ЛИЗА
***
Елизавета Дмитриевна постучалась в дверь и, чуть помедлив открыла, вновь мельком взглянув на тисненую золотом надпись «д.м.н., профессор Ренский А.А.», зашла. У порога, оглядевшись в просторном кабинете, присела на ближайший стул и, обняв ладонями колени, застыла мраморно в ожидании.
Седые волосы женщины, собранные в тугой узел, оттеняли потухшие, некогда голубые, глаза. Седина скрадывала мимические морщинки, обычно еще многими терзаемые в ее возрасте. По метрическим записям время ее третий год отсчитывало за сорок, по внутренним часам она вторую весну не свои дни проживала.
Андрей Анатольевич, тихо войдя (профессор имел обыкновение к тишине), остановился в дверях и, не замечаемый, молча смотрел на гостью, машинально отмечая худобу и прежнюю хрупкость, прозрачность кожи, заострившиеся черты, бледность губ, впалые щеки и поблекшие, некогда лучистые, глаза.
- Лизавета… - негромко нараспев позвал он.
Очнувшись, гостья быстро поднялась навстречу, смущенно и радостно улыбаясь, а в следующее мгновение замерла, вспомнив причину визита. Уловив эту перемену, профессор подошел и против обыкновения порывисто обнял свою бывшую сокурсницу.
- Ничего – ничего, Лиска, вместе мы справимся, - не заметив, назвал ее давно забытым прозвищем. - У меня в Москве есть…
Елизавета Дмитриевна отстранилась и молча покачала головой.
- Спасибо, Андрей, но не нужно ничего. И не будем обо мне говорить, пожалуйста. Я… - и она неловко пожала плечами, - попрощаться зашла. Чаем перед дорогой побалуешь?
- Чай? Да, чай! Может, в буфет? Нет? Ну, тогда прошу, - и, открыв неприметную дверь, он жестом пригласил ее в комнату, служившую для личных нужд. – Ты сейчас к себе, в район? Я обещал вашему главе кое-что передать с ближайшей оказией.
- От тебя и поеду. Ты какие-нибудь последние новости о наших знаешь? – откинувшись в мягком кресле, спросила Елизавета Дмитриевна.
- Телегина защитилась, в областную больницу переводится. Костик на днях забегал, у него все по-прежнему. Квасов объявился, - подавая чашку, продолжал профессор. – Обратно хочет, надоело ему в районе.
- Сидит в своих «Муках» - пусть сидит! Ты ему и так услугу оказал, когда от тюрьмы спас, - резко и неприязненно заметила собеседница, принимая из рук сладости. – Врач он никакой, человек тоже.
- Ох, не любишь ты его, а ведь полжизни вместе.
- Одноклассников, не выбирают. Как выяснилось, однокурсников тоже. Что твой Сережка?
- А, дуралей, мой Сережка, - добродушно махнул рукой хозяин, присев в кресло напротив. – Внучку родил, а сам с молодой женой отправился за границу на учебу…
- По обмену? – лукаво улыбнулась гостья.
- Да, они нам с бабками внучку, мы им путевку в жизнь. Представь, назвали Дианой, сколько мы с матерью не уговаривали нормальное имя ребенку выбрать…
- Андрей, - сосредоточенно рассматривая край чашки, перебила Елизавета Дмитриевна, - ты что-нибудь о Горском слышал. Как? Где? Что?
- Горском? И слышал, и видел. В Москве он, в какой-то раз там женат, две дочки, своя фирма. Пару лет назад он к матери приезжал, ко мне заходил, - при этих словах Елизавета Дмитриевна оторвалась от созерцания блюдца и устремила взгляд, молящий и жаждущий, на друга. – О тебе спрашивал, но вижу, не нашел, хотя и адрес, и телефон ему дал. Большего не знаю, кроме одного… - встав, профессор подошел к шкафу, открыл его, ища других угощений. – Кроме одного, похоронили его прошлой весной, но об этом лучше у Сашки Переверзьева спросить.
- Мне и твоих слов достаточно. Что Аленка?
- Последний год в школе. Сама думает, в академию поступать, а я замуж отдать. Для женщины лучшей карьеры, чем брак пока не придумано, - пошутил он, но, увидев пустой взгляд и вежливую улыбку, понял, что не слышим. – Елизавета!
- А! Что? – встрепенулась гостья.
- Слушай, что у вас там с близнецами? – профессиональным тоном, поинтересовался Андрей Анатольевич. – Где твои глаза были, когда историю болезни отсылала на лечебно-экспертную комиссию?
Все интимное дружелюбие, излучаемое хозяином, растаяло мгновением. Она, умирающая и жалкая, пришла к нему, но не с ним проститься, а о другом спросить. Обида остро уколола самолюбие профессора, захотелось больно рассказать, что ее Горский приходил прежним, цветистым и радостным, небрежным и беспечным, с массой тщедушных планов, но за всем этим фейерверком социального благополучия, чувствовалась пустота и необратимое тление.
- Прости меня, Андрей, - тихо, но настойчиво, прервала говорившего Елизавета Дмитриевна, почувствовав перемену в настроении друга.
Поднявшись, она подошла вплотную и, взяв его руки в свои, поднесла ладони к губам, приникла к ним долгим поцелуем, вбирая чужую силу и волю.
- Я не знаю, что говорят, когда прощаются…
- Перестань… рано собралась прощаться.
- Спасибо тебе, Андрей, за все. За то, что не оставлял ни мою больницу – ни меня, за помощь, за уважение, за дружбу... – она запнулась. – За все спасибо. Ты единственный человек, с которым чувствую себя обязанной проститься и просить прощения…
- Лизавета, перестань! Лиска... - и прижав ее к себе, вечно хрустальную и строптивую, он уткнулся носом в женские волосы, пахнущие лавандой, как и прежде.
- Подожди, Андрей… не перебивай. Мы больше не увидимся. Я могу забыть сказать все, что собиралась, - отстранившись, Елизавета Дмитриевна поднесла пальцы к вискам и, закрыв устало глаза, замерла.
- Какая-то дешевая мелодрама получается, - вымученно улыбнувшись, она прямо посмотрела на собеседника и продолжила бодрым тоном. – Думаю, у меня еще есть полгода…
- Больше, если послушаешься и поедешь в Москву!
- Не надо, Андрей, - мягким тоном, но с железной интонацией, остановила она. – Я успею на свое место подготовить Еремину…
- Почему Еремину? Васильев первый и последний претендент. Еремина молода, без опыта руководящей работы. Вот если бы ты поехала лечиться, то вполне могла бы оставить за себя Еремину и …
- Перестань, Андрей, я никуда не поеду. Мне необходимо успеть закупить оборудование для новой операционной, закончить ремонт в старом корпусе, еще лицензирование, переаттестация…
- Подожди! – вдруг воскликнул Андрей Анатольевич и снова направился к шкафу. - Вот! Это тебе! А то забуду! – и он протянул небольшой сверток.
- Что это?
- Сувенир. Ты у нас любительница подобных безделушек.
- Ох, - невольный возглас восхищения вырвался у Елизаветы Дмитриевны. - Нарцисс? Настоящий? - разглядывала она со всех сторон свечу, с замершим в геле цветком. - Какой прекрасный, гордый, красивый, совершенный цветок. Спасибо, Андрей... Спасибо.
- Из Европы привез, еще пару месяцев назад… - и небрежно пожав плечами, профессор вернулся к прерванному разговору.
- Может, передумаешь? – уже провожая, вновь подступился он к гостье, но она отрицательно покачала головой.
***
Вернувшись из города, Елизавета Дмитриевна устало легла на диван, сладко потянулась, наслаждаясь теплом бревенчатого дома. Разговором она была вполне довольна, незавершенных дел почти не осталось, и мысль о скором конце вновь и как всегда неожиданно полоснула сознание, заставив замереть. Впрочем, с этими мыслям она уже успела смириться, больше они не вызывали страха, но тем не менее каждый раз обжигали словно кипятком и проступали холодной испариной. Болезнь заставила ее полюбить суетливость жизни и с наслаждением присматриваться к ней, улыбаться брани соседей, ворчливости старух, плачу детей, крикам и сплетням баб, когда прежде она величественно снисходительно относилась к мирским делам, лелея свой покой и гордое одиночество. И лишь теперь, когда у нее осталась последняя осень, она с жаждой стремилась уловить каждое еще отпущенное мгновение, находя радость в унылом дождике и неописуемую красоту в дорожной хляби, прежде вызывающую только сетования на администрацию райцентра. Раньше она с достоинством закрывалась от мира в своих четырех стенах, теперь же стремилась к людям. Раньше она жила своим строгим и полным трагизма прошлым, и теперь его же перебирала в памяти, но оно казалось пустым и никому не нужным.
Сразу после института она вернулась домой и устроилась в больницу. Умница и красавица, она была гордостью матери и занозой местных парней, что неизменно вежливо получали свои отставки. Родители умерли. Женихи обзавелись семьями. Жизнь отсчитывалась календарем, она стала главврачом, всеми уважаемая и забытая. Никому Елизавета Дмитриевна так и не открыла своего сердца, никто так и не узнал ее, не разделил печалей, не подарил радостей. Отвернулись от нее, холодной и замкнутой, люди, но все же больше добрые слова касались ее имени.
«Умру, и на могилу прийти некому», - уныло вздохнув, подвела она в очередной раз итог жизни, услышав, как кто-то стучится в сенях.
В дверях стоял соседский мальчишка.
- Мать прислала. Поздно уже, больница закрыта, скорую говорит вызвать долго, а Маринка хрипит. Спрашивает, может, так дойдете?
- Ну-ка, дыхни, - потребовала Елизавета Дмитриевна, принюхиваясь.
- Ну, тетя Лиза, - укоризненно и смущенно проговорил парнишка, потупив глаза.
- Дыхни! Курил? Ты в какой класс пошел?
- Седьмой! У нас все курят! Только бате не говорите…
- Не скажу, если бросишь. Еще раз дыхни! Сильнее! Рот открой, - заведя гостя в коридор, снова потребовала она. – Шире! И на свет смотри! Завтра же, чтобы к Наталье Николаевне, - одеваясь, приказала она.
- Зубы! Не пойду!
- Тогда через год без них останешься! – безжалостно обрезала хозяйка, заставив Витьку стыдливо и обиженно замолчать. – Пошли. Обижаться будешь, когда спасибо скажешь, - хотела было потрепать его по голове, но подросток решительно увернулся.
У Курилихиных, как всегда, было душно, шумно, бардак, но теперь все это наполняло какой-то неизъяснимой радостью сердце Елизаветы Дмитриевны, заставляло глубже вдыхать несвежий воздух, слушать какофонию звуков, разглядывать беспорядок и скрывать улыбку, все еще сохраняя привычную строгость. И во всей этой кипящей мелодии дома она не могла разгадать один звук, интуитивно чувствуя в нем такую же боль и одиночество. Уже одетой, уже простившись, в дверях она повернулась и спросила о нем.
- А?! Это Витькин рахитик, - пояснил хозяин, - все сдохнуть не может.
- Я его молоком отпаиваю, - громко встрял Витька, - не дождетесь!
- Овчарка у нас два месяца как ощенилась, - стала объяснять хозяйка. – Пятеро ничего, слава богу, уже пристроили, а с этим вот Витька нянчится, - укоризненно кивнула она в сторону сына, - нет бы, за сестренками смотреть.
Елизавета Дмитриевна к общему удивлению пожелала взглянуть на беднягу.
- Да к чему Вам это? Захаров одно, сказал, сдохнет, - смутился хозяин, но Витька уже с готовностью тащил щенка к доктору и, забыв обиды, опустил перед ней создание черное, с непомерно раздутым влачащимся по полу брюхом, и сам сел рядом.
Гостья тоже присела, протянула руки, с жалостью став наблюдать за маленьким страдальцем, подумав было, что старшие Курилихины правы и нет места этому уродцу на земле, но тут же спохватилась, горячо вспомнив о себе. Щенок тем временем нашел ее и, уложив кудлатую морду в раскрытые ладони, посмотрел, как присутствующим показалось, в глаза доктору, вздохнул тяжело и с укором так, что все замерли в изумлении.
- Тетя Лиза… - осторожно прошептал Витька. – Тетя Лиза, он вас знает…
- Брось, ерунду молоть, - назидательно заметила мать. – Животное, оно чувствует хорошего человека.
- У него есть имя? – тихо, словно боясь что-то спугнуть, спросила гостья, пристально вглядываясь в красивые и доверчивые глаза, покоящегося у нее на руках малыша.
Витька отрицательно покачал головой. И редкая тишина наступила в этом доме, отсчитываемая ходом механических часов в зале.
- Уф, - шумно выдохнула хозяйка, вдруг зябко поежившись, - кто-то спокойный родился. Вот кому-то счастьице достанется, а то нам все больше… - закудахтала, засуетилась она.
- Ну, здравствуй, Джек, - прошептала Елизавета Дмитриевна, сумев сдержать слезы в этой обдавшей дом волне привычной суеты, проглотившей минуту покоя, перевернувшую жизнь доктора.
***
Вместе с Джеком в дом главврача пришло и иное дыхание, иное течение жизни. Календарь вышел из моды его обитателей и время, утратив привычное ощущение, превратилось в один всеобъемлющий миг, растекаясь, порой терпкой горечью упущенной радости, когда хозяйка замирала и удивленно, заворожено, оглядывалась вокруг, словно очнувшаяся от долгого сна, и наполнялась какой-то неясной, но, безусловно, прекрасной и переполняющей, любовью ко всему. И это неизъяснимое внутреннее чувство восторга преобразило ее и внешнее: подарило утраченную лучистость взгляду, лишило въевшейся за долгие годы профессиональной важности, наделило искренним любопытством к жизни других. И люди, словно по волшебству, потянулись к ней, удивляясь переменам, чувствуя разливающееся вокруг тепло.
- Замуж ей нужно было, да ребенка, а она все нос от простых воротила, с профессорами нюхалась, теперь вот с собакой нянчится, даже в город своего щенка возила на операцию, словно человека, - злословили одни, но лечить звали. - Помолодела, а то ведь совсем иссохла, - радовались другие и сами к ней шли.
И наполнился дом доктора разными голосами, веселой возней Джека, запахом молока и сдобы, смехом ребятни, влекомой к нему за гостинцами и ласковым словом. И переменилась жизнь Елизаветы Дмитриевны, словно кто-то невидимый обернул ее лицом к ней. И каждый вечер она стала выходить с Джеком на крыльцо. Любоваться ли звездами иль непроглядной чернотой ей было все равно, она все одинаково жаждала запомнить, и часто ловила себя на том, что плачет. В нее как будто кто-то что-то влил, и бежали то, слезы радости. Душа летела куда-то и за спиной она чувствовала крылья. «Ура! - безмолвно кричала она. - Ко мне прилетел мой Ангел - хранитель!» - и, от переполнявшего ее восторга перед жизнью, трепала кудлатую голову или же порывисто обнимала пса, ставшего ее неизменным спутников и стражем. И всякий раз, вспоминая о своей последней осени, она со страстной мольбой призывала в свидетели небо: «Хочу жить! Жить хочу!»
- Тетя Лиза, - закуривая, позвал, уставший молчать, Витька, порой присоединяющийся к их с Джеком поздним посиделкам, - а вы когда-нибудь любили? - шумно выдыхая, спросил он и ему кивнули. - Давно? - ему снова кивнули. - А сейчас любите? - получив безмолвное да, парень замолчал, но видно вопрос был беспокоящий и он опять подступился. - А кто это?
Улыбнувшись, Елизавета Дмитриевна, указала на Джека, мирно лежащего рядом и наблюдающего, словно с завистью, за огоньком Витькиной сигареты.
- Ну-у-у-у... Я не об этом Вас спрашивал. Я про человека!
- Человек умер.
- Поэтому замуж не пошли? Батя говорил, вы завидная были, многие вас хотели.
Елизавета Дмитриевна невольно рассмеялась.
- Ох, Витька. Когда курить бросишь? – на это парнишка лишь пожал плечами. - Влюбился? – он отрицательно покачал головой. - Влюбился, - не согласилась доктор. - Смотри, какое небо...
- Как и вчера, ничего особенного, - буркнул парень.
Какое-то время они, втроем, смотрели на звезды и думали о главном. Сосед шумно вздыхал о зазнобе, хозяйка тихо улыбалась о любви, пес сосредоточенно размышлял о своем и прохладный августовский ветерок уносил куда-то вдаль, ввысь эти мысли, где они соединялись с миллионами других, чтобы вернуться обратно дождями или ураганами.
- Ты уже решил, куда дальше пойдешь?
- Нет еще, батя говорит в училище идти, мамка в десятый, а я не знаю, мне все равно.
- Ой, - вдруг спохватилась Елизавета Дмитриевна, словно вспомнила что-то важное, - завтра же суббота! Ты на элеватор не собирался?
- Нет, но если вам что-то нужно...
- Нужно - нужно, Витенька. Зайди к Егоровым, передай Наташе, чтобы прибежала ко мне, а то я матери лекарство обещала, - несуетливо проговаривала она каждое слово, чутко наблюдая за парнем. - А лучше сам с ней приди, чтобы не заблудилась, - тут же пошутила самым серьезным тоном, на что Витька с деловой готовностью согласился, а Джек чихнул. – И славно. Только не забудь, пожалуйста.
- Обижаете, теть Лиза, - нараспев протянул парнишка, стараясь скрыть рвущуюся радость, что заставляла подскочить с крыльца и бежать куда-то, куда-нибудь, неважно куда, лишь бы бежать, чтобы хоть как-то унять ликование сердца и не умереть от счастья. - Мы не забудем, правда, Джек? - подмигнул он псу, на что тот сладко зевнул.
- Поздно уже, - заметила хозяйка.
- Пойду я, а то мамка ругается, что надоедаю вам. До завтра. Пока, Джек, - и погладив пса, поднялся.
- Ну? Что скажешь? - обратилась Елизавета Дмитриевна к нему, когда за гостем щелкнула калитка. – Нужно придумать массу дел для этих двоих? Вот только не надо, не надо на меня смотреть с такой укоризной! Может им повезет больше, чем нам, - и, смешливо нахмурившись, она с досадой прижала загривок пса к деревянным доскам. – И почему я только не вышла за Андрея, ведь столько звал, так нет ведь тебя дурака все ждала!
Джек вырвался и, уронив хозяйку, уткнулся мокрым носом в ее теплую шею, шумно и горячо задышал, словно оправдываясь.
- Знаешь, что я ему ответила, - пытаясь подняться, смеялась Елизавета Дмитриевна. – Пообещала быть с ним в следующей жизни, когда умру и стану кошкой, вот так… - и, схватив пса за уши, притянула его лоб к своему и, заглянув в глаза, неожиданно заплакала. – Вот так-то, дорогой мой… - и Джек, положив голову на хозяйское плечо, тоже преданно загрустил.
Так они встречали и провожали осень трижды... а в этот день, глядя в небо, Елизавета Дмитриевна чувствовала, что болезнь, снова вступает в свои права, но не рвалось уже с ее уст страстное призывное восклицание, лишь благодарностью за чудо и кротким смирением полнилось сердце, так и не утолившее жажды своей.
Как кружился листопад, так по капле покидали силы и Елизавету Дмитриевну, что по первому снегу, оставив пса на попечение Витьки, а дом – Натальи, была отвезена в больницу и передана в руки коллег. Как таяли первые снежинки, так и жизнь оставляла человека…
- Наденька, поставь десять кубиков... ну, никто же вскрывать не будет, - умоляла она свою медсестру.
- Нельзя, нельзя, Елизавета Дмитриевна. Вы же знаете, эвтаназия запрещена.
- Я никому не скажу, - серьезно обещала главврач.
- Не могу, не могу я, - не в силах сдерживать слезы, отводила глаза Наденька.
- И я не могу – не могу больше это выносить… - шептала ее пациентка то ли о себе, то ли о Джеке, что дежурил под окнами палаты и причитал, словно мать над хворым младенцем.
И в оставшихся нескончаемо длинных ночах Елизавета Дмитриевна со страстной мольбой снова обратилась к небу: «Прибери! Прошу, прибери!» Земля еще не превратилась в камень, когда уложили в нее ее невесомое тело. Проводить доктора пришли многие и на поминках, против обыкновения, пили мало, говорили тихо, разошлись быстро.
Дом вместе с Джеком достался в наследство Витьке, о чем злые языки немало посудачили. И могила не заросла травой, место высокое и сухое выпало, да и многих приводило к ней любопытство…
- Он каждый день тут?
- Как мы на работу, так он сюда. Утром приходит и лежит рядом целый день, вздыхает. Говорят, и плачет, видели. Вот и скажи после, что у собак разумения нет. Вечером его Курилихин домой забирает. Врачица еще при жизни ему дом вместе с псом отписала.
- А не он ли на Егоровой прошлым летом женился?
ЖЕНЯ
***
Если бы кто-то сказал: «Парень, это твой последний день! Позвони матери. Собери детей. Пошли жену по верному адресу. Успокой любовницу. Напиши завещание, если есть, что оставить. Извинись перед другом, с которым поссорился много лет назад. Сделай, сделай что-нибудь, чтобы любимая, которой пренебрегаешь, расплакалась на могиле от сожаления, чтобы дети, вспоминая, не отмахивались небрежно рукой, чтобы матери было с кем разделить горе». Если быть предупрежденным, на что тратить свой последний день? Если знать, о чем вспоминать?
Утро настало, как и вчера, хромое, холодное, хмурое. Приоткрыв глаза, Горский с недоверием огляделся: раздет, разут, шторы желтые - дом, тишина – никого. Определив местоположение, он щелкнул телевизионным пультом и погрузился в дрему, пытаясь через головную боль припомнить вчерашний день, но в нем зияла пустота. По телевизору вещали о цветах. В дверь тихо постучались, зашли, невесомо сели рядом. Приоткрыв глаз, Горский замычал и потянулся за подаваемым стаканом с шипучей жидкостью, чувствуя, как слабенько начинают растекаться по телу живительные токи, отчего, возвращая стакан, смог язвительно ухмыльнуться блузке, еле прикрывающей незаметную грудь с худыми ключицами, а, зарывшись в подушку, невнятно прорычал.
- Что? Евгений, что случилось? Что не так?
- Какой сегодня день?
- Суббота.
- Где мать?
- Разве не помнишь? Она вчера… улетела… в горы… кататься… на лыжах, - опасливо цедила слова девушка, одновременно кусая губы в безнадежных попытках отвести непослушный взгляд от спины отчима.
- С кем?
- С ним…
- Шлюха, - безразлично благословил Горский и, помолчав немного, спросил. – Так мы одни? И вчера ты меня домой привезла? Раздела? Разула? В постель уложила? И что потом было? – забавляясь смущением падчерицы, он повернулся для лучшего обзора.
- Ты уснул, - молитвенно ответила робко сидящая.
Горский женился, когда девочке было одиннадцать, и вот уже четыре года как он наслаждался и забавлялся, третируя чужую влюбленность. Ленивые мысли об искушении в очередной раз пробежали в голове, отчего он поманил к себе падчерицу, все очарование которой было в наивности, поскольку кто-то или что-то поглумилось или, наоборот, смилостивилось над ребенком, дав вакханке дочь-затворницу.
- От тебя клубничкой пахнет.
- Может быть, сгущенкой? – смутилась девушка.
- Нет, клубничкой.
- Это хорошо или плохо?
- Это хорошо, - улыбнулся, заглядывая в теряющиеся от запретного счастья глаза, - надеюсь, я оставил тебе девственность? Похотлива сучка, - вслух закончил он, когда за убежавшей хлопнула дверь, - вся в мать. А суббота это хорошо... – и задумался, размышляя, где бы и с кем убить время, но в мыслях крутилась лишь какая-то идиотская фраза из репортажа о начавшейся в Европе выгонке нарциссов.
***
Было далеко за полдень, когда Горский вышел из дома, забыв предупредить о своем уходе падчерицу. По дороге на стоянку он все еще решал куда поехать, выбирая между работой, любовницей или привычным мытарством к Максу за созерцанием видов седьмого этажа под гашиш. Макс не брал не телефон. В офисе прорвало канализацию. Любовница, как всегда, ждала до тошнотворного предано, но она как никто умела снимать приступы хандры, один из которых подкатывал с самого утра, поэтому отправился к ней.
- Кто тебе кофточку растянул? – не здороваясь, с порога приступил он к делу.
- Ты не догадываешься?
- Нет. Я обычно стягиваю вверх, а здесь вниз тянули.
- Значит, время… - игнорируя шутливый тон, медлила с ласками женщина. - У меня появился поклонник. Я хочу знать твое отношение к этому.
- Кто такой? – не прекращая манипуляций с застежками лифа, отозвался Горский.
- Это не важно, я спросила о другом.
- Я понял, но чтобы дать ответить мне нужно знать: кто он такой и что из себя представляет! Чем увлекается? Высокий? Волосатый? Возраст? Образование? Где работает?
- Зачем тебе это? Я спрашиваю, как ты отнесешься, если стану поощрять его ухаживания.
- Чтобы ответить, мне нужно знать, что за человек! – отпустив застывшую любовницу, он раздраженно опустился в кресло. – Сколько лет?
- Молодой.
- Насколько?
- Моложе тебя.
- Это плохо.
- Почему?
- Подобные неравные пары долго не держаться.
- Я не спрашиваю прогноза! Мне необходимо выяснить твое отношение!
- Положительное.
- Это ответ «да»? Да, я могу поощрять его ухаживания.
- Да. Ты же понимаешь, я не могу дать тебе официальной части жизни, а для женщины – это важно!
- Я не просила комментариев к ситуации! Я спрашивала об отношении к ней. Ты сказал. Теперь я разберусь с этим как-нибудь сама, – и, вымученно улыбнувшись, она ушла на кухню.
Оставшись в одиночестве, Горский снова набрал Макса, тот отозвался. Договорившись о встрече, весело поднялся и пошел тоже на кухню, намереваясь хоть нормально поесть, коль с сексом прокатили, но она плакала у окна. Горский зло выдохнул, предположив, что уедет голодным.
- Ну, вернемся к теме твоего поклонника! – провозгласил, устраиваясь на табурете.
- Зачем? Я услышала, что хотела знать. Не скажу, что была не готова, но все же надеялась на другой ответ.
- Как вы познакомились?
- Я не помню…
- Так вы уже давно знакомы?!
- Как знакомы, - она пожала плечами, - я никогда не придавала этому значения.
- Он тебе нравится?
- Он смущается…
- В отличие от меня? – резко воскликнул Горский.
- При чем тут ты?
- Как это причем?! Люди всегда сравнивают одно с другим, а женщины еще постоянно завидуют и соперничают друг с другом!
- Наверное…
- Это аксиома! Знаешь, что меня настораживает? Ты как-то сказала, что не умеешь спать сразу с двумя?
- По очереди тоже не получается...
- Вот это меня и напрягает. Ты уйдешь к своему поклоннику, а что останется мне?
- Женька… Женька...
Она повернулась лицом, подошла, села в коленях, заговорила тихо медленно путано, словно решившись прыгнуть через какую-то только ей ведомую пропасть.
- Женька, твой мир большой и цельный, как шар земной, но меня нет в нем. И чтобы оставаться в твоей жизни, мне нужно быть сильной. Мое нежелание потери и расставания с тобой больше, чем мои силы. Мне постоянно приходится давить свою сентиментальность, убивать в душе наивного романтика и любовь, которая не хочет быть бескорыстной и постоянно искушает на мечты, мысли о тебе, принуждает вести нескончаемый внутренний диалог, где ты молчишь.
Она заглянула в чужие и такие родные глаза, легко коснулась небритых щек и губы ее дрогнули в нерешительной застенчивой улыбке, но Горский, словно оцепенев, сидел неподвижно. Поднявшись, она вернулась к окну и, обхватив себя руками, продолжила:
- В жизни, в реальной жизни, я так никогда и не услышу, не узнаю, чтобы ты мне ответил. Ожесточение и разочарование - эти чувства приходят все чаще, становясь внутренним содержанием меня. Жесткость по отношению к себе становится дерзостью по отношению к тебе. Разочарование в своих мечтах о тебе рождает цинизм ко всему. У меня иссякают силы… Мне стало трудно и чудовищно больно убивать себя день за днем, ради сохранения иллюзии причастности к твоей жизни. Для тебя я забава, для меня ты судьба…
- Ты знаешь, а в Европе началась выгонка нарциссов…
- Что? Что? – остолбенев, повторила женщина.
- Да, фраза из какого-то дурацкого репортажа прицепилась, - сам нахмурившись, ответил Горский, - черт знает что, с утра крутится… но я тебя слушаю, внимательно, - уверил он и, поманив любовницу к себе, с силой обнял.
- Есть хочешь? – не открывая глаз, он послушно кивнул. – И все-таки роль Аркадиной моя коронная, - устало вздохнув, она высвободилась из объятий. - Отвезешь потом меня в театр?
***
Близилась полночь, когда она позвонила и попросила о встрече. Оставив Макса считать тучи, Горский вышел во двор, и пронизывающий мартовский ветер несколько отрезвил его.
- Женя… Женя, - услышал он свое имя и стал оглядываться.
Из машины, напротив подъезда, вышла женщина, возраст которой Горский не мог определить, как ни старался.
- Это вы? Вы мне звонили?
- Да, Марина сказала, что по делам фирмы вас можно беспокоить в любое время, - заметила она о жене. – Лиза. Елизавета, - царственно уточнила дама, грациозно протягивая ухоженную руку. – Вы, значит, Евгений, Женя… но я буду звать тебя Джеком, хорошо? Мне так больше нравится. Поехали, Джек, а то у меня только час, двадцать минут которого истекли, осталось сорок, минус восемнадцать на дорогу, две на знакомство, - подсчитывала женщина время, уверенно ведя куда-то машину. – Двадцать минут тебе хватит, Джек? Марина уверяет, что за двадцать минут ты творишь чудеса, это правда?
- Мне-то хватит, а вот вам… тебе не знаю. И почему Джек? Мне это не нравится, словно собаку кличут, - возмутился Горский, что-то усиленно припоминая.
- Извини, дорогой, но я плачу за тебя, а, значит, и за имя. На сегодня твоя задача понравится мне, мальчик. Если справишься, то...
- Останови!
- О, неужели мы такие нежные?
- Останови, сука!
Резко дав по тормозам, женщина смерила Жигало презрительным взглядом и холодно указала на дверь.
- Неустойку скину на факс, - обжигающе рассмеялась она.
- Я увольняюсь, - ответил Евгений и с силой хлопнул дверью, чтобы заглушить этот ядовитый унизительный смех, с трудом подавляя желание удавить смеющуюся.
В момент, когда его сбила машина, он беседовал с полупустой бутылкой коньяка, рассказывая ей о другой, которой разрешал звать себя Джеком, которую, помнится, даже любил, но оставил в погоне за приданым и легкой жизнью. И отчего-то до пронзительного ясно и остро вспоминалось ему их последнее свидание.
- Не уходи, Джек! Зачем? Отчего ты бежишь? Чего боишься? – с сотый раз умоляла и вымаливала ответы Лизка, не понимая его. - Ты вернешься?
- В следующей жизни, - невольно рассмеялся он, забавляясь чужим страданием, и увидел, как она вздрогнула.
- Свою следующую жизнь я пообещала другому!
- Кому? Уж не этому ли дохляку, будущему светилу нашей медицины? Значит, не судьба. Придется опять не для тебя мне родиться - прекрасным, гордым, красивым, совершенным…
Он вспоминал, что издевался, но зачем не помнил.
- Нарциссом! – зло крикнула Лизка, и слезы предали ее мужество. - Сволочь ты, Горский! И быть тебе в следующей жизни псом! Моим верным преданным псом!
АНДРЕЙ
***
- Нет!
- Ну, баба!
- Нет!
- Ну, м-а-а-а-м…
- Нет!
- Ну, бабуличка…
- Нет!
- Что за шум? – выходя в коридор, улыбаясь спросил Ренский, всегда наслаждающийся подобными перепалками своих женщин.
Словно по команде все замолчали и в тишине три пары глаз мигом обратились в его сторону. Жена, не меняя воинственной позы, взглядом требовала поддержки. Дочь, сложив за спиной руки, невинно хлопала ресницами и хитро смотрела, прося союзничества. Внучка же, не мешкая, подскочила к деду и, забравшись на руки, без промедления стала излагать свою версию приключившегося счастья.
- Она лыжая-лыжая, холошая-холошая…
- Грязная, блошистая, - не согласилась бабуличка.
- Отмоем, - заверила дочь.
- Класивая-класивая… - не обращая внимания, продолжала Диана.
- Из подвала, ни родословной – ни родителей! - заметила жена.
- Ну, мам! Не всем же везет!
- О ком собственно речь держите? – спросил в паузу Андрей Анатольевич, заметно раздавшийся в теле за последние три с лишним года.
Аленка вытащила из-за спины и протянула, демонстрируя отцу, котенка – рыжего, тощего, облезшего, больного.
- Это девочка, - сообщила она.
И снова в наступившем затишье уже четыре пары женских глаз обратились к единственному мужчине.
- Мы ее Лисой звать будем, она лыжая, - обнимая деда, на ухо заговорщицки прошептала Дианка.
- Она сама за нами увязалась, честно, пап. Не смогли ее не взять, правда. В моем детстве животных не было, так хоть пусть Дианке не придется так страдать от этого, как нам с Сережкой.
Не сдержавшись, профессор зашелся не свойственным ему приступом смеха, и, не отпуская с рук внучки, протянул широкую ладонь, куда дочь с радостью посадила дрожащее создание.
- Как говоришь звать ее?
- Лиса!
- Не звучит!
- Мы не оставим ее! – не отводя пристального взгляда от мужа, потребовала положительного ответа хозяйка.
- Папа сказал - оставим!
- Папа еще ничего не сказал! – обратила она строгий взгляд к дочери.
- Ну, бабуличка!
- Что бабуличка? – отвлекалась она на внучку.
- Я любишь тебя!
- О! Лиской! Это звучит? – радостно воскликнула Аленка.
- Звучит, - согласился профессор.
- Мяу! – подала голос Лиска.
- И ей тоже нравится.
- Кому нравится? Вы с ума все сошли?
- Тихо, - повысил голос Андрей Анатольевич. – Так, мать, ты организовываешь чашку…
- Вилку – ложку тоже? – обиженно нахмурилась жена.
- И миску молока, - улыбнулся ей муж и, посмотрев в глаза, дождался ответной улыбки. – Алена, возьми машину и в ветклинику, там сама сориентируешься, что нужно купить. А мы с Дианкой пойдем купать этого приемыша, так? – подмигнул он внучке.
***
Была обычная пятница. Ренский, как обычно, задержался на ученом совете и домой приехал поздно. В квартире было не обычно тихо, поскольку все ее обитательницы загорали где-то на Лазурном берегу, оставив кошку присматривать за хозяином. Лиска, как обычно, встречала, молча и независимо терлась о ноги, терпеливо ждала трапезы, неспешно с достоинством ела и, умывшись, забиралась на колени, чтобы петь свою обычную песню.
- Лиска, Лиска, - позвал Андрей и кошка немедленно обернулась на его голос.
Ренский часто хмурился, глядя на нее, словно что-то припоминая… что-то, что вот уже год никак не мог вспомнить.
- А! – снова махнул он рукой и похлопал по дивану, подзывая ее. – Идем! Ты будешь мурчать, а я отчеты читать… должен же я буду девочкам отчитаться, что гладил тебя не меньше пятнадцати минут каждый день, - надевая очки, мимоходом заметил он.
Август, 2010