелистал. Быть может, страницы просто прилипли к обложке. Все-таки дождь шел – сырость и прочее. Ничуть не бывало. Белые листы от самого начала. Слега покоробленные. Но – и только. И никаких следов моих записей, а также обрывов или каракулей.
«Ерунда, какая-то!» – решил я. Выудил ручку и написал размашисто: «Саша любит Машу….», – чтоб самому себя опровергнуть. Полюбовался на надпись и пошел умываться.
Выполоскался, выбрился, отдраил зубы. Сел завтракать. Сварил себе кофе и употребил его с круасаном, просматривая выпуски новостей. Все как всегда. События в мире и моей отдельно взятой квартире не предвещали ничего нового. Тем более – хорошего. Третья мировая маячила где-то за горизонтом. Происходил парад суверенитетов и пограничных конфликтов. Новые психи попирали старых. Обещали дефолты и импичменты. Напористо и упрямо. И так – день за днем.
С этими мыслями я направился в комнату распихивать по шкафам дорожный скарб. И тут мне на глаза снова попалась книга.
«Ничего нового», – мелькнула мысль в формате «дежавю», потому как надпись опять исчезла с ее страниц. Что ж.
–    Понятно, – сказал я вслух, чтобы выглядеть убедительно. – Это такой экземпляр из магазина приколов. Страницы пропитаны составом, который делает чернила прозрачными. Научный фокус. Ничего необычного. Таков вердикт.
Чтобы закрепить предположение, я записал на нескольких листах несколько стихотворений, используя не только ручку, но и пару разных карандашей. Оставил до вечера. Пошел делать дела. И не очень удивился, когда обнаружил, что к этому времени записи растворились.
Становилась понятной фактуракнижных страниц. Если оставлять на одном и том же месте следы от десятков букв, они совершенно точно станут походить на оттиски иероглифов. И еще пришла мысль, что пописав так пару недель, любой желающий бросит исполнять тексты, которые выветриваются как дешевый одеколон, и выложит фолиант на обозрение в каком-нибудь людном месте, чтобы не ощущать себя единственным простофилей, попавшимся на такую разводку.
Отчего при этом мои записи увязались давеча с природными катаклизмами, думать не хотелось. Случайные совпадения. Они во взаправдашной жизни и покруче бывают. Даже целая цепочка совпадений не может быть доказательством чего либо.
И все-таки любопытство взяло верх. Я позвонил приятелю по имени Александр и поинтересовался именем его любовницы.
–   Мария, –  ответил тот, – а откуда ты знаешь? Я с ней только вчера познакомился…
Записанное не было конгруэнтно происходящему, но количество соответствий настораживало. Написать на странице что-нибудь и получить от нее ответ казалось столь же невероятным, сколь и обнадеживающим.
«Фигня это все», – подумал я, однако теперь имел весомый повод продолжить. И для начала попробовал использовать книгу как ежедневник. Решил выдумать и записать события завтрашнего дня. Со всеми подробностями. Увлекся. Вперился в свою находку как Альтист Данилов в партитуру демонической пьесы.
В своей юности я много раз пытался завести дневник, но из этого толком ничего не вышло. Тогда вдруг одно за другим происходили самые разные события, за которыми я едва поспевал, и у меня попросту не было времени, чтобы остановиться и все подробно записать и проанализировать. К тому же большинство из этих событий и не заслуживало трудов на их описание. Меня едва хватало, чтобы в потоке попутного времени осмотреться по сторонам, отдышаться и двигаться дальше. Теперь время превратилось в стоячее болото, но я все равно не успеваю заметить, куда оно утекает.
Писать было трудно. Сначала ничего не происходило. Но потом словно бы со страниц книги хлынул свет, и навстречу толпой пошли тени из детства,  юности, взрослости... Они тянулись ко мне и что-то говорили. Некоторых я почти не помнил, других не помнил вообще – но теперь стало ясно, что все они – детали жизни, которые выстилают путь.
Картинки плыли, звучали фразы, мелькали лица… Связывать их в последовательности не было никаких сил.  Да и не так это важно –  какую выпечку предпочитают персонажи, как ходят на работу, почему с утра у них испорчено настроение, или наоборот. Все это р;вно возможно, и поэтому нереально. И, погружаясь в атмосферу повествования, читающий начинает понимать, что фабула строится по принципу матрешки, когда каждый сюжет словно вложен в другой, а персонажи прорисованы на их поверхностях. Изложение оборачивается внутренней ценностью, графоманией, посылом писать, выдумывая многозначительные бессмыслицы, где человеческие существа  двигаются сквозь сегодня, и завтра, и послезавтра, от знания к знанию, от опыта к опыту, вспоминая тьму чрева и предчувствуя посмертный мрак. Человеческие отношения, которые бесконечно воспроизводят сами себя. Нескончаемая вереница лиц проходит парадом по страницам этого эпоса. Перипетии сюжета включают пламенную мелодраму, ссоры, интриги, убийства, любовные связи, трагедии и прочие формы жанра. События разворачиваются в обстановке зарождения самосознания, на фоне крушения вселенского духа. Но и распахнув двери смысла, они вступают в слепую мглу, в двойственное молчание, где рассвет — это закат, а начало и конец едины. И смысл обретает форму, а форма теряет смысл. «Сначала было Слово. И Слово было…»
Только разве словами все выскажешь? Не очень-то много можно ими сказать. Одно обыденное. Словами надо обозначать все по порядку, с самого начала, а так нельзя. Потому что ты сам не знаешь, где оно есть – это начало. Болтология получается. Гематрия. Геометрия смыла…
Далеко не всегда следует двигаться вперед, пока еще ничего не найдено. Потому что есть опасность, что в итоге не будет найдено ничего…

Но вот – я – Сочинитель. Сижу и пишу. Пишу и выпадаю из действительности. Ко мне приходят люди – реальные люди – и отвлекают меня от текста. Я  маюсь вопросом: «Что важнее – жить или писать?» Но писать продолжаю, ведь я – Сочинитель. Я выгоняю посетителей и чем дальше, тем больше переселяюсь в специфику смысла. Я пытаюсь выбраться оттуда, но за мной приходят мои герои и тянут назад. Они нереальные люди. Им можно.
Логика в этом случае значения не имеет. Текст образует фон, а все детали не прорисуешь – жизни не хватит. Остается одно: сюжет, сюжет, сюжет, доведенный до ясности галлюцинаций. И д;лжно так двигаться бесконечно, нанизывая день на день, в поисках счастливо-назамысловатой реальности, где вдруг выплывает пыльная дорога и пустынный берег, пляж, жарко сияющий под солнцем, дюны и в конце дороги башня брошенного маяка. И где-то в ней тайная дверь, стерегущая проход в нирвану. И даже башня не выглядит тривиальной, потому что на ней маяк. И дверь. И открыть ее или пройти мимо – это твой путь.
Настоящее писательство это скриботерапия в чистом виде. И возможна она только в том случае, если ты не только не боишься никого обидеть, но вообще никого не боишься.
«Хотел бы ты иметь немного мимолетного счастья?  Иметь право выбрать и потом расплачиваться за него долгие годы?» – я не стал развивать эту мысль, потому что она разит романтизмом, так не свойственным моему поколению. Продолжил о сущем.
Но нет.
Если описывать жизнь в темпе и с точностью самой жизни, успеешь  выписать только свою.  И то – не отвлекаясь, а лишь покрывая страницу за страницей буквами:  «Пишу, пишу, пишу...», плавно переходящими в шум текущих событий. Значит, надо опускать детали, авось остальное допридумывают сами участники действа, а как – не твое дело, какая муха сидит на остатках торта. И в каком родстве она с той, что только что вылетела в окно.
Ты – Сочинитель.
 Значит, надо бредить сценами и диалогами. И записывать  главные  из  них  так,  чтобы  заставить прочесть и увидеть – продолжить, прожить, додумать по своему, сопоставить свой темперамент с темпом происходящего, чтобы в конце концов все оказалось не так.
Или как?

Как же быть? Ведь мне требуется спать, ходить в туалет, чистить картошку, жарить яичницу, пить кофе. Требуется ходить в магазин, наконец.
Поток сознания обрывается. По крайней мере, его трансляция в этот мир.

Исходи из того, что наверняка существуешь только ты, а все прочее зыбко и может оказаться мороком или химерой: вещи, события, явления, другие люди. Одной твердой точки для опоры довольно. Стоя на ней, можно держать на себе целую вселенную. Исходи из того, что вселенная создана для тебя одного и без тебя ее нет. Она и есть ты. Исходи из того, что всё происходящее – порождение твоего естества, а смысл этих наваждений в том, чтобы ты достойно принял череду духовных испытаний и осознал, что мир существует только в тебе. И все, что в нем происходит, – не больше, чем вопросы, на которые ты должен найти ответ. Правильным он будет или нет, тоже судить только тебе, потому что это ты устанавливаешь все правила. Но и их подвергаешь сомнению, чтобы не попасть в реальность, где "хвост начинает вилять собакой".
По сути – вся жизнь представляет собой дневник, далеко не все записи в котором принадлежат тебе самому.
Но если есть возможность прожить всю жизнь в покое и достатке, не обращая внимания на лживость происходящего. Стоит об этом  подумать, не правда ли?

Бороться с таким текстом способен только хамелеон. Жрать мух и мимикрировать. Воспринимать мир как театральный занавес. Как? – непонятно. Но попробовать стоит.
С этого момента ты обречен. Договор подписан. И за душу твою назначена цена…

Порассуждав таким образом, я отложил ручку в сторону и уставился в окно, выбирая сюжет для пробного повествования. Какая муха будет сидеть на торте, я уже знал. Она будет зеленой, брюхастой и гулкой. Ровно такой, которая упорно билась в окно моей спальни. Видимо, мечтала о воссоединении с мухой на торте. Или с самим тортом. Персонально.
Я перелистал страницы своих рассуждений. Первые из них уже были девственно чисты. Записи на последующих бледнели, как будто подернутые дымкой.
«Понятно, - подумал я – эти листы воспринимают только конкретику». И взялся за карандаш.

Теперь можно было попытаться что-нибудь «напророчить».
Разумеется, я не стал рисковать – описывать, как с самого утра попаду в аварию и весь остаток дня проведу в больнице. В лучшем случае – в отделении ДПС.
Кстати, про ДПС.
Один знакомый гайец поведал как-то под разговор: половина случаев столкновений разнополых авто заканчивается длительными отношениями. И даже браком. Оно и понятно. То ли морда машины – в сопли. То ли – зад. Тут тебе: и внезапный срыв обыденности – экзистенция в чистом виде; и тоска по утраченной собственности; и неизбежность коллективного творчества при описании места ДТП; и возмещение ущерба – возмущение и раскаяние. Ответственность, опять же. Женщины это любят. Про сидение (совместное) под дверями инспектора Дорожно-постовой службы я уже и не говорю – сплошная практика сосуществования. Пережившим такое одна дорога – в ЗАГС. Или в постель. Как минимум. На заслуженный отдых.
Теперь понятно, почему инспекторы ДПС скрывают эту статистику. Во избежание роста дорожной активности романтических идиотов, страдающих тайной склонностью к аварийности с женским полом. Особенно – в пору весеннего обострения.
Подозреваю, что и в женских авто вполне возможно пробуждение подобной тяги – разом решить матримониальные проблемы, удачно перепутав тормоз и газ. Очень скользкая тема…
При обнародовании такой информации во время повального всплеска гормонов вполне возможно возникновение дорожного коллапса.
Так что эпизод с транспортной завязкой я отмел. У меня к автомобильной аварийности склонности нет, слава Богу. И к экстремальному вождению – тоже. Я все больше по поездам специализируюсь. В виду их массивности и детерминированности. А еще там можно спать, если куда-нибудь едешь.
В поездах, впрочем, тоже всякое случается.
Особенно, стакими  как я – кто появляется на перроне за пять минут до отлета поезда. А те поезда – Питер-Москва – идут каждые пять минут. И вот эти самые пять минут становятся числом фатальным, почти мистическим. Как в фильме про Карнавальную ночь.

Кто-нибудь видел хоть раз, чтобы девушка в халате на почти голое тело собралась на выход за пять минут? А к этому выходу еще и вход полагался.
Я видел…
Последний выезд из Питера был именно таким. Добравшись к своему купе за те самые пять минут до отхода поезда, я обнаружил на своем месте глазастую девицу в домашнем халатике. И еще троих угрюмых пассажиров, которые были явно не с ней.
Мое появление радости в пассажирке не вызвало, скорее панику по причине путаницы мест. Но для сложившейся ситуации она проявила удивительную сообразительность и скорость сборов. Хватило пары минут, чтобы сверить билеты, оценить ситуацию и похватать вещи.
Ее поезд, который уходил через пять минут после состава, в купе которого мы находились, стоял как раз через платформу. Так что даже халатик переодевать не пришлось. Накинула плащик, чертыхнулась и – в путь, расталкивая по дороге унылых провожающих.
Она была слишком красива, чтобы я обратил на нее внимание. В моем мире она выглядела нереально.
–  Странно, – озаботился сосед по купе. – Как это дамочка смогла сюда просочиться? Все ж компьютеризировано.  Или проводница очки дома забыла? Не поезд, а машина времени. Назад.
Публика вокруг оживилась, обсуждая явление новой попутчицы в купе соседнего поезда. Народ позубоскалил на тему: «Дверь отъезжает вместе с поездом, и тут я такая – вся в халатике – девочку заказывали… Повезло пацанам».
Поезд тронулся. Пассажиры выпили чаю с дорожным пайком и начали укладываться. Я забрался на верхнюю полку, собираясь еще раз прокрутить в голове предстоящие переговоры. Тем более что постель была уже разобрана, а день выдался затяжной. И тут откуда-то снизу раздался турецкий марш. Получалось, что поблизости звонил телефон, на который никто не откликался. Ринг-тон был чужой. Поэтому я некоторое время не обращал внимания на это обстоятельство. На соседней полке недовольно заворчал задремавший мужик. Пришлось очнуться и сообразить, что что-то не так. Звук плыл из-под моей подушки. Там обнаружилась женская сумка. Не очень понимая, как она там оказалась, я нашарил внутри мобильник и нажал на сброс. Через несколько секунд вызов повторился. Пришлось ответить.
–      Не отключайтесь, – услышал я строгий девичий голос. – Это мой телефон.
–      Конечно, – устало согласился я.
–      И моя сумка…
–     Безусловно. Могу добавить, что сам во всем виноват… – ответил я, сообразив, что держу в руках гаджет той самой девицы в халатике.  –  Полегчало?
–       Нет. Как я теперь без связи и косметики?
–    Поезда идут в одном направлении, –  пояснил я на всякий случай. –  Утром получите свое добро… Потерпите. Без косметики по ночам даже спокойнее как-то.
–       Точно! Вас как зовут? Дайте мне свой номер.
Я хотел было сказать, что она может звонить на свой. Но передумал и продиктовал ей мои реквизиты. Для успокоения.
–     Не отвечайте на мои звонки! – добавила девушка, немного успокоившись. Потом подумала немного и уточнила. – Если кто-то позвонит на мой номер. А то потом объясняться запаришься.
Последний комментарий был очень убедителен, к кому бы он не относился.
–      У Вас парень, случаем, не боксер? – насторожился я.
–      Нет у меня никакого боксера! – обиделась девушка и отключилась.
 «Забавный повод для дорожного знакомства», – мелькнула мысль. Но и ее я тоже решил не углублять. Вспомнил про возраст. Зевнул. Убрал звук мобильника, чтобы не нервировать попутчиков и до утра не отвечал на звонки, которых не было.
Утром все вышло также обыденно. Я выбрался на перрон, протер глаза, потянулся, поежился от утренней прохлады. Привесил женскую сумку себе на шею и некоторое время топтался на перроне, дожидаясь прихода следующего состава, передал девушке ее имущество и отбыл восвояси. 
Успел услышать несколько слов благодарности, пока мы совместно двигались в толпе вдоль перрона. И комментарии на тему: «Бывает же такое!» и «Спать без крема очень трудно». Только и всего. История кончилась.
Я даже не успел понять, домой она ехала или из дома. Мозг мой уже заполняли перипетии будущих переговоров. Он переходил в режим «делового человека». Ибо в современном бизнесе выживают те, у кого есть приоритеты, но нет принципов. И там нет условий для развития романтических сюжетов.

Теперь у меня могла быть возможность все это исправить. К тому же получить ответ на вопрос:  как крем влияет на качество сновидений. А также – если не боксер, то кто? Тут было много разных вариантов. Доберман пинчер, например, или Пит бультерьер.
С некоторых пор я перешел на автономное существование и мог всякое себе позволить.
Я взял ручку пошикарней, и вывел на первой странице: «У меня зазвонил телефон… – прислушался к тишине, и продолжил. – Кто говорит?»… И отмел ненужную рифму. Стал ждать.
Ничего не происходило.
Несколько минут ожидания я думал о том, какой интерес читать детектив, начиная с последней страницы. Зачем идти к цели, если ты ее фактически уже достиг? Алгебраически выверенной жизни мне не хотелось. Скорее наоборот.
  Если бы людям дано было одно знание будущего и на него приходилось бы полагаться во всем, – оно должно было само себя уничтожить, поскольку обращалось бы само к себе, постепенно вырождаясь.
Очень многие воображают, что было бы прекрасно знать завтрашние цены на кетовую икру, или о том, как изменятся фьючерсы на нефть марки бренд в ближайшие пару месяцев. А лучше – полгода.
Быть информированным, на чем можно сделать состояние или потерять его – вот в чем воплощается абсолютное знание. В это верит масса «продвинутых личностей». Верит в то, что чем больше, тем лучше. Но если этим людям вручить полный сценарий их жизни, неизменные до самой смерти диалоги и взаимодействия, это будет во истину дьявольский дар, исполненный немыслимой скуки. Каждую секунду человек будет проигрывать то, что он и так заведомо знает. Наперед. Без каких-либо отклонений. Предстоит предопределять каждый ответ, каждую реплику. Снова и снова, и снова… Человек окажется запертым в ловушке, исключающей любую свободу и возможность что-то изменить.  В незнании содержится огромное преимущество – право на открытия и откровения. Вот чего я не хотел лишиться.
С другой стороны, написание текста уже являло собой проявление выбора. Можно прописать событие или от него отказаться. Но и в этом случае жизнь превращалась в игру актера в моноспектакле по собственному сценарию.
Мистическая часть моего сознания вступила в стадию гипертрафированного роста. Осталось только не проникнуться тем, что хотелось бы считать за проверенный факт, и не спутать знание с галлюцинациями.
Действительность не всегда такая, какой нам представляется. Я бы даже сказал: всегда не такая.
Похоже, я начинал действительно верить в эту белиберду. А что? Вот возьму и отмечу в этот блокнот, что команда третьей лиги выиграет у «Зенита» в кубковом матче, дойду до ближайшей букмекерской конторы. И раз! – запишу на свой счет шестизначную сумму. А там – махну на Канары выветривать из башки идиотские мысли. Все местные маги и провидцы этот вариант обогащения почему-то пропустили. Возможно, им тоже неинтересно читать детективы с последней страницы. К тому же у них нет соответствующего блокнота…
Маразм. Это утверждение я повторил трижды – для верности и мысленно подчеркнул.
Телефон по-прежнему не звонил. Еще немного пофилософствовав на тему личного детерминизма, я встал, собираясь чем-нибудь заняться. Взял белую книгу, чтобы засунуть куда подальше. Ее первая страница снова была девственно чиста.
Завеса безмятежности куда-то улетучилась…
Не сказать, чтобы ситуация меня прямо-таки выбесила. Так – разволновался немного и все: КАКОГО ЧЕРТА!!!!
Однако я – человек упертый. Иногда бываю. Побегал немного по комнате. Потом снова сел за стол и исписал несколько страниц фразами про телефонный звонок,  развлекаясь вариациями сюжета.
В итоге трубка все-таки ожила.
«Наконец-то!» – взбодрился я, шаря по карманам в поисках смартфона.
Звонила мать, узнать, как я съездил. Говорила она, не торопясь, и с удовольствием. Делала паузы, ожидая мои ответы. Я отвечал умирающим голосом, твердо зная, что это все равно не поможет, и разговор меньше получаса никак не займет. По любому. За время нашей беседы позвонили раза три. Это мог быть кто угодно. В том числе и девушка из вчерашнего поезда. Это добавило чувство нетерпения в мой организм, но никак не отразилось на степенности нашей беседы. Наконец, когда все темы были исчерпаны, я отключился. Некоторое время сидел, глядя на темный экран. Не придумав ничего стоящего, я решил взять паузу в развитии железнодорожного сюжета. Встал и пошел варить кофе.
С тех пор, как я стал жить один, квартира для меня стала великовата. Я бродил по комнатам забитым антикварной мебелью и думал, как это люди могли ей пользоваться. От картин на стенах рябило в глазах. Нужные вещи приходилось искать по несколько дней. Потом они снова куда-нибудь исчезали. И все-таки менять ничего не хотелось. Попросту, я боялся что-либо изменить.
Время шло, и я обитал в своем жилище, как в древней могиле, наполненной артефактами, которые теперь никому не нужны. И все-таки необходимы. В этой квартире я ощущал себя словно в музее. Не ведомо  только – в какой роли – посетителя или экспоната. Поэтому блокнот со всеми его тайнами и иероглифистикой скорее вписывался в интерьер, чем выпадал из него.

 Я вернулся в комнату, на очередной звонок.
–      Миша? – спросила трубка.
–      Нет, – ответил. Очень вежливо, между прочим.
–      А где он? – поинтересовалась трубка.
–    На своем номере, – продолжил я вкрадчиво и подумал, что был выбешен еще недостаточно.
–      Так я в гостиницу звоню?
–   В театр, – предположил я, вспомнив, что вся жизнь – подмостки сцены. И загрустил. Отключился. Просмотрел пропущенные звонки. Номер все три раза был одним и тем же и мне не знакомым. На всякий случай я перезвонил и услышал, что некий Медцентр предлагает совершенно бесплатно пройти обследование всех частей организма. Дальше слушать не стал. Потому как в детстве три раза перечел Джерома К. Джерома, и тратить время на получение отчета о грядущей инвалидности не собирался.
Однако книгу открыл и запись про звонок из Cool-центра обнаружил.

Перед отъездом из Москвы – напомнил я себе – был еще один маленький инцидент. Времени до поезда оставалось еще предостаточно. И чтобы занять его хоть чем-то полезным, решил я постричься. Зашел в Салон - так теперь в столице все называется, даже если заведение не очень-то отличается от сельского клуба. Впрочем, у этого вместо названия значилось: "Эконом". Так что в Салоне том, где салонными были только цены, две парикмахерши позднебальзаковского возраста обсуждали прошлые времена. Прошлыми временами была пропитана вся обстановка – от  потертых кресел из дермантина до пыльных портьер и зеркал, амальгама которых потускнела от времени, отчего отражение клиента походило на фото довоенных лет. Не особенно отвлекаясь от разговора, одна из женщин взялась укоротить мне волосы. И делала это вполне сноровисто и деловито. Так что под ритмичное пощелкивание ножниц и женский речитатив, я уже почти задремал. И было это сон или явь, но в то самое время колокольчик над входной дверью звякнул несколько раз, и в Салоне появилась дама примерно того же возраста, что и работницы заведения, но явно большего достатка. Заглянула на огонек. Подправить прическу перед походом «куда-нибудь» и посплетничать о том, о сем. Похоже, все здесь были старыми знакомыми. Болтали про: кто, как, где и когда. Извлечь из этого разговора что-нибудь вразумительное возможности не представлялось. И я снова задремал бы. Если бы не дама в зеркале напротив. Сначала она поглядывала на меня исподтишка. Потом подробно.
Я тоже стал рассматривать ее отражение, и мы улыбнулись друг другу, как улыбаются давно знакомые люди.
Потом она поинтересовалась местом жительства – понятно, что не местный. Потом – между делом – скоро ли поезд. Потом предложила где-нибудь перекусить. Меня давно никто не клеил так откровенно. Но я был голоден, и отнекиваться не стал. Тут дама вспомнила, что оставила дома сумочку. Пришлось изменить маршрут и заглянуть в ее жилище, которое оказалось на редкость ухоженным. Под стать хозяйке. Мы задержались там на некоторое время. Надо отдать должное – эта женщина умела создавать атмосферу. Так что времени хватило и посидеть, и полежать. И я так и не понял: мое это приключение или ее. А может для нее это и не приключение вовсе.
Некоторые читатели могут подумать, что люди с возрастом становятся излишне торопливыми. На мой взгляд, они просто пропускают некоторые малозначительные подробности. И это значительно ускоряет процесс. Но не течение времени, которое никого не ждет.
Поезд уже подали под посадку. Простились наскоро. Без обязательств. Но номер телефона  я ей оставил. Мало ли что…
А звали ее Марина. И если проводить параллели, то по статусу она была скорее Влади, чем Цветаева. И вешаться не собиралась.

Некоторое время я думал про то: сразу она стерла мои координаты или оставила? Для коллекции.  Потом отбросил эту мысль как малозначительную.
Так что вариантов в этот раз у меня было хоть отбавляй. И, чтобы отвязаться от разных домыслов хотя бы на этот вечер, сел и на той же странице и написал следующий текст:
"Я долго шел по перрону, отыскивая свой вагон, продемонстрировал паспорт проводнику, добрался до купе и откатил дверь.
«Дежавю», – первое, что пришло в голову. День выдался насыщенным, и в поезд я загружался уже в полудреме, надеясь сразу забраться на полку и провалиться в сон до самого Питера. И то, что в купе уже сидела (в халатике) та самая глазастая девица, которой я давеча возвращал телефон, походило на то, что я уже сплю и вижу сны. Вернее – брежу.
–    О как! – поприветствовали мы друг друга.
Я хотел было перепроверить билет. Для верности, но вспомнил, что он электронный. Закинул свою сумку наверх и сел понуро. Выходило, что мы знакомы, вроде бы. Но что говорят в таких случаях, я совершенно не представлял.
Перебрался к столу и некоторое время разглядывал местную прессу.
–     Ольга, – сказала девушка. – Меня зовут Ольга.
И прежде, чем я успел что-то ответить, продолжила.
–    На самом деле, спасибо. Выручили. У меня в сумке было все, кроме паспорта. Слава Богу, я его в карман сунуть удосужилась. А то бы совсем никуда не пустили.
Слово «удосужилась» меня зацепило. Я отложил газету и приготовился слушать. Поезд тем временем начал набирать ход. Попутчики в купе так и не появились. Пришел проводник, отметил пустые места. Обещал подсадить народ в Бологом. И предложил чай. Я отказался.
–    А у меня раки есть! – вставила Ольга. – Ребята припаковали. И еще какую-то снедь. Присоединяйтесь. А? Хочу выразить благодарность. Хоть так.
–      Раки без пива…
–      Деньги на ветер!
В купе заглянул официант с тележкой напитков. Совпадения в этот вечер меня  больше не удивляли. Ольга наполнила стол раками, рыбой и еще какой-то нарезкой с пахучими приправами. Я сходил за стаканами. Разлили напитки. Чокнулись. Поболтали: кто, что да как. Я представился.
–     Мюнхаузен. 
–     Это Вас мама так назвала?
–     Это по ситуации. Слетал на одном ядре туда и обратно.
Она засмеялась. За это тоже выпили. Потом снова проехал официант с тележкой. И мы выяснили, что оба живем в Питере на Обводном. Только я в начале, а она в конце. Выпили и за это. И перешли на «ты».
Я подумал, что разница в двадцать лет в моем возрасте – не такая уж и большая проблема. Вероятно, Ольга думала так же. И когда она высказала мысль, что до Бологого успеем, я сразу понял, о чем идет речь.
Заниматься сексом в поезде мне пока еще не приходилось. По причине наполненности наших поездов. Только не в этот раз. Потому как Бологое минуло, а в купе никто так и не появился. Только Мюнхаузену могло так подфартить.
Полки купейного вагона узковаты для соития, зато покачивание вагона и перестук колес резонировали с движением тел, придавая происходящему  особенную пикантность.
Утром она оделась и выпорхнула из вагона. Ни телефона, ни сумочки на этот раз не забыла. Оставила визитку и была такова.
А я прибирал со стола раковые корпуса, пустые банки, контейнеры и салфетки, раздумывая при этом: «Кой чёрт понес меня на эти галеры…»

Написав такие строки, я закрыл блокнот. Спрятал стило и походил по квартире. Пробежал по корешкам книг. Посмотрел телек.  Залез под душ. Полоскался долго, но без удовольствия. Потому как занозой в башке свербела мысль: «Что там в блокноте?»

Текст остался на месте.
Все было нормально, вроде бы. Но я только теперь начал сомневаться, каким образом добирался домой. Обычным поездом в набитом купе? Или все, что было записано в дневнике, со мной все-таки произошло?
Как я ехал и с кем, если не считать вариант из блокнота, выпало из памяти совершенно. Стерся даже номер поезда, вагон и место. Прошлое и будущее перемешались. Как будто зеркало настоящего превратилась в жидкость и в нее бросили камень. Волны от его попадания отражались от краев и смешивались между собой, образуя рябь, в которой терялись внятные образы и причинно-следственные связи.
По всему выходило, что жизнь сродни виртуальной симуляции. А применительно к ней бессмысленно говорить, что одна ее часть следует раньше другой, потому что в симуляциях бывают лишь расчетные коды. При анализе симуляции сохраняет смысл только феноменологическое описание, отражающее свой непосредственный опыт. И ее внутренняя логика не управляется законом исключения третьего. Так что: «либо что-то будет, либо – одно из двух».
Можно предположить, что все происходящее в публичном пространстве представляет собой некую имитацию того, что нам хотелось бы считать реальностью и чего в действительности не существует. И вследствие этого все без исключения идеологические модели и принципы являются плодом любопытствующего рассудка.
И все-таки для выдумки это воспоминание было чересчур ярким, глубоким и весомым. Вплоть до запахов и ощущений. Точно устрица, прилепившаяся к днищу выброшенного на берег судна.  И сколько бы мне ни спорить с собой, осознать, что все  это – лишь плод моего воображения, не получалось. Слишком реалистично было произошедшее…
Оставалось еще одно – написать подробную предысторию «до» и сравнить с тем, что стало «после», надеясь на то, что эти самые описания останутся неизменными в новой цепочке причинно-следственных связей.

Серьезного желания реставрировать собственное прошлое я не испытывал. К тому же время обладает достаточной релевантностью, чтобы сводить на нет всякие попытки искусственной корректуры. На одни исправления неизбежно лягут другие, маятник качнется назад, и в итоге общее течение времени вернет все на круги своя. Даже если что-то изменится в деталях, человек по имени Я останется человеком по имени Я, какую реальность для него ни городи.
На всякий случай я достал из шкафа дорожную сумку и вытряхнул на стол ее содержимое. Я рассчитывал найти там распечатку моего билета. Вместо него из бокового кармана – того самого, в котором я привез домой белый фолиант вывалилась визитка. Она могла быть чьей угодно, но имя ее владелицы обозначалось как Ольга. И работала она в фирме по оказанию организационных услуг под названием Фаворит и Ка. А еще там был обозначен офисный номер, но звонить туда было уже поздно.
Повертев визитку в руках, я сунул ее за обложку своего документа и на время забыл об этом.
И поскольку у меня в мозгу прижилось нетерпение, я решил еще что-нибудь сочинить. Получилось вот что:

«В Питере дождь целый месяц. Как будто уже целый год. Жизнь для мизантропов и меланхоликов. Я смотрю в окно и вижу купол Софии – голубой со звездами. Отделали только что. Удалось со второго раза. Подпалили разок – не без этого. Зато, какой костер получился! Под  самое небо!  Потратили еще один год и кучу денег на реконструкцию. И сейчас купол сияет – почти как Феникс из пепла. Красота.
Меня тоже отделали. Не хуже Софии. Кумпол синий. И в глазах искры. Вокруг фонари. Красочные. От желтого в синеву. В лучшем виде. Глянешь на себя в зеркало – там вместо рожи – лунный пейзаж. Обидой: «За что?» лучше не изводиться… Экзистенция…
В такие минуты забываешь вопросы, что казались такими важными еще вчера, и остаются лишь те, на которые все равно однажды приходится дать ответ: «Кто ты?», «Где ты?», «Откуда ты?» и «Зачем?» Даже мне – продукту Марксистко-Ленинского воспитания. А это вам –  не в Бога душу мать!... Экзистенция…
Вот бывает же у человека все хорошо, и мысли все про новый костюм или, там, Мерседес последнего года. А шарахнет его как следует. Не обязательно сразу в мозг. Можно по мелочи. Ногу сломать, допустим. Или ребер штук пять. Или диагноз соответствующий. И тут же думы о самом важном: «Кто ты?», «Где ты?», «Зачем?»… Экзистенция…
Немного позже, когда уже выяснится, что зовут тебя ИколайИколаевич, и лежишь ты в хирургическом отделении районной больницы, проникаешься Самым Главным: «Зачем?», которое ужасно походит на: «За что?», но все-таки несколько от него отличается. Такая вот диалектика.
Очень подозрительная, скажу я вам, выходит завязка.
Теперь про фабулу с архитектоникой: поехал я как-то в Тихвин. Больше по делам. Но и к Иконе зашел. Богоматери Тихвинской. Не так, чтоб в общую очередь – с поцелуем, а в стороне притулился. В глаза заглянул. Засмотрелся даже. Очень скорбная она. Очень. Очень. И взгляд глубокий – в самуюнутрь.
Понятно, почему скорбная.  Породила Бога, который за нас умер. Как это – Бог и умер? Даже если потом воскрес. Оксюморон. Если вдуматься, он и есть основание всякой веры. Жизнь – это смерть. Смерть – это жизнь. Все остальное не интересно.
Так что вопросы – они всегда наготове. Если не «Зачем?», то уж точно: «Когда?», хотя и это «Когда?» вместе с временем составляет лишь оттенки ожидания, потому как жизнь зиждется на «Здесь» и «Сейчас». И никогда больше.
Так вот. Гляжу я в глаза Иконе. И зрение превращается в поток сознания. И это сознание начинает становиться даже не плотью, но бытием. Смещает рамки действительности, выбирая в вариантах будущего самый верный. Божественное провидение...
Это, видимо, оттого что по возвращении на берега Невы я тут же по башке и получил. И вот гадай теперь: это мне за коммерческие проделки отвесили, или Она решила, что пора уже о жизни задуматься. По-настоящему».

Я остановился, испугавшись то ли  написанных фраз, то ли собственных мыслей. С чего бы это мне хотеть в ближайшее время огрести по морде?
Даже, если не рассматривать мой блокнот как одомашненный вариант книги Тота, все равно рассуждения смахивали на романтический мазохизм. И с этим надо было заканчивать.
Или это я так о главном просил?  Как в «Сталкере». Ты о главном просил, а тебе денег дали.
Просить одно дело, но ведь можно и напроситься.
Поняв это, я решил, что становлюсь неврастеником. Ухватил исписанные листы, чтобы вырвать и избавиться от них поскорее. Странное дело. Они тянулись, корежились, но не рвались. И, стоило их отпустить, возвращались в исходное состояние на манер Шагреневой кожи. Пришлось сходить за ножницами. Результат был тот же. С таким же успехом я мог бы стараться разрезать ими кевларовую броню.
«Ну вот – напросился!» – пригорюнился я, склоняясь к тому, что стоит спалить книгу целиком. Но передумал. Надо же было убедиться в правомерности моих предположений. Выложив книгу на стол, я пялился на нее битый час, ожидая, когда начнут исчезать мои записи. Ничего не происходило.
Промаявшись так еще некоторое время, я отложил свою находку и отправился смотреть пропущенные звонки. Один из них оказался с незнакомого номера. Можно было еще раз попробовать разрешить загадку белой книги. Но я посчитал, что сегодня явно не мой день, и отложил звонок на завтра. А завтра, разумеется, об этом забыл.

На следующий день запись про питерский дождь осталась. Но от этого все стало еще запутанней. Она начиналась на первой странице, заместив собой все мои предыдущие стихи и афоризмы. Миграция текста по бумаге переродилось в катализатор моей веры в невозможные события. Так что утро наступило в ожидании получить по кумполу.
Очень позитивное начало дня!
Продолжение было соответствующим. Я избегал пустых дворов, темных подъездов и подворотен. Переходил улицу только в установленных местах. Пришел домой целым и невредимым и убедился, что записи сохранились на тех же самых страницах.

"А ведь мартовские иды наступили!", - обрадовался Юлий Цезарь.
 "Да, наступили, но не прошли!"

Надо было устрашиться, но я не стал. Захотелось поскандалить. Сходить на Митинг. Или футбольный матч.
Вера требует жертв. Во мне зрело желание выйти на проспект и дать в морду первому встречному. Лучше – кому-нибудь из подвыпившей компании. Чтобы верняком получить в ответ.
В каком-то смысле это должен быть ритуальный поступок.
Конечно, специально нарываться не стоило. Для чистоты эксперимента. Но. Теперь уже мне самому стало важным доказать себе магические свойства найденного фолианта. Даже ценой физического ущерба.
«Может быть, – думал я, – чтобы получить по кумполу, надо дописать историю до логического конца. Или съездить в Тихвин».
Это было похоже на наркотический мистицизм без наркотиков.
Что же такое я рассмотрел в глазах Богоматери, и куда это знание должно было меня завести? Если бы только знать, с кем я связался…

Всю ночь шел дождь. Питерский. Не сильный, но без намеков на прекращение. Свойственный осени долгий нудный дождь. Подобно однообразной часто повторяемой рекламе, не было в нем ни просветов, ни пауз, ни усилений. И вместе с ним плыло чувство леденяще-промозглого бессилия. Никакого настроения покидать дом. По оконному стеклу стекали мелкие капли, уступая место все новым и новым. И за этим текучим узором простирался сумрачный городской пейзаж. Я смотрел в него и думал о предначертании.
Вот взять хотя бы старика Иова. Жил себе, да поживал. Бога славил, пока не попал в дьявольский тотализатор. Ну чего бы, действительно, дьяволу с Господом на него не забиться? На интерес.
Пустили все добро мужика по ветру, порешили всех, кого тот любил (для чистоты эксперимента).  Возроптал, было, Иов, но когда стало совсем хреново – смирился. Есть в человеке такая черта  –  дошел до нее, а дальше – трава не расти. Чем хуже, тем лучше.
Так что сидел Иов на собственном гноище и Бога славил. А что еще делать? В итоге хэппи-энд.
О чем легенда? О лягушке, что взбила масло? Или о силе человеческих заблуждений?
Для того, чтобы было лучше додумывать эту мысль, я двинулся в путь. К ближайшей кафешке. Вышел из подъезда. И тут же меня чем-то шарахнули. Я даже не успел всхлипнуть: «За что?»
Мозг практически вытек в ближайший люк. Видимо. Голова даже не болела. Ее просто не было. Что-то липкое текло за воротник. Получалось, что я все-таки не совсем упал, раз голова была выше шеи. Если то, что течет – это кровь, то мозги остались на месте, надо полагать. Иначе чем бы я думал. Это соображение меня почти позабавило. Я дотянулся до щеки и лизнул жидкость. Соленая. Значит  кровь.
Стараясь держаться ровно, я поднялся впритирку к фасаду, доплелся до выхода из двора и сел на тротуар. Возле меня остановилось несколько человек. Прочая публика шла мимо, старательно глядя в сторону, словно испытывала неловкость за сидячее тело. Тоже – нашло место стонать и истекать кровью.
Кто-то, должно быть, додумался-таки вызвать «неотложку», потому что через несколько минут ко мне семенили два санитара с носилками наперевес. Я глядел на народную массу, изо всех сил стараясь не потерять сознание.
Санитары продрались через зевак, и я, хватая воздух ртом как рыба, поначалу даже не разобрался, что они делают и зачем. Медики принялись успокаивать: дескать, Вы в безопасности, самое страшное позади. Меня уложили на каталку; один из санитаров прикрыл дрожащее тело одеялом, подоткнул края; его напарник застегнул ремни.
Тот, кто застегивал ремни, спросил:
–    Нынешний год сказать можешь?
Губы не слушались, голос охрип, но год я назвал верно.
–    Имя свое помнишь?
Я кивнул. Представился.
–    Мюнхаузен.
–    Это кличка?
–    Это статус.
–    А зовут как?
–    Паспорт в кармане, – сказал я и, видимо, отключился.
Следующая действительность оказалась связана с больничной койкой, забинтованной головой, капельницей и каким-то агрегатом, провода к которому тянулись от моего тела. Я поднял свободную руку, коснувшись головы, и обнаружил там сплошные бинты.
Будто вечность минула. Настали другие времена. И другой мир.
Несколько минут ушло на то, чтобы сфокусировать сознание. Еще несколько – на осознание того, что произошло. «Сам напросился», – резюмировал мозг. Понятно, что вредничал. Он же получил больше всех.
В следующий раз я очнулся в ослепительно-белом небесном чертоге. Ангел в одежде медсестры ставил мне капельницу. На вид ей было лет восемнадцать. В блюдцах синих глаз плавало солнце.
–      Это уже рай? – спросил я.
Медсестра приподняла голову, покосилась на меня и усмехнулось. Для существа, внесенного в штатное расписание Господа, выглядела она существенно сексуальней, чем следовало ожидать.
–     Поживешь еще, – отметила медработница, выполнив процедуру, и удалилась.
Тело затекло, но изменить позу или хотя бы пошевелиться не удавалось. Тогда я стал огладывать помещение и обнаружил рядом глазастую девицу. Дежа-вю продолжалось.
–    Ольга? – спросил.
–    Да.
–    Где я?
–    В больнице. Так что не в аду. Но...
–    Это про что?
–    Это про рай. Я перевела тебя в отдельную палату и оплатила сиделку.
–    Сочтемся, – поблагодарил я. – Как ты меня нашла?
–   У тебя в паспорте лежала моя визитка. Из больницы сообщили. Я, конечно, не против, но лучше бы ты находил другие поводы для встреч. Ценю экстрим, но не до такой степени, – и вдруг спохватилась. – Болит?
–      Пока не знаю, а телефон?
–      Вот лежит. У тебя никто ничего не взял. Странно, да?
–     Странно, что у персонала клиники был телефон, а они воспользовались визиткой. Но сейчас не про то. Позвони, пожалуйста, маме и заму, передай что у меня все в порядке, – сказал я и отчего-то опять потерял сознание.
И в своем бессознательном я сидел в зрительном зале и смотрел в глаза Тихвинской Богоматери. Она говорила мне слова и укачивала младенца. Я старался ее понять. И не мог. Может быть оттого, что не знал языка, а может потому, что не был на это способен.
–     Когда придет пора, понять, ты вспомнишь, – сказала икона.
И я открыл глаза. В мире стояла ночь. И полная луна подсвечивала шторы.
«Это сон, – подумал я. – И сейчас он кончится. Но я не хочу».
Теперь икона висела на противоположной стене палаты и ее обратная перспектива наводила на мысли о том, что это тоже окно – то самое, через которое на меня смотрит Бог, проходя через все свои ипостаси.
–   Представь себе, что ты сидишь в комнате,– услышал я голос. – На каждой стене есть окно. И через эти окна ты смотришь на мир. И познаешь его. Становишься его частью. А он – твоей. Теперь представь, что вместо окон там висят зеркала. Что ты там видишь?...Эта комната и есть твоя нынешняя жизнь. Ты доволен? Есть еще одно окно. То, что напротив. Но ты пока не можешь в него заглянуть.
Я напрягся, стараясь разглядеть говорящего. И проснулся. На этот раз окончательно. И оказался в той же самой палате, в которой на этот раз никого не было. И окон тоже. Кроме одного, сквозь которое светило солнце.

–    Как дела? – поинтересовалась Ольга в следующий визит.
–    Ко мне являлась Дева Мария, и  мы беседовали о чем-то важном.
–    О футболе?
–    Видимо, да…

С тех пор мне стали снится однообразные сны: По классу ходила молоденькая учительница по имени Ольга и, глядя на меня, повторяла:
–   Возьми и напиши.
–   Нет!
–   Ты просто должен это написать.
–    В этом деле не бывает никаких «должен»!
Она улыбается.
–     Хорошо. Ты можешь это написать.
–    Я могу… – моя фраза звучит без интонации. И нельзя распознать: утверждение это или вопрос.

Очнувшись в следующий раз, я обнаружил на своей тумбочке белую книгу и обрадовался ей как родной. Дотянулся. Взял и перелистал страницы.
Сфокусировать зрение на тексте не удавалось. Мир превратился в акварельную зарисовку, на которую вылили стакан воды. Тогда я просто стал всматриваться в листы книги. Получалось, что записи в ней не так уж и важны. Не важны совсем. Потому что, приглядевшись, я различил линию горизонта. Сначала он бы очень далеко и не позволял различить детали. Потом я словно бы провалился внутрь и увидел подробности и детали. Они были похожи на то, что я уже видел. Но не окончательно.
И вместе с этим со мной начало происходить что-то странное. Часть меня прекратила жить в этом мире. Я стал часами  лежать на кровати, безучастным и равнодушным ко всему. И то ли спал, то ли грезил. Потому что другая моя часть существовала в других подробностях. В том, что я там видел, не было ни повседневной суеты, ни мельтешения людей и машин за окном, тем более – спертого воздуха в четырех стенах, которые называются больничной палатой. Одновременно – личным пространством. Мне теперь даже не нужен был дневник в белом переплете, умевший, как казалось, деформировать это самое пространство к непонятной выгоде.
Местный врач назвал это процессом выздоровления. Я – глубоким погружением. Непонятно куда.
Приносили еду. И я глотал ее, не ощущая вкуса. Делать ни черта не хотелось. Только смотреть в потолок — и все. Ничего интересного на потолке я не видел, но тут уж ничего не попишешь. Все-таки потолки созданы не для того, чтоб пялиться на них дни напролет. 
Из моей палаты были видны окна офисного здания напротив. С утра до вечера там сновали работники некой компании, род деятельности которой определению не поддавался. Мужчины совещались. Женщины стучали по клавишам компьютеров, отвечали на телефонные звонки, разбирали документы. В общем, ничего интересного. Физиономии, одежда, все было одинаково заурядным. В рамках дресс-кода. Люди в моей собственной фирме не особенно от них отличались. Мне приходилось подолгу смотреть в окно по одной простой причине: делать было больше нечего. Тем более что лица людей временами излучали радость. Некоторые даже смеялись. От души. Забавное наблюдение. Люди работают целый день в заурядном офисе, загружены рутинной работой. И, тем не менее, находят повод для хорошего настроения. Каждому свое? С другой стороны, что бы я стал думать, если бы за моими окнами швейная мастерская или машиностроительный завод? Почему бы им не радоваться? Они же не староверы. Да и староверам радость не повредит.

Как-то, задремав, я очутился в небольшом чистеньком городишке, центром которого было строение серого камня. По улицам растекались такие же чистенькие, как и сам городок, его обитатели. И я, пользуясь властью, которую дают грезы, смешался с толпой и, миновав арку входа, попал в ярко освещенную залу. Далее люди устремлялись по узкому боковому коридору. И я, заинтригованный, опередил многих.
–      Вот и ты…– передо мной, скрестив ноги, на полу сидел благообразный старик, похожий на индийского йога. – Я давно тебя жду.
–   Откуда ты меня знаешь? – удивился я и заинтригованно вытянул руку. Прикосновение старика было вполне осязаемым и теплым. Никогда раньше у меня не было таких реальных снов.
–     Это не сон, – возразил старик. – Просто я хочу попытаться спасти твою душу, если еще не поздно. Хотя, – старик нахмурился, пожевав губами, – Не знаю, стоит ли стараться.
–      Ты, старая колода, – я начал злиться, – как смеешь ты воображать, что можешь понукать мной? Ты – морок. Мое порождение. Тебя ведь нет на самом деле. Нет. И быть не может. Просто выдумка, которой я забавляюсь ради скуки. Во сне.
–        Да? – скривился старик. – Тогда попробуй вернуться!
Я оборотился к выходу, но там, где только что был тоннель коридора с толпой странников, выросла стена. Я закружил по зале – вокруг только плоскости сплошного камня. Однообразный серый монолит. Лишь кое-где на нем застыли силуэты людей, словно тени погибших в ядерном смерче.
Сдавшись, я возвратился к старцу.
–     Хорошо! Скажи, что все это значит.
–    Не по душе мне твои забавы. – Невозмутимо отозвался старик. – Выбрось, пока не поздно, свою книгу. И постарайся забыть то место, куда ее выбросил.
Я съежился: опять некто собирается распоряжаться моей судьбой.
–    Это вовсе не такая уж безобидная вещь, как ты думаешь, – старик словно  читал мои мысли, – Когда-то, когда боги, а не люди заселяли землю,  у каждого из них была такая игрушка. Эти блокноты, – старик поморщился, как будто произнесенное слово оцарапало ему небо, – могут растягивать и спрессовывать время.  И много путаницы и неразберихи принесли они в этот мир, пока боги не решили, что лишь порядок и последовательность событий залог того, что кому-нибудь не взбредет в голову развернуть время вспять. А там позади – прежний хаос и темнота. Древние знания утрачены даже богами. Что же будет, если власть над временем отдать простым смертным?
–      При чем тут время? – не понял я.
–   А как еще можно изменить последовательность событий? Даже тех, которые только будут.
–     А! – догадался я. – Значит, управляя книгой, можно оставаться вечно молодым.  «Не расстанусь с Комсомолом…»
–     Ты думаешь, Провидение в своем бесконечном благодушии решило преподнести тебе такой подарок, – усмехнулся старик. – А это – тавро обреченного.
–       О чем это? – не понял я.
–     Да все о том же. Вечная жизнь – это первое что приходит на ум. Но это – не самое страшное, что ты сумеешь натворить, если не остановишься.
–       Да отчего же?!
–     Оттого что любые изменения – даже в будущем – тянут за собой изменения в прошлом. И так – по спирали. До самого дна. Ты понимаешь, чем это закончится?
–        Не особенно, – признался я.
–    Прошлое проецируется на будущее, – пояснил старик. – Фокусируется там и возвращается назад, чтобы снова стать будущим. Бесконечный лабиринт отражений. Начала мы увидеть не можем. И даже не факт, что оно в принципе существует. Конец непостижим. Только череда отражений от начала в конец. И обратно. И не стоит даже пытаться их расфокусировать. А ты именно этим сейчас и занят.
–   Если все предначертано, то какого черта ты пристал ко мне со своими предъявами? – взбеленился я. – Раз книга все еще есть, про нее в твоей хронике должен быть отдельный параграф. С соответствующим текстом, который уже написан.
–   Есть Автор. И есть Режиссер. И он может вывернуть наизнанку любое повествование.
–        Мне это не интересно. – Разговор начинал становиться утомительным.
–      Я вижу, – старик потер ладони, грея кончики пальцев. – Ты уже гонишь свои желания.  Однако, как видишь, ты по-прежнему рядом со мной. Как ты думаешь, почему я рассказал тебе о власти того, что у тебя есть?
Мое тело покрылось испариной. Сердце екнуло от недоброго предчувствия. По залу пополз тревожный сумрак. Я огляделся. Так и есть. Стены неторопливо, но неуклонно сближались. Потолок – вначале едва различимый купол высоко над головой, теперь скатывался вниз, чтобы в итоге расплющить всех, кто оказался запертым в этой ловушке.
–   Да, ты правильно понял, – тоненько хихикнул старик, – тебе не выбраться из собственного видения.
Ужас в моем сознании обратился в ярость. Я ухватил старика за горло и оторвал от земли его почти невесомое тело.
–     Твоя смерть придет быстрее! – старик только усмехнулся в ответ.
Еще мгновение – и его голова, ударившись о камень стены, лопнула, обдав меня брызгами крови и кусочками мозга.
"Мозг жирный и безвкусный", – отметил я, облизав губы. Но эта мысль стала всего лишь ширмой происходящего.
Бешенство застило мне глаза, я бросил обмякшую куклу, в которую смерть трансформировала  прорицателя, и начал топтать ее ногами, пока мертвец не превратился в окровавленное крошево из чавкающего мяса и костяных осколков.
Отдышавшись, я огляделся по сторонам. Зал вроде бы перестал уменьшаться в размерах. Потолок замер. Но выхода по-прежнему не было. Я пытался расковырять трещины между кладкой. Тыкал в расщелины подвергувшейся под руки костью. Бил кулаками в холодный камень. Обессиленный упал ничком и завыл. Тут не было никого, перед кем должно было стыдиться унизительного бессилия.
Сознание, которое пока еще принадлежало мне, склонилось вперед – в направлении пустоты, определяющей движение границ пространства. Там я почувствовал, что преодолел границу и вступил на новую, неведомую доселе почву, о которой могли свидетельствовать только фантасмагории. Или бред. И выходило, что отныне мне открылся последний занавес, который погрязшее в информационном поле человечество называет неведомым.
Шел час за часом, но ничего не менялось. Разве что тело старика пропало невесть куда. Осталась лишь горстка трухи, напоминающая древесные опилки, и несколько кусков каменного угля.
Время двинулось по кругу. И как змея укусило свой хвост. И, пока я так думал,  вечность сменилась днем, потом неделей, месяцем. И я блуждал по своему узилищу, и уже не верил, что когда-нибудь из него выберусь.
Томясь тоской, я задремал и еще глубже погрузился в суть моего кошмара. Мне чудилось, что я в тесных тенетах каменной глыбы, и нет ни сил, ни желания вырваться из душивших меня объятий. А потом я и сам стал камнем – и это было привычней и понятней, чем мое собственное тело из плоти и крови. Чем я сам. Моя суть.
Спать во сне долго и тягостно – это все что мне еще оставалось. Я заворочался оттого, что нечто твердое давило мне на ребра. Просунул руку за пазуху и нащупал там шероховатую поверхность моего фолианта.
–    Выход есть!  – заорал я, просыпаясь в моей западне.
«Выход есть!» – нацарапал я на свободной странице загадочной книги.
И проснулся.

Руки саднили, и это нельзя было объяснить никак при моем постельном режиме. Как будто все остальное было объяснимо. Хоть как-нибудь.

На следующий день в палате появилась Ольга. Принесла фруктов. И книгу. Сказала.
–    Хотела прихватить тебе планшет. Чтобы не скучно было. Но ты уперся на предмет своего ежедневника. Разве не помнишь?
Я покачал головой. Она взяла дневник. Взвесила ее на ладони.
–      Зачем? Там ничего нет.
–      Нет? – всполошился я. – Но как?
–    Вот смотри, – она пролистала книгу. Первые страницы были заполнены моим почерком.  – Чистые листы. Зачем?
–    Надо! – ответил я, не став задумываться над тем, почему я вижу записи, а она нет. И все же решил продолжить.
–     Студенческий друг, когда-то очень давно рассказал мне историю про то, что одна из сокурсниц была в меня до смерти влюблена (это он сам так придумал). Якобы его подруга, которая была ее подругой, под большим секретом ему все рассказала. Взял с меня клятву, что никому не расскажу про то, как он ее слил. И тем самым смоделировал мое поведение. Я начал думать об этой девице. Уделял ей внимание до такой степени, что та начала меня избегать. Реакция, имея в виду исходную посылку, совершенно противоположная тому, что я ожидал. Понятное недоумение завело меня еще больше. В результате я был послан, отчего слетел с катушек окончательно. И даже когда этот самый друг раскололся и поведал мне, что выдумал всю эту историю – ради хохмы – это не сразу выпустило туман из моих мозгов. Я был влюблен? Или зомбирован? А черт его знает! Но отделаться от этого морока стало очень не просто. Забавно другое. Когда я, наконец, осознал происходящее, и занялся своими делами, та самая девица – уже отправленная в игнор – точно также впечатлилась резкой сменой моих приоритетов и стала готова на все, включая постельные сцены в нашем с ней исполнений. От чего я, разумеется, отказываться не стал. Вот так: «чем меньше женщину мы любим…» Это с одной стороны. С другой: не выдумай мой тогдашний друган эту подставу, была бы совсем другая история.
–   Мой бывший, – вставила Ольга. – Болел за Зенит. Это было его высшим достижением. В интеллектуальном плане. Он всегда говорил, что главный на поле –разыгрывающий. А уж потом вратарь. Так что продолжай, пожалуйста. Без обиняков.
Я не обиделся. Продолжил.
–     Так вот. Сейчас я расскажу тебе притчу. И ты не будешь знать, правда это или моя выдумка. Прикол. Вполне может быть. И можешь мне не верить и не обращать внимания на то, что я тебе рассказал. Просто выслушай. А там посмотрим. Так вот… Как-то по молодости я перепутал свадьбы в ресторане. Родственники невесты посчитали, видимо, что я друг жениха, а друзья, что я – родственник невесты. В итоге, прежде чем я сам разобрался в ситуации, набрался так, что на искомую свадьбу не дотянул. И прижился на неопределенное время у одной из подруг невесты, а может быть жениха. Значения не имело, потому что у них теперь все – общее. Кроме меня. Но предисловие можно и пропустить… Эта книга досталась мне случайно. А, может, и нет. И я не очень понимаю, что с ней делать. Но вполне возможно, что именно из-за нее пострадали мои мозги. Так что теперь мне надо принять решение: оставить ее или выкинуть куда подальше. Чтобы опять не оказаться в чужой постели. А вот по чужому умыслу или недогляду – это как раз и предстоит выяснить.
–   Постой, постой, – сказала мне Ольга, – ты хочешь сказать, что спер эту макулатуру, и за это тебе чуть череп не проломили? Но книгу не отняли. Так я понимаю? И теперь ты хочешь ее оставить, чтобы тебе его окончательно проломили? У тебя суицидальные наклонности? Или бред? Давай я возьму ее сейчас и донесу до ближайшего мусорного бака.
Правильно было бы так и поступить. От книги избавиться необходимо. Я понимал это. Но та часть моего существа, которая уже жила под ее обложкой, не позволила мне даже помыслить о таком варианте развития событий. И еще я понял, что книге не понравились слова Ольги. И сама она не понравилась. Что последствия будут. И, возможно, уже скоро.

«    —    А как же ты можешь разговаривать, если у тебя нет мозгов? — спросила Дороти.
       —  Не знаю, — ответило Чучело, — но те, у кого нет мозгов, очень любят поговорить».

В следующий раз Ольга принесла наушники к смартфону. И я слушал радио. Иногда. Все рассуждения вещателей исходили из признания той несокрушимой истины, что большая часть человечества невежественна и жаждет – или хотя бы платит за то, чтобы людей считали идиотами. И эти идиоты были ему искренне благодарны. Массовая аудитория – это мудаки.
И как ни странно, это вовсе меня не злило. Поскольку те, кто считает окружающих мудаками, на самом деле еще большие мудаки. Я же считал, что все врут. Априори. И поэтому от тех самых мудаков не очень-то отличался.
Правительства приходят к власти и теряют ее от причин, которые часто кажутся не различимыми. Спор двух стервозных жен за спинами начальственных мужей или направление ветра в определенный день, чей-то чих, длина галстука или попадание песчинки в глаз снайпера на крыше майдана. Отнюдь не всегда речь священника определяется волей Бога. Отнюдь не всегда ход истории диктуют могущественные империи, хотя им очень хочется так думать.
Наше время полнее всего отражается в банках Энди Уорхола. И их никогда не открыть. Потому что они запечатаны в его холсты, и никто не знает, что произойдет, когда их откроют.
Меня интересовало, что будет со мной лично сегодня, в крайнем случае – завтра, а не проблемы внешней политики.
И я слушал радио. И думал о том, что СМИ живут бедами и несчастьями. Они делают на этом тираж. И не только. Констатировать факт можно тогда, когда он уже произошел. Можно сказать: «Сегодня умер великий человек». И нельзя: «Сегодня родился великий человек». Люди развлекаются мыслями о будущем, слушая прогноз погоды по дороге на работу. Иногда – астрологические прорицания. И никто никогда не пытался наладить выпуск «Вестника ясновидящих».


« Да, человек смертен, но это еще полбеды. Плохо то, что он иногда внезапно смертен, вот в чем фокус!»
Михаил Булгаков «Мастер и Маргарита».

Будущее неопределенно. У всех. Только не у меня.
В последнее время я жил в мире, в котором, если что и случалось, то только дурное. Как в итоговом выпуске новостей. Не знаю, можно ли все это изменить, даже описав в блокноте прекрасную перспективу…
Пока даже в этом вопросе у меня все получилось с точностью до наоборот.
Иногда радио уставало рассказывать новости и переходило на исторические сюжеты. Пересказывало историю Древнего Египта в изложении Манефона. От Мины до Птолемеев. Перечисляло его божественных правителей от Пта до Омона. Описывало красоты храмов Сехмет, Баст, Хатор, Осириса и Сокара. Манера изложения напоминала гипнотический речитатив. Варварская мешанина заимствований из различных мифологий, перетолкованных на иной лад, преподносилась как единое целое. И тогда мне начинало казаться, что вещание переходит на другой язык, который я понимал только наполовину. Лишь событийную часть. И потому мои больные мозги стремительно уставали от его звуков и снова переходили на выпуски новостей. Пусть и из Древнего Египта.
В последнем из них сообщалось, что Сет убил Осириса. Он разрубил его на 40 частей и разбросал на 40 дней в содовые озера. И только тогда Изида нашла член Осириса, чтобы породить бога Хора, чтобы тот стал мстителем за отца.

–   Ты не Осирис, – сказал я себе. –   И даже не думай, что это поможет.

Мне вдруг пришло в голову, что я, возможно, вовсе не так уж далек от всех древних правителей и правительниц, как хотелось бы думать. И меня тоже не покидали воспоминания и мысли о том, будут ли помнить обо мне.
Сознание иерархично. Как Древний Египет. И я не переставал думать о смерти вообще, да и о собственной смерти тоже, о конечности земного существования… но эти мысли приходили окутанными патиной умиротворенности. Человек, конечно, неуклонно движется к смерти, но и узнает все больше, все больше чувствует, все больше видит и устает – именно это и крылось за мыслями умирающего князя Андрея Балконского. Или Толстого, что в общем – одно и то же.
В результате в жизни появляется то, что никак не вписывается в устои привычной действительности, где приходящие обстоятельства вырывают существование из паутины старых привычек. Но что делать, если во второй половине жизни тебе выпадает совсем другая роль, и надо ей соответствовать? Совсем другая роль… Надевать на себя другие лица, и думать, что уловил новый порядок…  Абсурд. Контрастный,  как смена пола…
Рассуждения раз за разом заводили меня в тупик. Я приобщился к созерцательности. И жизнь стала походить на маятник, пролетавший через головокружения в болезненный морок, в котором я пытался отыскать вешки реальных событий. Увидеть их, разглядывая неровности на потолке.

"Все медики единогласно утверждают, что стихотворец паче всех людей на свете должен апоплексии опасаться. Бедная жизнь, тяжкая работа и скоропостижная смерть – вот чем пиит от прочих тварей отличается".

Д. Фонвизин 1782 г.

Каждый в день меня посещал местный доктор по фамилии Точилов – человек с вечно усталым лицом и грустными глазами – присаживался у кровати, заглядывал в зрачки и спрашивал разную ерунду. Или байки травил. Для развлечения. В очередной раз начал рассказывать, как в местный морг пришла женщина и попросила переписать для нее код с бедра умершей матери. Ей он понадобился, чтобы спасти все человечество на этой земле. Беднягу попросили обождать и вызвали транспорт из психиатрической больницы. Правильно, должно быть. Только заведующий моргом тоже был тот еще чудак – отыскал старушку и руны с ее бедра переписал.
–      А дальше?
–   Дальше он их выбросил, потому как ничего не понял. Сложил самолетик и запустил в окно. Однако сначала рассказал мне этот сюжетец. Как медицинский факт, разумеется.
А та женщина, перед отъездом в сумасшедший дом поведала санитарам под большим секретом, что мать ее еще в молодости похищали инопланетяне, вели себя вполне прилично, но на прощанье отпечатали на бедре какой-то код – как номер в концентрационном лагере. Только записанный странными знаками – очень мелкими и в несколько рядов. И вот теперь она (дочь), наконец, поняла, что это не концентрационный номер, а концертный. И нужно его списать, чтобы отдать знакомому скрипачу или программисту. Потому что современные гаджеты способны расшифровать любые коды. Надо только задачу правильно составить. И когда они получат этот код, то поймут мелодию, которая настроит разум человечества на язык гармонии. А без этого не спастись. Вот такая вот обыденная история…
–    По-моему, очень разумная пациентка, – возразил я. – За что ее в дурку?
–    Вы так считаете? Почему?
–  Если не удается понять суть проблемы, надо попробовать предложить хотя бы варианты ее решения.
–     Как же предлагать варианты, если не знаешь суть.
–     Суть – это окончательный вариант...
Некоторое время он смотрел на меня с вопросом. Поэтому я решил разъяснить последнюю формулировку:
–   Каждый человек желает знать, что его жизнь наполнена смыслом. Это – основа всех религий, включая атеизм.
Он кивнул, но не стал развивать тему. Ограничился замером температуры. Поэтому я продолжил.
–   Кажется, даже какой-то фильм на эту тему есть. Там люди встречали корабль пришельцев и пели «Оммм» или что-то вроде. И пришельцы сразу пошли им навстречу. У Вас так никогда не бывало? Приходит на ум какая-то идея. Ты ее обдумываешь, мусолишь, рассматриваешь со всех сторон, делаешь какие-то выводы. Успокаиваешься и даже – пытаешься забыть. Потом вдруг – раз – встречаешь тот же самый сюжет в кино или телепередаче. Как будто кто-то идет по твоим стопам.
–  Никто не идет по твоим стопам. Человечество мыслит параллельно. Это называется: «Коллективное бессознательное».
–  Вот и я говорю. Возможно, у вашей пациентки получилось коллективное бессознательное. Только наоборот. Она сначала увидела фильм. Потом воспроизвела его в своей реальности. Оттого что очень хочет нечто исправить.
–   Это не моя пациентка, – сказал Точилин. И начал говорить о погоде и моем самочувствии.
Когда разговор закончился, и он ушел. Я долго сидел, раздумывая, явь это или очередной бред развороченного рассудка, и ни к какому выводу не пришел. И сути не понял, и вариантов не предложил.
Понятное дело, что в следующем сне ко мне прилетел космический блин, из которого вышли киношные инопланетяне с фасеточными глазами и склоняли меня к сожительству. Резоны, по которым это было необходимо сделать, я не запомнил, поскольку счел их не достаточными для такого рода деятельности. И код распечатывать на бедре отказался, не смотря на настойчивые уговоры давешнего старика, который в этот раз прикидывался инопланетным организмом и, чтобы надежнее замаскироваться, напялил темные очки во все лицо.
Потом пришельцы водили хороводы вокруг своего корабля и голосили «Оммм». И это должно было привести к спасению мира или концу света, что, в конечном счете – одно и то же.
 А в следующий визит доктор Точилин поделился новостью, что тот самый врач, который скопировал текст с ноги бабули, уличен в наматывании проводов на стены реанимационного отделения, якобы, для создания энергетического кокона. А кокон этот нужен, чтобы ловить души в момент их отрыва от телесной оболочки с целью их дальнейшего углубленного изучения. И возможной пересадки. И теперь все думают, что с ним делать.
–   Нобелевскую премию дать, видимо, – посоветовал я, – если, разумеется, эта затея у него выгорит.
И еще сделал вывод о вреде чтения чужеродных текстов. Даже если ты в них ни черта не понимаешь. И тут следует подвести черту.

–     Что делаешь? – спросила Ольга в следующий свой визит.
–     Сижу в раздумьях.
–     О смысле жизни?
–     О том, как не думать об этом смысле…


«Пить, так пить, – сказал котенок. – И его понесли топить…»


Я выздоравливал. И стремительно проходил путь от социального здравомыслия до болезненного воображения. Бежал от понимания текущей реальности в мир абстракций и фантасмагорий. Становился героем романов Кафки, и осознавал это. Слава Богу, что осознавал. И мне было за что зацепиться.
Поток действительности удерживает в узде только внятное прошлое. Только в соотношении с ним возможно понять, реально настоящее или нет. На сегодняшний день по большому счету почти все в новом мире оставалось так же, как в старом. И поэтому о ежедневной, практической жизни париться не стоило. По крайне мере, пока. Однако, если я начну копаться в том самом прошлом, переписывая его, эти изменения будут расти — и тем стремительнее станет трансформироваться окружающая реальность. Погрешности разрастутся. И вовсе не исключено, что очень скоро моя житейская логика утратит смысл и приведет меня к потере реальности. А может, и буквально будет стоить мне рассудка или жизни. Как знать – насколько далеко это зайдет.
Похоже, страницы блокнота были как лакмусовая бумага. Фиксировали нечто отличающееся от нормальной среды. На все прочее они не реагировали. Выцветали. Теряли текст. Получалось, что у меня в руках пособие по привлечению к экстриму. Этот вывод особенно разочаровывал.

"Надо выбраться отсюда, – думал я, – надо вырваться. А там решим".

Состояние мое улучшалось, но не всегда. Доктор Точилин по-прежнему заходил ко мне каждый день, но смотрел настороженно и сложные разговоры больше не заводил. Может быть, в дурку меня решил спровадить, а может быть – не хотел попасть туда сам. Тем не менее, разрешения на выписку он не давал. Грозился отправить на томограф. Кормил таблетками и ставил капельницы. Иногда. Для поддержания тонуса. Видимо. А для чего же еще?
Я же главным образом спал и ел, ел и спал, старательно здоровея.
Во сне передо мной плыл текст повествования, который я едва успевал читать, а утром никак не мог вспомнить. Со временем мне начало казаться, что записки в блокноте должны воспроизводить тот самый текст из моего сна. Перечитав их, я испытал странное беспокойство, которое не имело видимой причины, но следовало за мной неотступно. Несколько дней я ходил по коридорам больницы, испытывая желание обернуться. Тревожность со временем ушла в глубь, но не отступила.

В один из дней зашел человек в штатском. Завел разговор о том, что со мной было. Что-то записывал. Получив от меня некоторое количество ответов в духе: "не помню" и "не знаю",  отбыл по месту службы и больше не появился.

"Впадать в ступор не следует, – решил я для себя. –  Встряхнутся немного. Ведь нынешние обстоятельства требуют спокойствия, а не апатии. Необходимо набраться сил. А, следовательно, к черту всех следователей. Надо больше есть и – главное – спать".  И погрузился в индийское «шанти» – покой как вид деятельности. Снов своих я больше не помнил. И, видимо, зря.

Однажды, открыв глаза, я увидел Ольгу, сидевшую у моей кровати.
–      Что, опять? – она поправила сбившееся одеяло.
Я уставился на нее. Хотел сказать. Но она опередила мой вопрос.
–      Ты разговаривал. Во сне.
–      Что я говорил?
–     Я не разобрала, – улыбнулась она, как мне показалось, с сочувствием, а может, лишь с терпеливым снисхождением.
Похоже, она начала от меня уставать. И это было вполне резонно. Кому интересно слушать весь этот больничный бред помноженный на абсурдность происходящего. По сути дела нас связывала одна ночь в поезде. Только и всего.
Спросить об этом было самое время.
–   Ну что ты, – сказала она, – Ходить сюда иногда очень полезно. Как в дацан. Наполняешься благодатью от собственной необходимости. Как ты думаешь, я необходима тебе или нет?
Этот вопрос застал меня врасплох. И я пробурчал нечто невнятное, но в положительном смысле.
Мне было хорошо с ней, спокойно. Ее не надо было спасать, не надо было ничего ей объяснять. Все, что она делала, имело лишь один смысл: «Можно?..» – мог бы спросить я в постели. Лицо ее под гривой волос не источало никаких загадок. «Всё можно», – ответила бы она. И я готов был влюбиться в собственное представление о ней. И именно поэтому не сделал этого, ощутив себя слишком мудрым.
Пришло время, и мне разрешили вставать. Думать про травмы и их последствия больше не хотелось. Я прошелся по палате, выглянул в окно. Деревья в запущенном парке разрослись привольно и дико.
Внизу какой-то человек, стоя у машины «скорой помощи», болтал с фельшерицей; солнце сияло; девушка улыбалась; сверкали ее прекрасные белые зубы. Дух захватывало от укомплектованности ее фигуры.
Сзади подкралась Ольга и потерлась щекой о мое плечо. Я повернулся, взял ее за подбородок и поцеловал в губы. Она отстранилась и посмотрела оценивающе.
–    Если мы закончили с сентиментальной интерлюдией, почему бы не обсудить планы на ближайшую жизнь?
–      На жизнь? – уточнил я.
–      Ну, ты же собираешься выписываться из больницы.
–   А есть варианты? Выпишут по любому. Койко-места здесь и так в большом дефиците. И сяк…
–      И что делать будешь?
–      Сначала думать.
–     Правильно. Потому как тот, кто тебя саданул, собирался это сделать правильно. То есть убить. И тебе просто повезло. Бывает.
–      Откуда знаешь?
–     Доктор  сказал.  При таком ударе невозможно точно рассчитать, чтобы почти убить, но не совсем. Так что вполне возможно, что кто-то уже знает, что облажался, и думает, как довести начатое до нужного результата.
–   У тебя здорово получилось поднять настроение. – Ответил я, отворачиваясь от окна. –  Может быть, кто-то решил избавить меня от икоты?
–    Не самый лучший момент для острот. Я просто стараюсь быть прагматичной. А тебе точно стоит об этом подумать. Если, конечно, жить хочется.
Она улыбнулась.
–      А мне еще хочется на тебя посмотреть. На живого. И даже потрогать.
Ее глаза стали теплыми. И чуточку влажными.
–      Не волнуйся. Это еще не конец света, не смотря на схожие признаки.
–      Ты романтик.
–      Предлагаешь мне расследовать собственное убийство?
–      А что тебе еще остается?
Она взяла мою руку, и линии наших жизней пересеклись. Надолго ли? Я не настолько силен в хиромантии, чтобы как-то ответить на этот вопрос.
 "Если ты влюблен, то возьми: 1/2 фунта александрийского листа, штоф водки, ложку скипидару, 1/4 фунта семибратней крови и 1/2 фунта жженых "Петербургских ведомостей", смешай все это и употреби в один прием. Причиненная этим средством болезнь заставит тебя выехать из дачи в город за врачебною помощью и тебе будет не до любви."
Антон Чехов "Дачные правила", рассказ. 1884 год
Томясь от безделия, я выходил в коридор и бродил по больнице, разглядывая плакаты на стенах, таблички на дверях кабинетов и задницы медработниц, перебегавших от сестринского поста к очередному пациенту.
  –   Аффтар жжот! Не просто жжот, а жжот напалмом! Йа пацталом! Ах ты ж Аццкий Сотона готичный! Ващпеубилонах! Сцуко, вротмненоги эта пять стопицот бугога ахтунг! ***се фштырило! Афтор кроссаффчег, жги исчо че нить! – неслось из местной процедурной. И я понимал, что обслуженная там бабуля идет на поправку.
В палате у выхода лежало существо женского пола весом сто семьдесят килограмм. К ним прилагался то ли инсульт, то ли диабет. «И атрофия мозговых извилин, – констатировал доктор Точилов и добавил на мой немой вопрос. – Надо  иметь полное отсутствие соображения, чтобы так отожраться. Вот как, скажите, нам ее ворочать? В психбольнице таких сначала пролечивать надо, и  только потом уже к нам». И я подумал, что не слишком ли часто поминает наш доктор дом скорби. Уж не по Фрейду ли?...
Чем дольше длилось мое излечение, тем вычурнее становились сны. И я увидел в одном из них, как подошел ко мне филлипинский хиллер. Такой как Люцифер из фильма про Константина, просунул руку в мою черепную коробку и извлек оттуда комок осклизлой плоти, похожий на трепанга. Кожа над мозгом мгновенно затянулась как болотная жижа. И успокоилась, образуя кость. Я хотел было оттереть кровь с раны, но не обнаружил там ничего, что нужно было оттирать. Только жесткую щетину, покрывшую бритый затылок.
«Вот и все, – сказал мне хиллер-Люцифер. – Пора на волю».  И выбросил комок в открытую форточку. И я не почувствовал ничего кроме облегчения. В этом месте пора было проснуться. Но мне было ужасно интересно, что будет дальше. На волне энтузиазма я тоже попытался покопаться в собственных извилинах. Но не ощутил ничего кроме боли и разочарования. Собственные кости не пожелали пропустить меня внутрь.  А посетитель куда-то исчез.
Мое тело постепенно расслабилось, и, наконец, наступил покой.
Назавтра меня выписали.
Доктор Точилин передал мне историю болезни, но попрощаться не вышел. И поделом мне. Нечего было болтать про всякую ерунду.

«Все суета сует и всяческая суета»...
Книга Екклесиаста, гл. 1, ст. 2
«И никто суеты осознать не умеет»...
От туда же. Видимо.

До дома меня подвезла Ольга.
 Мы выкатились на проспект. Я не узнавал знакомых мест, как часто бывает после долгих отсутствий: все вокруг, даже хорошо знакомый ландшафт, утрачивает реальность. Да еще эта ужасная промозглая сырость питерской зимы.
 Дома я некоторое время разбирал больничные вещи, а Ольга ходила по комнатам, рассматривая картины и рисуя пальчиком на пыльных поверхностях разные знаки. Потом принесла продуктов и пошла готовить.
«Идеальная сцена для семейной жизни», – отметил я. И подумал, как бы мне не предложить ей остаться.
Не получилось.
После соития она замкнулась на целый час. Потом изрекла:
–     Ну вот, теперь мы можем стать друзьями.
Я понял, что эта уступка друг другу несомненно несла в себе зло.
«Мы могли бы любить друг друга, – вспомнил я. И продолжил, – я мог бы». И понял, зачем она затеяла все это. Нельзя всю жизнь сидеть на пороховой бочке.

Возможно, присутствие белой книги воздействовало на нее как репеллент на насекомое.

Мой верный джип понуро застыл во дворе покрытый слоем пыли и квитками о промоакциях ближайших моек.
Я зашел в дом, выглянул в окно. Надо бы прокатиться куда-нибудь. Для разнообразия. Или хотя бы машину помыть.
Стоило поговорить с кем-то, кто сможет меня понять. Да только где возьмешь такого? Мой единственный друг жил теперь бирюком на своей загородной вилле в одной из ближайших губерний, читал книги и философствовал про прошлые судьбы славянства. Сочинять историю довольно просто, когда уже знаешь, чем она завершилась. Мудрый змей укусил свой хвост, но еще не узнал об этом. Впрочем, я не особенно от нее отличался.
На следующее утро я занялся своим расследованием. Передал компанию в управление исполнительному директору, попросил не беспокоить меня до лучших времен и сосредоточился на поисках смысла. Должна же быть причина того, что произошло. Без причины по голове арматурой не получают. Даже если это записано в белый блокнот.
Варианты, связанные с бизнесом, я поставил на последнее место. Мы занимались легальным предпринимательством. Никого не кидали и дорогу в последнее время никому не перешли. Однако и тут не было полной определенности.
Если хочешь добиться успеха, ты должен ограничить стратегию точкой ее приложения. К чему обычно прикладывают стратегию? Ее увязывают с определенным местом и привлекают для ее осуществления определенных людей. Но даже при преувеличенном внимании к мелочам некоторые детали неизбежно ускользнут от нашего внимания. И на этом пути требуется нечто большее, чем просто удача. И, если удача пришла, она не становится личной заслугой. Поэтому на ее плоды претендуют многие. И тогда главным вопросом оказывается "Как?"
И он плавно перетекает в вопрос: «За что?». Но я решил подумать об этом после.


ЧАСТЬ 2. ВРЕМЯ И СТЕКЛО.

В США осудили подростка на 2 года за издевательство над животными. Он купил стопку разноцветной бумаги, посадил на нее хамелеона и стал выдергивать по листу. Хамелеон успел поменять цвет 19 раз, после чего позеленел и сдох.

«Только змеи сбрасывают кожи,
Чтоб душа старела и росла.
Мы, увы, со змеями не схожи,
Мы меняем души, не тела»…

Так писал Гумилев.
Похоже, мне тоже предстояло поменять душу, чтоб не сдохнуть как этот самый хамелеон. Но для начала стоило вернуться к истокам. Хотя бы к тому, что я о них знал. Или мог узнать.
Из моего детства в памяти остались все больше не подробности, особенно – географические,  а события и впечатления. Одно из первых – жара и гул шмелей на цветах возле реки Оредеж. Но это могла быть совсем другая река. Например, Вуокса, где, кажется, я чуть не утонул в одной из проток. Потому что вывалился из лодки. Места не помню. И времени тоже. Но вот ощущение того, что тонул сохранилось. А остальное… Возможно это был керченский пляж. И я сполз с надувного матраса на глубине, наглотался «огурцов» и уже готов был не всплывать на поверхность. И так бы и вышло, если бы в этот момент моя мать не обернулась и не выволокла меня из воды. А может быть случилось и то, и это. Потому ощущение утопления накатывает на меня до сих пор. Как и то любопытство, которое я испытывал при виде утопленников, выложенных на тот же керченский пляж в ожидании труповозки. Правда, это было уже значительно позже – в отрочестве, когда ощущения уже имели точную привязку к времени и месту.
Но ведь был же еще и Оредеж. Медленная река возле дачи в Вырице, которую моя бабушка снимала на целое лето. То ощущение летнего дня из детства, которое проникает в твое подсознание, чтобы остаться там на всю жизнь. Поет жаворонок. Жужжит шмель. Зеркало воды отражает луг в цветах и опушку леса. Что еще надо, чтобы быть счастливым?