Посвящаю своему отцу Трифону Ионовичу.
Он построил дом для семьи, счастья, любви. Через два года ушёл на войну с Финляндией. Вернулся. Через год и шесть месяцев началась Великая Отечественная война. Ушёл. 26 сентября 1941 года погиб в Карелии .
Счастье оказалось недолгим. А так надеялись…. Из эвакуации вернулись в конце мая 1945 года и только тогда получили похоронку.
Четверо детей и измученная мать. Как жить?
Здоровье у мамы было неважное, она продолжала кашлять, гемоглобин был низким. Я тоже часто болела и походила на маленький скелетик, обтянутый кожей, и потеряла аппетит, несмотря на то, что мне старались достать что-нибудь из еды повкуснее, я ото всего начала отказываться.
Надо было найти то, что бы поддержало всю семью. Мама, опять посоветовавшись с детьми, решила, что на лето она и я поедем на Вите-Губу в дом, построенный отцом. Когда мы уезжали в эвакуацию, оставили в нём вещи, а самое главное - лодку и много рыболовецких сетей. Будем ловить рыбу, есть её, солить, а Иван будет в свой выходной к нам как-то добираться, приносить нам хлеб и забирать рыбу себе на еду.
В этом заброшенном за время войны посёлке жил со своей семьёй не чужой нам человек, наш родной дядя Василий.
Все его братья: Фёдор, Андрей, мой отец Трифон в самом начале войны были призваны на защиту Родины, и все погибли на Лоухском направлении.
А вот дядя Вася как-то избежал этой участи и остался жить и работать на время войны в качестве обходчика высоковольтных электролиний, которые проходили около посёлка, так сказать, охранял объекты государственной важности.
Жил он в добротном бревенчатом просторном доме, где раньше располагалась контора лесхоза с телефонной связью. Рядом были постройки для скота, баня и причал.
"Кому война, а кому мать родна" - так охарактеризовала мама этого родственника. Продукты ему из-за отдалённости выдавались вперёд: мука, крупы, сахар, консервы и всё прочее целыми бочками хранились в отдельной комнате.
А рядом лес с грибами и ягодами, озеро, в котором полно рыбы - ешь, соли ее и икру на зиму бочками. А что лишнее, можно добраться до города, и на рынке обменять на то, что ещё нужно в таком благополучном хозяйстве. С нашим возвращением из эвакуации он не объявился и не протянул руку помощи измождённому семейству. Мама, вероятно, знала его хорошо и, собираясь поехать на Вите-Губу, не рассчитывала на его. Единственное, что её волновало, цела ли лодка и сети.
И ещё её одолевали думы, как мы перенесём этот путь, состоящий из дороги в несколько километров до совхоза, который находился на берегу озера Имандра, а затем на лодке ещё много километров до посёлка Вите-Губа.
С ранней весны мама стала собирать продукты: крупы, масло растительное, соль. Сушила сухари. Мне так хотелось увидеть дом, построенный папой, и я без конца изводила маму вопросами, какой он, и с нетерпеньем ждала того момента, когда же мы тронемся в путь.
Передо мной стояла задача накопить силы для преодоления предстоящего испытания, и я очень старалась как-то окрепнуть, измеряя свои силы отрыванием гантелей Ивана от пола.
В конце мая 1947 года, посадив картошку перед окнами, мы с мамой и с козой Манькой отправились в это непростое путешествие. Из мешков были сшиты рюкзаки с лямками: маме большой и увесистый, а мне маленький и лёгонький. Водрузив их на спины, мы тронулись в путь.
В начале я неслась как на крыльях, выбегая с дороги в лес посмотреть, что там появилось с началом лета, и рвала проклюнувшиеся стебельки иван-чая и чуть распустившиеся кустики черники.
Никакие уговоры мамы поберечь силы для нелёгкого пути меня не останавливали. В конце – концов, я всё же успокоилась, но в конце пути буквально плелась по дороге рядом с козой и мамой, спина которой согнулась под непомерной тяжестью рюкзака.
Где-то под вечер мы добрались до совхоза, там переночевали и утром рано какой-то знакомый ещё с довоенных лет согласился нас на лодке доставить до посёлка Вите-Губа. Он сел на вёсла, а мама на корму править путь по озеру.
На дне лодки расстелили парус, какие-то мягкие вещи, и я с козой Манькой устроилась, можно сказать, хорошо, вытянув уставшие ноги. С погодой нам повезло: небо было чистым, светило солнце и, самое главное, чего боялась мама, не было ветра.
Путь предстоял долгий. Я уснула под равномерный всплеск вёсел и спала, наверное, долго, а когда проснулась, то мама сказала, что ещё далеко до посёлка.
Смотрела по сторонам на проплывающие мимо покрытые густыми лесами берега и удивлялась красоте озера Имандра, на глади которой играла, выпрыгивая из воды, рыба, и отдыхали летящие куда-то утки. Я с восторгом всё это комментировала.
И наконец-то вдали показался столь долгожданный посёлок, у мамы от волнения на глазах появились слёзы, я, обхватив её колени, крепко прижалась к ней и тоже смотрела на приближавшийся берег.
Наконец-то лодка причалила к полуразрушенным мосткам, мужчина взобрался на них и высоко подтянул лодку на прибрежную гальку. Мама настолько была взволнована, что не могла встать на ноги, мужчина подошел и помог ей выйти из лодки, я шла за ней, поддерживая её сзади.
Еле высадили перепугавшую козу, выгрузили наши рюкзаки. Мужчина спросил, не надо ли ещё в чём помочь, но мама сказала, что уже поздно и ему надо возвращаться обратно.
Я стояла на берегу и смотрела на дом. Он стоял недалеко от берега с заколоченными окнами, и мы медленно пошли к нему. Мама, дойдя до него, упала на колени, прижавшись к дверному косяку, и громко зарыдала. Я стояла сзади, прижавшись к ней, гладила её по голове, плечам, чувствуя своим детским сердечком, что ей необходимо излить эти слёзы, накопившиеся за долгие годы невзгод.
Успокоившись, она отыскала в потаённом месте ключ и открыла дверь. Мы через коридор, а затем отомкнув второй замок, вошли в дом, в первую комнату, окна которой почему-то были не заколоченными, и вся она была залита лучами вечернего солнца, и мне показалось, что весь дом рад возвращению хозяйки, какая-то невидимая аура добра витала в воздухе.
Мама, присев на скамью, оглядывала всё, в памяти её вероятно протекали счастливые моменты довоенной жизни.
В дальнем углу комнаты висела прикреплённая к потолку люлька. Мама пояснила, что до войны я была маленькой и спала в ней. Я потихонечку пошла знакомиться с домом, приоткрыв дверь в другую комнату, вошла в неё.
Эта комната была поменьше, и в ней на полу и в углу на кровати были сложены аккуратно вещи, которые не смогли взять в эвакуацию. Ведь никто и предположить не мог, что эта война продлится столько лет и принесёт столько горя и потерь близких людей.
Всей своей душой я чувствовала, что я помнила стены этого дома и воздух в нём, напоенный запахом дерева и того благополучия, которое поселилось в нём до войны.
Мама, придя в себя, занесла рюкзаки в дом и стала растапливать печку, я сбегала к озеру с небольшим ведёрком, принесла воды, и она стала готовить ужин.
А мне ещё так хотелось увидеть родственников, которые жили здесь недалеко. Мама убеждала меня, что они не рады нашему приезду. Но мне всё равно хотелось взглянуть на них. И я понеслась по еле видимой тропинке в сторону их дома. Прибежав к нему, я увидела за тусклыми стёклами окна стоящую женщину с двумя девочками, наблюдавшим за нашим приездом. Ни улыбки, никакого приветствия - просто стояли и равнодушно всё созерцали.
Постояв некоторое время, я побежала обратно. Мама, глянув на меня, всё поняла, сказала, что мы не пропадём, и что всё будет хорошо. Подоив козу, она сварила вкусную овсяную кашу, вскипятила чай, и мы поужинали. На душе стало тепло и уютно. Разобрав вещи, постелили постель и легли спать. Мы были дома, всё здесь было родное и такое близкое, словно и не было этих лихих невзгод.
Утром я проснулась от ярких солнечных лучей, пробивавшихся сквозь окошко, ставни которого мама открыла, встав утром рано. Я лежала в такой уютной и теплой постели и с жадностью разглядывала комнату, наполненную желтым цветом солнца и дерева, не потускневшего за долгие годы нашего горемычного отсутствия.
Я знакомилась с домом, построенным моим папой для семьи, для счастья, для благополучия. И этот солнечный утренний час словно говорил: «Смотри, смотри – ты так этого хотела...» Я ещё в эвакуации, в том чужом доме просила маму рассказывать о нём, об этом доме, и все мои детские представления теперь совпадали.
Вот этот потолок, обитый аккуратно подогнанными досочками, бревенчатые стены были гладкими и ровными, дверь плотно прикрывала от кухни.
Встав с постели, я подошла к окну и обомлела от вида, который предстал передо мной: озеро сияло своей водной утренней гладью, окруженное лесными берегами с начинающими зеленеть деревьями, и ещё крохотный высокий островок, возвышающийся совсем недалеко от берега. Всё это походило на сказку.
И тут мама открыла дверь и сказала, что пора завтракать и что нам предстоит много дел на сегодняшний день. Прежде всего, надо было разобрать сложенные до войны вещи и, самое главное, найти рыболовецкие сети и лодку. А мне так хотелось обежать улицу, окружающую дом, но я обещала маме быть ей помощницей во всём и, сбегав на озеро, умылась холодной прозрачной водой.
Позавтракав, начали разбирать вещи, выносили и развешивали на верёвки, натянутые между деревьями на просушивание и проветривание. При виде некоторых вещей у мамы на глазах появлялись слёзы, она рассказывала, как их покупали и радовались, особенно вещи отца навеивали многие дорогие ей моменты, и она прижимала их к лицу.
Разобрав всё, выяснили, что многие вещи отсутствуют, а рыболовецкие сети вообще исчезли. А поскольку за время войны здесь проживала одна семья – мой дядя Василий с женой и детьми, было решено навестить его.
Ближе к вечеру, убрав вещи в дом, мы по узенькой едва заметной тропинке направились к ним. Подойдя к дому, мама постучала в дверь, и к нам вышел мужчина крепкого телосложения, а за ним черноволосая женщина с румянцем на щеках. За ней выглядывали две девочки, крепенькие с пухлыми щёчками. Они нехотя поздоровались.
Нашему появлению они явно были не рады. Мама спросила прежде всего о сетях, куда они подевались. А спрашивать и не надо было, она увидела их на жердях, повешенными под навесом, и про лодку не задала вопрос, она стояла у пирса.
Я не знаю, откуда у моей тихой, замученной мамы проявилась такая отвага: она молча подошла к жердям, сняла с них сети, сложила их в лодку и, взяв стоящие у дома вёсла, посадила меня на корму, и, сев за вёсла, повела лодку к нашему дому.
Откуда у неё взялись силы? От отчаяния, от того, что никто не поможет нам. Мы сами должны всего добиваться: маленькая, ослабевшая от горя и болезней женщина и её маленькая дочь.
Я понимала, глядя в её глаза, и видела в них решимость достичь той цели, ради которой мы пришли сюда. Нет, она не плакала, от слёз только слабеет человек, а нам надо было беречь силы, не так уж много их было, а потом, мама знала, как я переживала из-за её слёз.
Подогнав лодку к своему полуразрушенному пирсу и привязав её цепью к столбу, мы перенесли вёсла и сети в сени. Мама растопила печь, подоила козу, которая целый день паслась около дома и опять сварила кашу. Поужинали, и надо было оценить состояние сетей, можно ли их завтра поставить. Мама сетовала, что это не все сети, лишь какая-то часть, и больше от них ничего не вернуть, отобрала из них несколько, и мы легли спать.
Но прежде чем заснуть, я спросила маму про семью дяди, а почему они такие, я привыкла видеть людей с измученными бледными лицами, а тут что-то другое. Мама в ответ сказала: «Кому война, а кому мать родна». Я тогда не поняла, что это такое. Но запомнила.
В доме от натопленной печки было тепло, а от проветренных одеяла и матраса пахло свежестью, я уснула мгновенно.
Утром встали с первыми лучами солнца, оно едва показалось над горизонтом, выпили по стакану молока с сухарями и принесли к лодке вёсла и сети.
С погодой нам пока везло, день, по всей видимости, обещал быть ясным и безветренным. Мама посадила меня на корму и, дав в руки маленькое весло, показала, как надо его держать, чтобы лодка шла прямо, а сама села за вёсла.
От берега мы отплыли недалеко, она помнила те места, где водилась рыба. Там она и раскинула сети. Вернувшись на берег, мама занялась хозяйством: доила козу, готовила завтрак.
А я с её разрешения побежала знакомиться с посёлком. Кроме нашего дома там ещё было несколько зданий: школа, здравпункт, небольшие бараки, в которых когда-то жили другие семьи. Они стояли целыми и невредимыми, словно ждали своих хозяев. Даже запах в помещениях был разный. Но никто больше сюда не вернулся.
Стояли дома и кругом полная тишина. Я ещё много раз обходила эти дома, и мама рассказывала о тех людях, которые в них жили. А потом эти дома разобрали и увезли в другие строящиеся посёлки. Только дом, построенный моим отцом, еще много лет стоял на берегу этого красивого залива.
Днём мы снова сели в лодку и поехали проверять сети. А для этого мама посадила меня уже за большие вёсла, и моя задача была в том, чтобы я, утопив вёсла, должна держать лодку на месте, пока мама, поднимая сети из воды, выбирала из них рыбу.
К моей невероятной радости рыбы было много, в основном крупные сиги. Проверив сети, мы оставили их в воде, чтобы утром снова собрать улов. Настроение у нас повысилось и на душе стало как-то радостнее.
Значит, не зря мы сюда приехали. На берегу мама почистила рыбу, и на ужин мы ели невероятно вкусную, наваристую уху. Оставшуюся рыбу засолили в деревянные кадки. В воскресенье должен прийти Иван и забрать её. Вот так и началась наша жизнь.
Каждое утро мы вставали с утренней зорькой и проверяли сети, улов всегда был хорошим, вечером тоже выбирали рыбу из сетей. Рыба была и на завтрак, обед и ужин.
В воскресенье я забиралась на крышу сарая и смотрела в сторону тропинки, по которой прибегал Иван с рюкзаком за плечами и приносил нам хлеб. Потом мама его долго кормила свежей ухой, и, немного отдохнув, он убегал домой, на Мончу с рюкзаком, полным засоленной мамой рыбы. Путь был неблизким, больше двадцати километров. А в понедельник с утра на работу.
Какое это было подспорье, эта рыба. Мы стали крепнуть, у нас появились силы, и мама уже перестала кашлять. Нет, не зря мы сюда приехали – это было спасением всей семьи.
Маленькая, изнурённая невзгодами женщина и её маленькая, похожая на былинку, доченька и белая, такая послушная коза Манька ради этого жили на этом заброшенном всеми берегу.
Мы вставали с утренней зорькой и провожали день с закатом солнца. Я полюбила это озеро и, сидя на лодке, любовалась красотой его водной глади, в которой отражались низкое северное, яркое своей синевой небо, а по краю берегов так быстро набравшие листву белоствольные берёзки. Туманы, застрявшие среди прибрежной осоки и скрывавшие какую-то сказочную тайну, под розовыми лучами только что поднимающего над горизонтом солнца быстро исчезали.
И только мамин голос прерывал эту сказку. Пора возвращаться на берег. Сидя на корме с маленьким веслом, я опять могла наслаждаться игрой рыбок, выпрыгивающей из воды, словно они радовались этому утру, солнцу и просто жизни.
Иногда мимо нас проплывала вереница уток, которым тоже не спалось, они время от времени ныряли – кормились мелкой рыбешкой. Нет, нет, мне не в тягость была эта недетская жизнь, она приносила мне радость от этого соприкосновения с природой, у меня ликовала душа. Я часто замечала, как мама, вздыхая, вглядывалась в меня, наверно, в душе жалея меня.
Но слушая, как восторженно я всему радовалась, успокаивалась. На берегу у меня тоже было много занятий. В пробегающем рядом ручейке образовалась маленькая заводь, лягушки отметали там икру, и я каждый день наблюдала, как из неё появлялись головастики, превращающиеся постепенно в крошечных лягушат.
Под крышей дома маленькие птички свили гнёздышки и вывели там птенчиков, которые отчаянно пищали, требуя корма, и им приносили откуда-то извивающихся в клюве червяков, они мгновенно заглатывали их.
Можно часами лежать на пирсе и смотреть на суету мальков на мели, собирающих водоросли с позеленевших на дне камней. Красивое это было место. Мама рассказывала, что прежде здесь жили лопари, местные жители этого северного края, в своих жилищах – тупах с земляными полами, с деревянными потолками и стенами, и вместо печки у них горел костёр, дым которого выходил через дыру в потолке.
Ловили рыбу, охотились, собирали грибы и ягоды, умерших хоронили на острове, который располагался недалеко от берега, его так и называли Могильный остров. Потом решено было построить здесь посёлок для лесорубов, а лопари перекочевали в другое место.
Мы с мамой всегда были заняты каким-то делами: то собирали траву для корма козы и сушили душистое сено. Затем поднимали его на чердак; то ремонтировали лодку, смазывая её разогретой смолой, то конопатили стены дома высушенным мхом, так как время и суровые северные ветры выдували из бревенчатых пазов заложенную при строительстве паклю.
Мама без конца ремонтировала сети и даже из остатков найденных нитей связала небольшую новую. А я помогала тем, что полоски содранной березовой коры бросала в кипящую воду, которые свёртывались в трубочки, на них насаживались связанные сети и удерживали их на воде.
Дни летели быстро, мы с мамой от свежего воздуха и хорошего питания окрепли.
В конце июля в лесу начали созревать ягоды, первой появилась голубика, затем морошка. Лес был рядом буквально в нескольких шагах, и по утрам после завтрака я добегала до этих полянок, усеянных голубыми сочными ягодами, и ела, ела их. Казалось, что ничего вкуснее я не ела в своей жизни.
Позднее созрела морошка, её было так много, что участок болота, усеянный этой ягодой, походил на чудесный розово – жёлтый ковёр. Ели так просто и ещё с молоком.
Всё это разнообразило наш рацион, прибавляло нам сил. Морошку мы не могли заготавливать впрок, не было сахара. Затем наступила пора созревания черники. Вот её-то мы уже начали собирать для зимы, сколько могли - сушили, рассыпая её на чердаке на противни, на листы фанеры и она там под воздействием воздуха, согретого солнцем, вялилась и усыхала, а мама затем ссыпала её в полотняные мешочки и подвешивала их над печкой.
Зимой её заваривали кипятком, и получался вкусный витаминный компот. И ещё мама варила черничное варенье без сахара, просто долго варила, а затем укупоривала в стеклянные бутыли, горлышко которого заливала растопленным комбижиром и крепко обвязывала пергаментной бумагой.
Зимой мы это варенье ели с добавлением сахара или без, намазывая его просто на хлеб, губы у нас были синими, и смыть эту синь невозможно было ничем.
За черникой мы ездили на лодке на Черный мыс, там её было видимо-невидимо: на высоких кустах висели крупные сочные и очень сладкие ягоды. Сначала мы ели сколько нам хотелось, а потом собирали.
У меня была норма – кастрюля литра на два и, набрав её, я бегала по берегу озера, строила из песка домики, гуляла по лесу, висела на деревьях. Мне некогда было скучать, всё было интересно.
Ещё позднее появилась брусника, в плане заготовок с ней было проще, заливали кипяченой водой, и она прекрасно сохранялась. Грибы сушили у печки, на печке, в духовке, солили в кадушки, в эмалированные вёдра. Всё, что сохранилось из посуды довоенного времени, было использовано для запасов на зиму.
С дядей Василием и его семьёй контакты были минимальными. Просьбу мамы вернуть недостающие сети и что-то из исчезнувших вещей они проигнорировали. Правда, мама, зайдя к ним как-то в дом, сама забрала свои кастрюльки и миски и кое-что, лежащее на виду.
Я, как ребёнок, бегала к ним, и мы с девочками иногда играли в какие-нибудь игры. Дети и есть дети, нам интересно было общаться, тем более им, живущим безвылазно в глухом лесу.
Мама зачем-то прихватила с собой моё нарядное платье, сшитое ею, и я решила их удивить: одела аккуратно отглаженное платье, попросила маму заплести мне косы, волосы у меня были густые и длинные, и, надев на ноги белые, намазанные зубным порошком спортивные тапочки, отправилась наносить визит своим родственникам.
Мама не одобряла моё решение. Осторожно пройдя по узенькой тропинке, я подошла к их дому, постучала в дверь и вошла в комнату. Дети, увидев меня, уставились на мои наряды, а вышедшая из других комнат тётя Шура встала и, разглядывая меня, вдруг, уперев руки в бока, начала громко хохотать, широко открыв свой уже тогда беззубый рот.
Я растеряно смотрела на неё снизу-вверх. А она, смеясь, приговаривала: «Какое чучело припёрлось к нам». Я заплакала и пошла домой. Мама, встретив меня, молча погладила по голове и прижала к себе, она то хорошо знала этих родственников и их нравы. Ну, теперь и я узнала.
День за днём проходило это лето, мы всё время были заняты какими-то делами. Свежий воздух и хорошее питание пошло нам на пользу, у меня было столько энергии, мамины несложные поручения я выполняла бегом и, сидя на корме, крепко удерживала лодку, пока мама выбирала из сетей рыбу.
А по вечерам я любила сидеть на полуразрушенном временем пирсе, смотреть на озеро, окаймлённое берегами с густо растущими деревьями, отражающимися в водной глади, и на предзакатное солнце, окрашивающее всё розовым светом, слушать тихий всплеск волн, накатывающих на берег.
Иногда мама приходила и присаживалась ко мне, и мы молча сидели и любовались этим чудом природы, на игру выпрыгивающей из воды рыбы, на проплывающих уток с подрастающими выводками.
Ложились спать мы рано, рано вставали по утрам. Я любила смотреть, как мама, стоя у окна в свете утреннего солнца расчёсывала свои густые, длинные волосы. За годы испытаний, выпавших на её долю, они сохранили свой чёрный цвет.
Она заплетала две косы и затем укладывала, закрепляя их шпильками, вокруг головы. Это было невероятно красиво, причёска, похожая на корону. Я с удовольствием рассматривала её лицо, оно уже не было серым, на щеках появился легкий румянец, и лишь в её карих глазах оставалась такая печаль, что я вскакивала с постели и прижималась к ней. Мне так было тепло и уютно с ней.
Какую трудную жизнь проживала она! Почему ей судьбой было так мало отпущено счастья? В 3 или 4 года умерла её мама, а затем мачеха, нарожавшая детей, превратила её в няньку и домработницу. Её даже не отпустили в школу, осталась неграмотной.
И лишь отец, поняв и оценив, что произошло с его дочерью, в 12 лет купил ей швейную машинку Зингер, нанял женщину, которая обучила её мастерству шитья.
Но в 13 лет умирает и отец от аппендицита. С братом они остались круглыми сиротами, но как-то выжили.
Позднее вышла замуж за любимого человека, затем репрессия, финская война, великая отечественная, гибель мужа и борьба за выживание детей. И ведь сохранила их всех.
И вот как хорошо она придумала приехать сюда в дом отца. Здесь всё поддерживало нас: природа, память отца, словно он был где-то рядом.