ЧАСТЬ ВТОРАЯ
Глава 1
"ОХОТНИКИ"
"О, какое большое время уложилось в жизни каждого из нас! Его хватило бы на несколько поколений, а приняло его — одно..."
(О. Берггольц "Дневные звезды")
Кто плавал на Балтике, тот неизбежно обратил внимание на то, что на и без того небогатом красками Балтийском пейзаже нет-нет, да и выпадает вовсе бесцветный день. Обычно он, этот день, а впрочем — и ночь тоже, случается в пору сплошной, но не густой облачности, при совершенно штилевой погоде. Плывешь в таком притихшем, притаившемся море и постепенно теряешь представление о своем месте в этом мире. Я не связываю это с навигацией. Географическое место — вот оно, обсервованное и счислимое, на карте и в судовом журнале. Да и у штурмана на непрерывном контроле в тренированном сознании. Спросишь: “А что там за дымок (или огонек) над Деманстейнской банкой?” — и штурман поднимает взгляд или бинокль прямо на Деманстейн. Так же непринужденно безошибочно, как на морские часы для того, чтобы отметить момент. Нет, с навигацией все в порядке... А вот о своем месте в бытии, во вселенной — вот это представление в подобную, белесую, чухонскую погоду, да еще разбавленную почти пресной водой Финского залива, ночь, недолго и утратить. Я ведь не напрасно начал со слов “кто плавал”... А кто смотрит на эту картину с берега, тот не поддастся оптическому, а может—мистическому—эффекту. У него в распоряжении берег, горизонт. Береговая черта строго устанавливает и поддерживает порядок вещей. Где верх, где низ. Правая и левая сторона. Тыл и фронт. Глубина и высота, наконец. В море, при таком странном тумане, прозрачном и призрачном одновременно, смешиваются понятия. Теряются точки отсчета и опоры. Пропадают ориентиры. Нет светил на небе. Но есть свет. Рассеянный, неопределенный. Одинаковый со всех сторон и не отбрасывающий тени. Белесое, бесцветное небо и такое же море отражаются друг в друге и не имеют ни границ, ни предела. Горизонта нет. Судно плывет в космическом эфире и нет в его движении ни выси, ни глуби. Ни скорости, ни направления. И не понять, впрямь ли судно зависло в бесконечном, бездонном мире или несется с неземной скоростью и нет его полету ни отсчета, ни измерения...
Только оглянувшись назад и опершись взглядом о твердо разбегающуюся от кормы струю попутного следа, находишь успокоение. Вырываешься из плена бесцветного колдовства Балтики.
В такую вот зыбкую майскую ночь сорок третьего года два катера- охотника за подводными лодками скользили по штилевому морю в том месте, где Невская губа, расширяясь, переходит в Финский залив. На своих местах застыли номера орудийных расчетов, наблюдатели за морем и воздухом, сигнальщики, радисты — в эти ночные часы экипажи бодрствовали (по тревоге). Вражеские войска еще стояли под Ленинградом и по берегам Финского залива, а немецкие дозоры и подводные лодки в любую минуту могли оказаться на пути.
С особым удовольствием вдыхаю пахнущий утренним морским туманом воздух... Родная стихия, из которой ровно на два года был вырван военной судьбой. Через какой-нибудь час времени предстоит ступить на палубу своего корабля. Своего! Пусть не большого, но боевого. И хорошо для боя оснащенного. Постепенно приходит и удовлетворение от того, что возвращается способность видеть море. Это чисто профессиональное умение — там, где глаз пассажира не замечает ничего или, в лучшем случае, замечает только краски и линии природы — облака, море с его волнами и светила, там моряк, как четкую карту расшифровывает на зыбкой, почти условной, черте горизонта едва заметные полоски: справа черточка с каким-то пеньком —это северная часть острова Сескар с маячком Пен-Хета-Стор, а слева едва различимое сгущение белесой дымки указывает на кроющийся в мерданьи белой ночи Кургальский мыс с плавающей где-то над ним вершиной Сойкиной горы. Вот уже скоро за Сескаром возникнет гребенка леса на острове Лавенсари. А южнее, там, где вход в Лужскую губу, чуть заметными штрихами откроются знаки банок Хайлода и Вигрунд. Память сама, без усилий и нажима, выдает эти данные, хранившиеся два года без востребования в ее тайниках.
Собственно мне еше не приходилось плавать в этом районе Балтики. Поэтому, честно признаюсь, я не столько опираюсь на знание карты и лоции, сколько на навык морского наблюдения и щедрые справки по обстановке, выдаваемые Осей Расиным. Расин, бывший начальник разведки бронепоезда, вместе со мной явился “первой ласточкой”, покинувшей бронетанковые силы, чтобы возвратиться на флот. После приказа передать все бронепоезда в единое подчинение бронетанковым силам, многие из командиров, имевших военно-морское образование, подали рапорта с просьбой возвратить их на флот. Майора Залеваднего обидело то, что никто из моряков не клюнул на обещанное им досрочное присвоение очередного звания “капитан”. Особенно возмутила его простодушная мотивировка моего отказа от присвоения этого звания: “Если нам присвоят армейское звание, то не примут обратно на флот. Лучше мы уж подождем, но зато получим флотское звание — ’’капитан-лейтенант". И я не обманулся в своих ожиданиях. В этом чисто морском звании для нас было олицетворение настоящей флотской лихости, особого шика, смелости и решительности. Недаром до сих пор любимой морской песенкой является “Капитан-лейтенант”! (Слова Лебедева-Кумача). Не могу не вспомнить одну из комичных ситуаций, связанных с этим званием. Вскоре после победы над Германией я ехал в поезде, в офицерском вагоне. Коротал время за преферансом. Три моих партнера были капитанами. Вошел армейский патруль: “Товарищи офицеры! Проверка документов”! Предъявили удостоверения. Дойдя до моего удостоверения, старший лейтенант комендантской службы с претензией на сарказм проговорил: “Хм, капитан-тире-лейтенант? Почему так? Капитан — знаю, лейтенант — знаю, капитан-тире-лейтенант — не знаю!” “ А генерал- тире-лейтенант вы знаете?” — спросил я. “Так точно, знаю, товарищ ка-капитан-лейтенант!” “Так что тебе непонятно?” — повысил я голос. “Все понятно!” — стукнул каблуками тот. — “Разрешите идти?”
Короче говоря, обиженный комдив поставил визу “не возражаю”, и вскоре вначале мы с Расиным, а затем Доденко и Дельник расстались с бронетанковыми силами и возвратились в лоно родного рода сил.
Остается добавить, что Иосиф Расин закончил военно-морское училище на два года раньше нас и успел поплавать на катерах. Его катер погиб при оставлении нашими силами Таллина, и он был назначен на бронепоезд. Поэтому он на правах ментора вводил меня в обстановку.Командир звена катеров типа “МО-4" Галямов вышел из штурманской рубки на мостик. Он тронул Расина за плечо:
— Твой в дозоре на Южном фарватере. К нему первому подойдем. Володя Галямов — мой сокурсник. Он с марта сорок первого плавает на катерах в Межостровном районе Финского залива и успел побывать в многочисленных схватках с катерами и самолетами противника.
Вот уже не только изощренному моряцкому взгляду заметны притушенные огоньки входных створных знаков; с севера начинают вырисовываться темные стены леса, окаймляющего главную гавань острова Лавенсари — самой западной базы советского флота на Балтийском море. Вот и он — дозорный катер БМО-501, дрейфующий на своей дозорной линии. Расин с чемоданом легко перескакивает с застопорившего машины МО, здоровается с командиром. Затем командир с борта своего катера подает руку Галямову с полушутливым докладом: “Во вверенном мне отрезке фарватера все спокойно. Фрицы не беспокоили!” Затем командир — рослый и хорошо сложенный— видно даже при бледном свете топовых огней — делает шаг ко мне и протягивает руку через поручни:
— Иван Гуржий, лейтенант. А ты на четырнадцатый, я в курсе. Учти, долго вникать не придется! Басов хворает, что-то с головой. Качку совсем не стал терпеть...
Пожатие гуржиенковской руки было сильным и дружелюбным. А в напутствии, несмотря на его краткость, ясно читалось и сочувствие больному командиру Басову, и мне — что придется с ходу, без достаточной подготовки, браться за самостоятельное командование. Надо сказать, что БМО, несмотря на свои небольшие размеры, достаточно сложный корабль, как по техническому оборудованию, так и по разнообразию выполняемых боевых задач.
Когда-то, до войны, деревянные катера МО-4, служившие, в основном, для охраны морских границ, хорошо справлялись с сопутствующими задачами: несением дозора, конвоированием гражданских судов, высадкой десантов и разведывательных групп. Война ввела свои корректуры. В условиях блокады фронт настолько приблизился к Ленинграду, что фактически отсутствовало пространство размежевания сил. Наши дозоры то и дело ночью смешивались с дозорами противника. Когда на соседнем аэродроме заводили моторы самолетов, на наших катерах играли тревогу, а любой фашистский самолет, вылетая на задание или возвращаясь, не мог отказать себе в удовольствии обстрелять пушечно-пулеметными очередями стоящий в дозоре катер. Именно большие потери в личном составе катеров МО вынудили командование предпринять экстренное строительство бронированных катеров, вооруженных мощным противолодочным оружием — отсюда и его класс — “охотник за подводными лодками”. Кроме глубинных бомб на нем была отличная по тому времени гидролокационная установка “Тамир”, обеспечивавшая поиск и преследование подводных лодок. Задачи ПВО и действия против кораблей и береговых объектов решались с помощью двух орудий и двух спаренных крупнокалиберных пулеметов. Экипаж численностью двадцать четыре человека (плюс пятьдесят десантников) размещался без комфорта, но с хорошо продуманной возможностью быстро занять свои места по тревоге.
Строились катера бэмо на Адмиралтейской верфи (в описываемое время — завод “Судомех”). Проходная завода выходила на площадь Труда, недалеко от слияния Мойки с Невой. С тыла за ним начинался проспект Маклина, вниз по течению Невы—затон завода им. Марти. Напротив, через Неву, у Горного института лежал на боку учебный корабль “Свирь”, затонувший после одного из обстрелов противника. Выше по течению стоял у набережной линейный корабль “Октябрьская революция”, закамуфлированный под огороды. Ниже у набережной приткнулся тяжелый крейсер “Петропавловск” (недостроенный “Лютцов”, купленный у немцев перед самой войной). Он не имел хода, но восьмидюймовая артиллерия крейсера действовала исправно. Можно себе представить, сколько бомб и снарядов враг швырял на этот
район, прилегающий к устью Невы! Здесь были сосредоточены крупнейшие судостроительные заводы: “Балтийский”, “Судомех”, им. Марти, им. Жданова. Здесь стояли многочисленные боевые корабли. Рядом находились консерватория, Мариинский театр, университет, Академия художеств, Эрмитаж, Исаакиевский собор, Петропавловская крепость, мосты: им. Лейтенанта Шмидта, Николаевский, Дворцовый и т. д.
Предполагалось, что во время воздушных тревог и артобстрелов работа на заводе прекращается. Однако, боевой настрой рабочих и экипажей кораблей, считавших часы до выхода с завода в бой с врагом, заставлял не прекращать работы и под огнем врага. Фактически почти постоянно все работали полную смену — двенадцать часов в день. Многие рабочие жили на заводе. А экипажи катеров, степень готовности которых еще не позволяла жить на них, бегали поспать в отведенную им под казарму школу у Калинкина моста. Вообще же, военные моряки выполняли почти все работы. Рабочих на заводе оставалось мало, да и те были так истощены блокадной голодухой, что могли только показывать, как выполняется та или иная операция.
Помню, какие диковинные источники фуражировки иной раз изыскивали, чтобы спасти себя и свои семьи от голодной смерти. На Петрозаводе (так в обиходе именовали Охтенскую судоверфь) перед самой войной в постройке находились пятнадцать эскадренных тральщиков типа героев-моряков ("Федор Митрофанов” и др). Когда началась война, корпуса недостроенных кораблей были выведены на Волгу, в Зеленодольск. На заводе в Питере остались только две единицы, почти готовые к сдаче. И вот...
Впрочем, лучше всего привести выдержку из рассказанного инженером, строителем Семеном Вербицким:
— Сижу раз в своей замороженной конторке в январе сорок второго года и мучительно думаю, как спасти оставшиеся в городе семьи от голодной смерти. Входит мастер-корпусник Рожкин. Глаза у него горят каким-то странным блеском. Я еще, помню, подумал, не заразился ли он каннибализмом, — у тех был такой болезненный блеск в глазах, — а он наклонился ко мне и шепчет, будто по секрету:
— Сима, шестую-то серию увели в Зеленодольск...
— Вспомнил! — говорю. — Это же когда было! Я уже и позабыть успел...
А он снова шепотом: — Так рули же остались!
Ну, это в самом деле, в спешке забыли погрузить на корабли... Здоровенные судовые рули, по два на каждую плав-единицу. Они как лежали у корпусного цеха, так и лежат, занесенные снегом и мусором... — Ну и что? — равнодушно отвечаю. — Кончится война, начнут их достраивать, тогда и отправим им рули на барже!
А Слава Рожкин с тем же людоедским блеском в глазах шепчет:
— Сима, так в них же сало!...
И тут до меня дошло: пустотелые, сваренные по своей гидродинамической форме, “перья” больших балансируемых рулей заполнялись в своих пустотах смесью говяжьего сала с опилками. Эта смесь считалась оптимальной как по удельному весу, так и по стойкости своего состава. Впрочем, после войны для этой цели стали применять специальный пластичный пек... Меня осенило: — Господи! Двадцать шесть рулей по сто пятьдесят кило сала в каждом!...
Вот эти рули и спасли от гибели нас и наши семьи в самую страшную зиму блокады! Мне до сих пор кажется, что ничто в мире не может быть вкуснее опилок, пропитанных тем незабываемым ароматом говяжьего сала! Впрочем, я кажется, отклонился от темы!
Итак, мы прибыли на остров Лавенсаари (через два “а”по-фински правильнее). Остров перешел во владение СССР после финской кампании, после Отечественной войны переименован в Мощный. Клочок земли размером три на пять километров. Возле — совсем маленькие островки — Сескар и Пенисаари. Они глубоко вонзились, подобно занозе, в морскую оборону противника. На них, в самом сердце Межостровного района в Финском заливе, расположилась Островная база Краснознаменного Балтийского флота. Командовал в то время базой контр-адмирал Гавриил Васильевич Жуков. Он вошел в историю, как храбрый и умелый руководитель обороны Одессы. А после падения Одессы его перевели на Балтику. Моряки Островной базы, как в недавнем прошлом гарнизон Ханко, вели борьбу с фашистами в самой глубине их обороны — в шестидесяти восьми милях к западу от Ленинграда. Это приводило в настоящее бешенство Гитлеровско-Ман- нергеймовское командование. И, поскольку база находилась в зоне досягаемости вражеских батарей, расположенных на окружающих ее островках, корабли и катера, базирующиеся в ней, подвергались частым обстрелам. Так же, впрочем, как и бомбежкам с воздуха. Происходили и бои с кораблями противника. Так, например, финскими торпедными катерами была потоплена канонерская лодка “Красное Знамя”. Правда, ее успели так быстро поднять и восстановить, что в сорок четвертом году, после капитуляции Финляндии, когда “Красное Знамя” прибыла в Хельсинки, финский офицер, руководивший группой торпедных катеров, отказывался поверить, что это тот самый корабль, который он потопил у острова Лавенсаари. Во всяком случае, в то время, когда я прибыл на Лавенсаари, моряки базы и их корабли находились в состоянии ежеминутной готовности к отражению вражеских сил, которые то и дело стучались в задраенные по-флотски двери морской твердыни ОВМБ.
Сам базовый остров представляет собой фигуру, напоминающую букву “Ю”. Колечко буквы заполнено лесом и домиками, в которых когда-то жили финские рыбаки, а теперь (в 1943 г.) располагаются службы и части базы. Горизонтальная черточка буквы “Ю” представляет песчаную перемычку между серединой “палочки” и “кружочком”. “Палочка” — западная часть острова, поросшая лесом, как и основная площадь острова — “кружочек”. Между “палочкой" и ’’кружочком" расположены две бухты — Норре-Капеллахт (Северная) и Лонет (Южная). Посреди острова — аэродром. По берегам—причал, швартовые бочки, ремонтные мастерские, сигнальные посты, сети, боны, артбатареи и прочее оборудование морской базы.
Катера подошли на створ красных огней, ведущий в гавань и “постучались” — предъявили свои опознавательные и позывные сигналы.
При проходе “ворот” в боновом заграждении, со стоящего на брандвахте “шхерного монитора”, а попросту — МБК (морского бронекатера) , протянулся и скользнул по борту лучик, осветивший бортовой номер входящего катера. Прибыли...
На причале стоял в ожидании швартовки прибывшего МО командир дивизиона капитан третьего ранга Моргацкий. После недолгой швартовки он поднялся на борт катера, принял короткий рапорт командира катера и мой доклад о прибытии “в распоряжение”. Затем отвел Галямова на шаг в сторону и, не понижая голоса, продолжил уже, по-видимому, о том, что должно быть решено немедленно:
— Басова нужно освобождать. Вчера в море у него была кровавая рвота. Думаю, его необходимо отправить в Кронштадт для серьезного лечения. Как новый командир?
Галямов, молча, показал большой палец.
— Значит, можно назначать?
— Вполне. Я выйду с ним несколько раз, пока войдет в обстановку. Человек надежный, я его знаю с училища. Можно назначать... В любом случае, лучше, чем этого болтуна...
— Старпома надо перевести обратно на свой катер. Он выходит из ремонта послезавтра.
— Кого же на бэмо старпомом?
— С других ремонтирующихся возьмем. Либо Карякина, либо Керимова.
Моргацкий повернулся ко мне:
— Вы слышали? Придется вам обойтись без стажировки. Старпома вам назначим по вашему желанию. Помощника, я хотел сказать. Есть возможность назначить Карякина, старшего лейтенанта, тридцать восьмого года выпуска. Или младшего лейтенанта Керимова. Этот навигацию знает, но журнал придется заполнять за него. Он по-русски плохо говорит. Все в женском роде: “моя письма” и в таком духе.
— Ничего, научим. Возьму Керимова, — объявил я без долгих размышлений.
— Ну, давайте, — согласился комдив, — Вам виднее!
Видимо, он сразу проник в суть моего выбора: вновь назначенному командиру, собственно, — новичку на флоте, легче должно быть с молодым помощником. Командовать же более опытным да и старшим по возрасту — дело, чреватое взаимными обидами и непониманием.
Спасибо Николаю Григорьевичу Моргацкому за понимание и доверие. А еще за богатый опыт и ценные советы. Да еще за большое человеческое уважение к личности каждого подчиненного, невзирая на звание. До сих пор жалею о том, что мало пришлось служить под началом у этого замечательного командира. Пограничник по опыту довоенной службы, он в то же время был отличным тактиком морских сражений катерного ранга. Между прочим, не в пример многим пограничным морякам. Мне горька мысль о том, что наша совместная служба была непродолжительной. В мае сорок четвертого Моргацкий погиб на мостике катера во время отражения фашистской авиации в море.
Помню поучительный разбор действий одного из командиров, проведенный Моргацким вскоре после моего вступления в должность командира бэмо. Стояла ненастная погода с дождем и сильным ветром
— катера не могли действовать, и комдив использовал вынужденную паузу для командирской учебы.
— До сегодняшнего дня у меня не было возможности собрать вас на занятие. Оно посвящено разбору преследования и атаки подводной лодки, которую провел командир МО-110 Корвалюк.
Я был не в курсе дела, но оживление в группе офицеров подсказало, что разбор должен быть интересным и полезным.
Комдив взглянул на меня:
— Для тех, кто не в курсе дела, даю краткую справку, — он справился с записями в рабочей тетради, — четвертого мая получена радиограмма от командира МО-110 Корвалюка — ближний дозор номер четыре: “ Весьма срочно тчк Атаковал утопил ПЛ противника квадрате 0865 тчк Продолжаю наблюдение”. Я вскакиваю на бэмо пятьсот восемь, выхожу из гавани, вижу: идет Корвалюк из дозора, весь сияет.
— Все, — кричит, — утопил.
— Откуда известно, — спрашиваю.
— А все, — отвечает, — не шевелится! Ни звука не подает!
— Давай, — говорю, — карту. Отчет об атаке. Признаки гибели лодки...
— Зачем, — говорит, — она же утоплена! — Спрашиваю: — Обломки, следы масла, предметы оборудования видел? — Да, — говорит,
— сплошная грязь!
Ну, заставил его отчет составить, донесение. На карту сам по его данным наносил. Вот полюбуйтесь!
Он подошел к карте района острова Лавенсаари, заглянул в листок:
— Вот тут его место на шесть-ноль-ноль. В шесть-ноль-пять обнаружен перископ, пеленг девяносто пять, расстояние пятнадцать кабельтовых. Что он должен был видеть по пеленгу девяносто пять? — поскольку, ставя этот вопрос, комдив устремил свой взгляд на меня, я встал и ответил:
— Солнце, товарищ капитан третьего ранга!
— Совершенно справедливо! В шесть часов солнце пересекает остовый меридиан. Погода была солнечная, без облаков. Уже это вызывает сомнение в том, что Корвалюк мог разглядеть перископ, находящийся в полутора милях, но под самым дневным светилом. Далее. Сколько глубинных бомб было сброшено вами в этой атаке?
— Четыре, — со вздохом обреченности произнес Корвалюк.
— А сколько взорвалось?
— Три, — снова вздохнул автор боевого донесения.
— Чеку от каждого взрывателя минеры сдали?
— Сдали...
— Так почему четвертая не сработала? Не знаете? Так я вам объясню. Вот: посмотрите на карту. Обратите внимание на глубины — какая минимальная глубина на курсе вашей атаки? Семь метров, не так ли, — Моргацкий подчеркнул пальцем место, где находилась предательская отметка, — так? Я спрашиваю...
— Так.., — с усилием выдавил незадачливый “охотник”, — семь...
—А на какой глубине включается взрыватель ГБ-1 ? — и поскольку
ответа не последовало, комдив сам с расстановкой проговорил. — От восьми до десяти метров! Так, противолодочники? Я правильно говорю?
— Правильно! — одновременно откликнулось несколько голосов.
— А теперь скажите, на какой минимальной глубине может действовать подводная лодка, вот вы, — он сделал приглашающий жест в мою сторону.
— По-моему, сорок метров, — ответил я, про себя послав себе поздравление за то, что готовясь к переходу на флот, не забыл повторить руководящие документы, — двадцать пять метров — лодка с перископом, десять — на безопасное расстояние от грунта и десять — на достаточный маскирующий слой от поверхности. До сорока пяти метров!
— Ну вот, — удовлетворенно вымолвил комдив, — а Корвалюку даже в голову не пришло, что подводной лодке просто негде погрузиться ближе чем за пять миль от того места, где он нес свой дозор. И поскольку это обстоятельство является решающим в вопросе, заслуживает его операция ордена или нет; я уже не буду говорить о множестве самых элементарных вещей, о которых старший лейтенант
Корвалюк, оказывается, не имеется представления! Так вот: я даю вам, командир катера Корвалюк, две недели на ликвидацию неграмотности, а потом приму у вас зачет по НПЛО. В зависимости от того, как вы его сдадите, будет решаться вопрос, кем вы будете служить в дальнейшем!
Вскоре от кадровых служащих дивизиона я узнал о том, что Корвалюк издавна служит с Моргацким, является его выдвиженцем и имеет заслуги. Вот что такое настоящая справедливость! — вспоминал я баню, в которую по заслугам попал офицер за проявленную профессиональную безграмотность.
Моргацкий был исключительным командиром и человеком. При своей решительности, жесткости в отдаче приказов и контроле за их исполнением, он доходил до стеснительности в вопросах личного общения. Почти всегда он лично приходил на причал, чтобы ознакомить командира с обстановкой или дать указания. Причем, узнав, что командир после дозора отдыхает, часто приказывал не беспокоить и приходил позже. Командиры же звеньев — их было пять — были гораздо бесцеремоннее комдива.
Вообще же я сохранил добрые воспоминания о службе в пятом дивизионе сторожевых катеров. Как я уже упоминал, основным составом дивизиона являлись катера типа МО ("деревяшки" по бесцеремонному жаргону катерников), катеров БМО в то время состояло в дивизионе только четыре единицы. По мере строительства они вступали в строй и объединялись в дивизионы по шестнадцать единиц, а до тех пор временно придавались существующим ранее дивизионам.
Год проведенный мною в составе пятого дивизиона во многом оказал влияние на мое формирование, как морского офицера.
Глава 2.
МЕРЕКЮЛА
Зима 1944 года принесла ряд знаменательных изменений. В конце января были окончательно разбиты и отброшены прочь от стен Ленинграда германские войска, блокировавшие город и флот почти три года. Части 2-й ударной армии, наступавшие вдоль побережья Финского залива, в ходе разгрома немецко-фашистских войск, входивших в группу армий “Север”, уничтожили части противника на Ораниенбаумском участке Ленинградского фронта и 3-го февраля вышли на рубеж реки Нарова на всем ее протяжении (78 км) от Чудского озера до побережья Нарвского залива. Для немецкого командования начало освобождения советской армией Прибалтики означало неминуемое приближение следующего этапа войны — перенос ее на территорию райха. Поэтому фашисты воткнули на семидесятикилометровый участок реки от истока до На- ровы одиннадцать отборных дивизий. После неудачных попыток прорвать фронт под Нарвой, совместное решение командования Ленфронтаи Балтфронта выработало план: высадить тактический десант с моря в тылу обороны противника. Усиленный батальон морских пехотинцев численностью более пятисот автоматчиков должен был на тринадцати катерах быть высажен западнее устья реки Наровы. Высадка должна была произойти у старинного замка Мерекюла, после чего батальон должен был прорваться к железной дороге Ленинград— Таллин, перерезать ее у станции Аувере, удерживать до подхода наших войск, которым вменялось в задачу в это же время форсировать реку Нарова. Для высадки десанта были выделены восемь катеров БМО, четыре бронекатера и один деревянный МО, который должен был высадить командира десанта и его штаб. Командиром высадки назначили нашего командира соединения Охраны Водного Района (ОВР) — капитана второго ранга Горбачева.
Тринадцатого февраля 1944 года мы приняли десантников с их вооружением и в 16.00 снялись из бухты Hoppe-Капеллахт к месту высадки. Нашему выходу предшествовала оттепель и крепкий южный ветер, взломавший лед и очистивший от него Нарвский залив. Надо сказать, что операции по высадке десанта всегда предшествует солидная оперативная подготовка: занятия с офицерами, тренировки совместно с десантниками и отдельно, проработка запасных вариантов и многое другое. Кроме того, у каждого командира находится, о чем поговорить с подчиненными. У меня среди прочих забот была одна, доходящая до степени предрассудка: не пить перед боем. Так и теперь — с утра зашел на соседний бэмо номер 505 к командиру Виталию Лозинскому. Тот сидит печальный, перед ним рюмка. “Садись, выпьем перед делом!” Отвечаю, что не буду, да и тебе не советую! Между прочим, Виталий перед выходом из завода женился, с неделю, не больше, с невестой пожил, а тут такая безнадега в голосе: “Садись, все равно уж...”
Так и ушел я, не сумев внушить товарищу уверенность в благополучном исходе операции. Зашел на другой катер. Там два командира собрались Сергей Воронин и Михаил Быков (БМО-176 и -177). И опять: садись, выпьем. И не то, чтобы допьяна пили или меня хотели напоить, нет, тут обстановка была чисто ритуальная. И мне неудобно — не лицемер и, вообще-то, не чуждаюсь компании с чаркой... Но перед боем.. Тут предубеждение сильнее меня. Возвратился на свой катер, гляжу, боцман два больших чайника тащит, улыбается — перед делом всегда вперед, авансом выдают “наркомовский паек” — спирт. Моряки плотоядно улыбаются, руки потирают: предстоит выпивка! Я, как могсерьезно, предупредил: кто хочет живым остаться после боя — не прикладывайтесь к спиртному. Советским морякам для храбрости не пристало хлебать водяру. Собственную отвагу надо иметь. А мне поверьте: я уже столько насмотрелся, как здоровые парни после рюмки в бою ни за грош пропадали. Вроде и не пьян, а пригнуться вовремя не успевают или врага
ударом опередить. Реакцию нормальную теряют. Поэтому советую: если уж отдать свою молодую жизнь в бою с врагом, то не по собственной глупости! А выполним боевую задачу — я сам с каждым выпью! Обещаю.
Как будто подействовало.
Тут пришел ко мне старый приятель по училищу и соратник — командир двухбашенного бронекатера БК-102 Дима Богоявленский, высокий черноволосый парень, чуточку смахивающий на Корнея Чуковского в молодости. Сам родом из Батуми, даже говорит, когда волнуется, с акцентом. Он ведь школу на грузинском заканчивал. Мы с ним давно дружили. Признаюсь по секрету — даже породнились — крестным отцом у моего первенца Вовки Дима записан. Правда, Вовка сейчас уже не Вовка, а Владимир Маркович и возглавляет солидное предприятие на Таймыре. Но это — к слову. Дима явился не только для того, чтобы обменяться пожеланиями удачи в бою, но и, так сказать, с вполне конструктивным предложением.
— Не знаю, как ты, — начал он, — а я уже убедился, что в каждом морском десанте большой вред происходит от обязательной паузы перед броском на берег. Вот смотри, — он набросал походный ордер, — вот мы идем в кильватерном строю... Вот ты, — он поставил над условным корабликом номер “514", — на четвертом месте, — а вот я, — и он изобразил цифры ”102", — на десятом месте. Теперь... За две мили от места высадки мы перестраиваемся в линию фронта.
Он педантично нарисовал катера, повернувшиеся фронтом к береговой черте, и проставил их номера.
— Вот, получается такая картина! — Дима полюбовался схемой и продолжал:
— Тут, поверь моему опыту, я заметил и на Ладоге, и в Усть-Тосненской высадке: ни один командир не решается взять на себя инициативу — приблизиться первым к берегу. И поскольку Горбачев указал на иструктаже, помнишь? — что с момента перестроения в линию фронта каждый командир маневрирует самостоятельно — и это правильно — каждый сам видит опасности на своем пути к берегу — мели, мины, мало ли что еще! И каждый сам их избегает... Правильно! Но тут начинает действовать эффект, так сказать, психологический. Все замедляют движение почти до стопа. Вот в этот момент я предлагаю нам с тобой взять инициативу на себя. Мы увеличиваем скорость и сближаемся друг с другом впереди линии фронта. Которая будет к тому времени нарушена. А Горбачев на своем МО будет метаться позади линии фронта и материть командиров, чтоб шли вперед. Получится и общая польза, противник не успеет очухаться, и мы с тобой сможем спокойно, без давки, пробираться к прилавку, то бишь — к берегу, избежав камней и других неудобств. Понял?
Я постепенно усваивал мысль товарища. Его идея была заманчива. О том, что у него был уже опыт участия в десантных операциях, я знал.
— Мысль толковая... Но как же мы сумеем опознать друг друга в темноте? Может, кто-нибудь еще решит прибавить ход? А всякие переговоры средствами связи до высадки запрещены...
— А вот для этого я принес тебе подарок: на, держи...
И Дима вытащил из чемодана и подал мне громадный военно-морской флаг.
— Ого, да это не иначе как с крейсера снял...
— С нашего интенданта. Он их приготовил для украшения клуба моряков в день Красной Армии. Я одолжил два с возвратом. Вот это и будет нашим опознавательным сигналом. Карги?(хорошо).
— Ки, батоно(да господин) , — ответил я знакомым по общению с однокурсниками-грузинами словечком.
Флаги сыграли свою отведенную им роль. Они оказались как раз по высоте наших катерных мачт. Хочу упредить упрек бдительного читателя: в военное время флаг несут постоянно и на ночь не спускают.
В этот момент вахтенный сообщил: “Прибыли десантники для посадки”.
Богоявленский отправился на свой катер, а я занялся размещением десантников.
Взвод морпехоты разместился быстро, без суеты и галдежа. Чувствовалась хорошая отработка и высокая дисциплина. В походе морские пехотинцы на палубу не выходили и ничем не докучали команде.
В 16.00, как я уже упоминал, группа катеров с десантом вышла из гавани. За нами снимались и выходили силы обеспечения — три канонерские лодки “Москва”, “Волга” и “Амгунь” с несколькими сторожевиками и тральщиками. Добросовестности ради, отметим, что все эти “корабли боевого обеспечения” были старыми, переоборудованными для военных целей тихоходными-калошами и ничего, кроме лишней мороки, мы от них в этой операции не имели. Во-первых, сразу после нашего выхода из базы ветер сменил направление: задул крепкий норд. Лед, выгнанный с залива в финские шхеры, стал интенсивно возвращаться на прежнее место — в Нарвскую губу.
Широкие, тихоходные канлодки — а попросту, вооруженные артиллерией грунтоотвозные шаланды ("грязнухи" на матросском жаргоне) — стали застревать во льду и сразу отстали. Они прибыли, когда высадка десанта закончилась и в деле не участвовали. А ведь у них была и вторая задача: освобождать засрявшие во льду катера!
Ночь была с полным отсутствием видимости. Приходилось двигаться не дальше пятидесяти метров от впереди идущего мателота . Поэтому каждый держал своему ведущему “уступом”, а не прямо в корму, чтобы не врезаться, если тот внезапно сбавит ход. На судах впереди горели только бортовые красный и зеленый огоньки и ослабленный синим светофильтром кормовой гакоботный. Для контроля своего места пользовались табличкой, на которой были указаны точки, с которых две прожекторные автомашины в определенные моменты давали вспышки лучей вверх, разъезжая по острову. Маяки включать избегали, чтобы не внушить подозрение неприятельской разведке. Помощник Керимов каждые полчаса обходил катер, докладывал об обстановке:
— Личный состав на постах. Наблюдатели в своих секторах ничего не отмечают. Акустик прослушал подводные сектора — тихо. Огней нет, светомаскировка соблюдается.
— Что десантники делают?
— Поют, товарищ командир. Хорошо поют. “Спустилась ночь над бурым Черным морем”.
— Хорошо, Абдул-Гамид, спасибо. Только “над бурным”, а не “бурым”. У нас уговор: поправлять ему все ошибки в русском языке. При его желании и железной настойчивости успехи не замедлили сказаться. Только при волнении у него появлялись в речи гортанные придыхания, характерные для кавказских языков. В ответ он пытался научить меня своим горским песням. Помню до сих пор, одна из них, шуточная начиналась так: “Гой, урманым, гой, урманым, фойтоны мендер маным”. Что означало: “Ой, армянин, покатай меня в фаэтоне”.
Впрочем, в тот предутренний час мне было не до песен. А вот и ожидаемый сигнал: от флагмана по направлению строя включен узкий луч красного фонаря: исполнительный! Начинаем поворот влево на девяносто градусов от прежнего курса. Малый ход! И подошедшему механику: перейти на подводный выхлоп! Помощнику: десанту приготовиться к высадке! Начавшаяся на палубе бесшумная возня указывает на то, что мои команды выполняются. Одновременно обращаю внимание на то, что, не смотря на уменьшенную до малого хода скорость, соседи справа и слева начинают отставать. Вот уже они позади на добрых два корпуса. Значит, прав был Богоявленский... Но где же он? И тут на чуть-чуть посветлевшей восточной стороне неба вижу низкий силуэт бронекатера с приземистой плоской рубкой под громадным полотнищем крейсерского флага. Дима нас заметил и ложится на параллельный курс. Расстояние между нами метров сто. Уменьшаю ход до “самого малого” — и так остальные катера уже не видны, чуть- чуть проблескивают отличительные бортовые огни. Черная стена леса уже ясно вырисовывается перед парой бесшумно стремящихся к берегу катеров. Плавающий лед давно остался за кормой. Он еще добрых несколько часов будет в пути. Подходит помощник:
— Десант готов.
Подходим через восемнадцать минут. Место высадки прямо по курсу. Грунт — песок. Больших камней нет. Можно носом врезаться до одного метра.
И тут в бесшумной, отработанной, продуманной суматохе подхода к последней черте, за которой — бой, я понял, что рад всей этой череде набегающих забот, вопросов, решений, не оставляющих времени для страха. Потому что страх, он здесь, рядом, он только и ждет своего момента, чтобы овладеть твоей душой. И нет для страха лучше условий, чем безделье. Нет в мозгу конструктивных идей — им овладевает воображение. И паника. Думаете, со мной не случалось? Как бы не так...
Но вот уже можно различить светлую полосу пляжа между морем илесом. Аони молчат... Неужели... Неужели, нет обороны? Мелькают одна за другой разные абсурдные мысли. Подбегает Керимов:
— Командир! Стоп надо, мелко уже...
Оглядываюсь на указатель глубин на эхолоте. Два метра под килем. Пожалуй, дойдем на стопе, не то как бы не засесть... И тут вдруг наступает развязка тягостному, почти невыносимому ожиданию... Очередь сорокамиллиметрового автомата прямо против нас, но проходит гораздо выше. Одновременно вспыхивает слепящий огонь прожектора с берега. В то же время чувствую мягкое шуршанье песка под корпусом и влекущее вперед такое же мягкое давление инерции.
— Открыть огонь по огневым точкам! — кричу во весь голос.
И тотчас прямо в уши ворвался грохот спаренного ДШК, которым управляет сигнальщик Подоров с турели, расположенной как раз над моей головой. С берега светят уже несколько прожекторов и бьют, кроме автоматов и стрелкового оружия, орудия средних калибров, — я узнаю по звукам разрывов. Десант сноровисто выгружается. Вижу, что кроме сбегающих по сходне, некоторые десантники спрыгивают прямое борта в неглубокую — с полметра — воду по носу катера .Слева врезается в берег соседний катер. Сто второй Богоявленского высаживает десант метрах в пятидесяти справа. Начал вести огонь из своих башенных пушек — значит, десант сошел. Сейчас и наш десант сойдет, думаю. Поворачиваюсь к Подорову и, поскольку слов среди этой какофонии нельзя расслышать, трогаю его за колено и показываю на свой глаз. Он кивает: ясно, бить по прожектору. В этот же момент вижу, что Керимов подает сигнал двумя руками: конец, пошли! Даю малый назад, катер легко снимается и скользит назад. В этот момент чувствую сильный удар по темени, чувствую, что ноги мои подгибаются и лбом стукаюсь о броневую крышку люка, сквозь который по пояс выглядывает фигура командира на ходу.
Предполагалось, что в минуты опасности командир спускается в люк и захлопывает броняшку. В действительности, насколько я знаю, этот прием никогда не применялся.
— Товарищ командир, что с вами? — бросился поддержать меня рулевой Савва Широкий.
Но я уже выпрямился, опустил руку в люк и показал Савве, чтобы он отвел руль вправо. Какофония боя нарастала. С берега били, как я понял, в основном, по еще не подошедшим к береговой черте, обстреливая их ураганным огнем и слепя прожекторами. Пощупал темя: шишка с половину яйца. Крови как будто нет, я даже понюхал руку. Ничего, после разберемся! В этот момент взрыв и пожар, вспыхнувший мгновенно, в полумиле к востоку у самой береговой черты потряс воздух, вспыхнувшее яркое пламя свидетельствовало о том, что взорвались запасы горючего.
Тотчас голос радиста снизу прокричал:
— Товарищ командир! Бэмо сто семьдесят семь взорвался!
Судя по взрыву, вряд ли можно чем-то помочь...
Разворачиваемся, даем малый ход вперед. До точки сбора полторы
мили. В это время радист снова кричит снизу:
— Товарищ командир! Сто семьдесят шестой сидит на камнях. Сняться не в состоянии!
— Вызывай “Зарю”, скажи: “Четырнадцатый закончил выгрузку, готов идти на помощь семьдесят шестому”.
— Ясно! Вызываю!
И через несколько минут радист докладывает:
— Командир ОВРа сказал: “Всем идти на точку сбора”. Там и сто второй просится идти на помощь, и пятьсот седьмой... Горбачев передал на сто семьдесят шестой: “Команде покинуть катер, присоединиться к десанту”. Что еще передать?
— Ничего не надо! Продолжайте слушать!
В начинающемся рассвете катера собираются в точке сбора. Бой кипит уже на берегу, между немецкими войсками и десантом, пробивающимся в направлении станции Аувере. У всех катерников теперь одна мысль: как там они? За короткое время перехода успели сдружиться, обменялись нехитрыми фронтовыми сувенирами: “Махнем не глядя, как на фронте говорят”... На командирском столе осталась невзрачная, но дорогая сердцу книжечка: И. В. Сталин “О Великой Отечественной войне советского народа”. На обложке подписи всего десантного взвода.
Строимся в кильватерную колонну для следования “домой” — на Лавенсаари. В строю на две единицы меньше, чем было. Тут-то и появляется отряд “корабельной поддержки”. Наступивший рассвет позволяет противнику открыть огонь по судам “поддержки”, которые вслед за катерами делают разворот для следования в базу. Один снаряд попадает в корму сторожевому кораблю “Зарница” — “мобилизованному” из малых гражданских судов-"уголыциков". Читаем семафор командира “Зарницы” на флагманский катер: “...потерь не имею, повреждена кормовая надпись”. Смеемся: легко отделался!
Радист приносит “радиоперехваты” — донесения командиров катеров. Неизвестно, спасся ли кто-нибудь с бэмо-176 и -177 — командиров Сергея Сергеича Воронина (он был самый старший из нас, и мы к нему обращались по отчеству) и Михаила Быкова. Трагически сложилась судьба Виталия Лозинского. Ему, высадившему в порядке свой взвод, приказал комадир высадки оказать помощь в высадке десанта бронекатеру БК-101, у которого, по донесению его командира, “заклинило руль” и он не мог поэтому осуществить высадку десанта. Я бы на месте Виталия взял его “под мышку” — то есть “лагом” (борт о борт), как говорят моряки, и подтащил бы к берегу. Виталий же решил принять морских пехотинцев на свой борт. При подходе к берегу снаряд из немецкой пушки попал Виталию в грудь. Погибло еще несколько моряков. Катер привел в базу помощник командира — младший лейтенант Рокин (которого все авторы, черпающие свои сведения из “ Хроники боевых действий флота ”, называют “ Кокин ”). Рокин, между прочим, был первым морским офицером из таймырских ненцев.
Бедняга Виталий! Вот и не верь предчувствиям! Я все еще слышу его голос: “А, все равно...” Говорят, жена его очень тяжело провожала в путь. Бедняжка, неделю всего пришлось им пожить вместе. А похоронен на далеком не знакомом ей острове, куда нескоро откроется путь! Такие мысли невольно перекатывались в сознании среди непрерывных забот моей вахты — до конца операции я не сходил с мостика, держась на нервном подъеме, не ощущал особенной усталости. Впрочем, и другие моряки отдыхали урывками и не помногу.
Радист то и дело сообщал “перехваты” из ультракоротковолнового обмена. Потери оказались и на других катерах. Надо сказать, что ни у меня, ни у Димы Богоявленского на катерах никто не пострадал. А впрочем.., ведь я уже обмолвился о своей странной контузии при высадке. Итак, возвратимся к тому моменту, когда во время высадки десанта я ощутил крепкий удар по темени и нащупал здоровенную и достаточно болезненную шишку. Когда малость рассвело и мы легли в дрейф в точке сбора, я наконец получил возможность заняться своим повреждением. Шишка по-прежнему болела, особенно при прикосновении.
— Погляди, Савва, — обратился я к рулевому, — что у меня там на затылке?
Рулевой взглянул и не без удивления констатировал:
— Там у вас печать, товарищ командир!
— Что ты несешь? Какая печать?
— Обыкновенная. Круглая. С буквами...
Что за чертовщина, думаю. — Ну-ка, достань мне два зеркальца! — говорю. Принес Савва Широкий два зеркальца из кубрика. Гляжу: и в самом деле — печать! Опухоль, а на ней оттиснуты два концентрических круга и между ними буквы или цифры — неразборчиво. Мне стало не по себе. Думаю: а вдруг это то самое “новое оружие”, которое фрицы грозятся вот-вот применить? Может, от него, действительно, вначале печать вскакивает, а потом, часов через шесть — бряк! И опрокинулся... Правду сказать, совсем от этих мыслей тошно мне стало. А тут еще гильза стреляная от крупнокалиберного пулемета под ногу попалась, чуть не упал... Кричу возмущенно сигнальщику Подорову: —Я тебе сколько раз говорил, чтобы гильзоотвод не отсоединял! Смотри, сколько гильз в рубку набросал! И тут рулевой обрадованно восклицает:
— А ну-ка, дайте я вам примерю! — и прикладывает здоровенную гильзу к моему затылку. — Вот она! Как здесь была!
Вот эта увесистая, горячая гильза, вылетая из ствола, когда стрелок развернул его в сторону прожектора, припечатала мой высоко подстриженный затылок!
Обратный путь оказался гораздо тяжелее. Окрепший северный ветер и смерзшийся плотный лед заставили весь караван с трудом пробивать себе дорогу. Мне досталось от мороза в первую очередь на моем подвесном сиденье в люке. Выручали запасные рукавицы, которые грелись на коллекторах в машинном отделении. Юнга-моторист через каждые полчаса менял их, унося застывшие на морозе на подогрев. По временам для “согреву” мне подавали кружку крепкого, горячего чая. Три раза в сутки подавалась трапеза: порция жареной американской консервированной колбасы. В дополнение к описанию походного быта необходимо сказать о том непрерывном напряжении, в котором держало ожидание нападения вражеской авиации или подрыва на мине. Погода прояснилась и дважды уже приходилось вызывать свои истребители с островного аэродрома.
Когда, наконец, глубокой ночью прибыли в базу, контр-адмирал Жуков приказал дать отдых — сутки — всем участникам экспедиции. Сойдя со своего насеста, я с удивлением ощутил, что меня водит и покачивает непонятная сила. Понял, что это реакция на чрезмерное напряжение боя и пути. Тут внимание мое привлек боцман Куликов, который спустился в крошечный тамбур между каютой командира, радиорубкой и рубкой гидроакустика. Он спустил сюда табуретку, на которую собирался установить ведро с водой.
— Это зачем? — спрашиваю.
— Чтобы запивать спирт, — невозмутимо отвечает боцман.
Вспоминаю об идиотском обещании — “с каждым выпью”, — которое опрометчиво дал боцману для того, чтобы предотвратить выпивку перед боем, — чего я суеверно боялся. Что ж... Давши слово, разбейся в лепешку... Началась жуткая церемония. Хорошо, что перед моим отходом на Лавенсаари, моя невеста (а последние пятьдесят два года — жена) Рая во время боев на Синявинских высотах нашла в немецком блиндаже стаканчик — маленькую чарочку с подстаканником черного серебра в виде обвившей его лозы с листочками. Церемония проходила так: спустившемуся в тамбур моряку боцман подносил стакан со стаграммовой порцией разбавленного до 50° спирта, затем плескал мне в стаканчик. Я чокался и говорил что-нибудь, вроде: “За победу над врагом!” И так двадцать два раза! (себя не считаю и юнгу непьющего тоже). Да, забыл сказать: на операцию нам дали политрука Усова в комиссары. Но его не смогли разыскать. Скорее всего, он перед выпивкой тактично улетучился. Помню, затем я позавтракал — колбаса с поджаренным хлебом. И окунулся в сон. Не знаю, был ли я пьян (во сне), но когда проснулся, чувствовал себя свежим, отдохнувшим и не хотел поверить, что проспал двадцать часов.
За это время были уточнены наши потери: команда БМО-177 погибла полностью. На БМО-176 погибли те, кто пытался добраться до берега вплавь, — он застрял на камнях в ста метрах от берега, где глубины были более двух метров. Сказалась ошибка в счислении места. На катере осталось семь человек. Они отсиделись в форпике пока немецкая артиллерия двое суток расстреливала катер. Когда выгорел бензин, противник счел экипаж уничтоженным и прекратил огонь и наблюдение. К этому времени залив занесло плавающим льдом. Перебираясь со льдины на льдину, пять моряков пересекли залив и вышли в расположение наших войск. Двое утонули.
К сожалению, наши войска не сумели форсировать Нарову. Их попытки были отражены врагом. На уничтожение десанта немцы бросили дивизию. Бои длились более двух недель. Вышло из вражеского кольца пять человек, да столько же вернулось после войны уцелевших в плену.
Через несколько дней мы снова совершили поход на место высадки с целью снять уцелевших десантников или оказать им огневую поддержку, но никого, кроме открывших по катерам огонь батарей противника, не обнаружили. Последние десантники сражались вдалеке от берега в окружении. Есть неплохая книжка о десанте “ Разве можно забыть Мерекюла?” Автор В. Гринкевич (Москва, изд. полит, литературы, 1979).
Через несколько дней окрепший лед прекратил деятельность катеров. Помню мы — группа офицеров — собрались в солнечный день на причале позубоскалить. Не думайте, читатель, что наша адская работа и ежедневные потери товарищей делали нас ипохондриками, забывшими, что такое смех. Шутки и розыгрыши, как я убедился, на войне обязательны. Прежде всего, инстинкт вынуждает человека искать противовес немыслимому психическому и физическому напряжению. И посему, читатель, не удивляйтесь, если в летописях войны встретите наряду с трагическими страницами, веселые, часто даже дурашливые воспоминания. Так и в тот февральский день, группа одетых в канадские костюмы людей на причале курила и предавалась откровенному зубоскальству.
Вначале объектом сделался солидный командир Гриша Гагуа, “князь Гагуа”, как его почти всерьез называли. Впрочем, кажется он действительно происходил из родовитого грузинского дворянства. Гриша был безобиден и его вспышки при розыгрышах никого не пугали. Он много лет служил на катерах морпогранохраны и, когда попал наконец на “крупный” корабль — “Зарницу”, отличился несколькими, прямо-таки хрестоматийными, выходками. Вот одна из них. Гагуа осваивал корабельную швартовку— кормой к причалу с отдачей якоря. Вошел в гавань, развернулся кормой к причалу, скомандовал “задний ход”, ждет. Потом видя, что корабль набрал скорость, скомандовал: “Стоп машина”. Двигатель застопорили. Гагуа смотрит за борт—скорость не убывает. Кричит: “Стоп корабль”. Помощник тактично подсказывает: “Корабль по инерции движется”. — “Так стоп инерция тоже”, — кричит взбешенный командир и добавляет нехорошее слово.
Сегодня Гришу разыгрывают разными более или менее нелепыми советами на тему, как исправить повреждение — уничтоженную немецким снарядом накладную медную букву “Р” в названии корабля на корме. Гриша не слушает шутников, стоит на краю причала у кормы “Зарницы” и смотрит на пробоину. К нему с серьезным видом подходит командир “монитора” Иван Лебедев со своей профессорской бородкой, которая маскирует ехидную усмешку.
— Гриша, — говорит он сочувственно, — не слушай этих болтунов. Я тебе вот что посоветую: вон там на камнях у входа в гавань второй год лежит брошенный буксир “Двина”. Ты пошли пару моряков на шлюпке, пусть они снимут первую букву. Она как раз подойдет к твоей корме!
Мы уже успели пересмеяться и забыть, когда Гагуа наконец понял в чем смысл предложенного ему выхода. Он, набычившись и расталкивая толпу “базарящих” командиров, подошел к остряку и внушительно произнес: — Лебедев! Ты на своем корабле хоть ж... напиши, а другим такое не советуй!
Потом подошел Зяма Закликовский, занимавший должность “начальника рейдов и гаваней”. Вид у него всегда был крайне захлопо- танный.
— Зяма, — вкрадчиво начал Дима Богоявленский, — куда ты так спешишь?
— Да ты понимаешь, — взволнованно начал Зяма, — на рейде приказано иметь шесть швартовых бочек.., — и он излил на нас все свои заботы. Дима кивал головой с видом величайшего участия.
—Скажи, Зяма, — вставил он, — что, в Малмигетской бухте тоже ты начальник?
— А как же, — вдохновился тот на новую тираду, — и там. И на Сескаре, и на Пенисаари...
— А-а, — закивал головой Богоявленский, — так вот почему порядка нигде нет...
— У вас на катерах порядка много, да? У вас он есть...
Под общий хохот “начальник рейдов” махнул рукой и убежал.
Такие “окна”, хоть и нечасто, выдавались в нашем шумном и неустойчивом быте. Для снятия психологического стресса и пресса подобные, как сейчас принято выражаться, “тусовки”, несомненно, полезны.
Остается рассказать о еще одном событии, весьма неприятном, происшедшем в течение этой же недели — после высадки десанта. Был отстранен от занимаемой должности командир ОВРа Георгий Матвеевич Горбачев. Причина — обида, нанесенная... Сталину. Перед приемом десанта капитан второго ранга Горбачев со своим штабом проверял готовность катеров к приему десанта. В машинном отделении одного из катеров висел подвешенный к палубному стрингеру, против входного трапа, портрет Сталина с надписью: “С именем Сталина в бой!” При ограниченности высоты и пространства в машине, всякий человек нормального роста, входя в отсек, обязательно стукался головой о портрет. Горбачев посоветовал механику перевесить портрет на другое место. Может быть, он сформулировал свою мысль недостаточно почтительно к объекту, хотя я в этом сомневаюсь: наш командир был всегда безупречно вежлив и не позволял себе развязного тона даже в разговоре с рядовым матросом. Короче, кто-то из свиты использовал инцидент для доклада в Политотдел Флота. Горбачеву инкриминировали “вражескую вылазку”. Его отдали под суд, разжаловали в рядовые. Не думаю, что сам Сталин знал об этом инциденте: он обладал слишком большим чувством юмора, чтобы добровольно не ставить себя в положение обиженного и нуждающегося в защите со стороны Политотдела Балтфлота. Как бы то ни было, Балтфлот запятнал себя участием в подобной провокации и расправе над достойным командиром флота. Горбачев был умным (хотя и недостаточно осторожным) командиром, образованным и человечным. Он обладал одним большим достоинством, как начальник: не мешал работать своим подчиненным, не давил инициативу и не обременял излишней опекой. Я в курсе его дальнейшей судьбы.
К счастью, его после суда не списали в штрафбат, а, как многих прочих осужденных, послали “смывать вину кровью” в дивизион катеров, которым командовал капитан третьего ранга Вадим Чудов, бесстрашный и благородный человек, к тому же обладавший здоровым чувством юмора, помогавшим ему самому и его друзьям легче переносить превратности, которые часто оказывались труднее преодолимыми, чем сопротивление врага. Чудов был моим ближайшим другом в течение более пятидесяти лет. Внешне (и во многом внутренне) это был герой джеклондонского типа: белокурый гигант с голубыми глазами, твердым подбородком, носом с европейской горбинкой и профилем голливудского киногероя тридцатых годов. Он был необычайно популярен среди балтийских моряков. Сейчас мой рассказ не о нем, и я позволю себе продолжить это отступление только на момент, чтобы предоставить слово Президенту Соединенных Штатов: “...Я чрезвычайно благодарен нашему послу г-ну Вильяму Стендли, который был столь любезен, что согласился передать это письмо и этот орден Вам...” И далее — описание одного из подвигов Вадима. Под письмом подпись: Франклин Рузвельт.
Так вот, Чудов предоставил место и заботу в своем дивизионе опальному командиру, разжалованному в матросы. Затем добился его частичной реабилитации: в начале лета Горбачев в ранге лейтенанта появился в нашем дивизионе, базировавшемся уже в гавани Гакково и состоящем из одних бэмо. Он попал в мое звено, был у меня ведомым, умело управлял катером и был всегда приветлив, спокоен и уравновешен, как будто должность командира катера — желанное достижение его карьеры. Как-то в июле сорок четвертого мы провели трое суток в парном дозоре. Придя в базу для пополнения запасов, я прилег отдохнуть и, когда вышел после пробуждения на палубу, увидел растерянных моряков с ведомого катера: “Нашего командира забрали”, — сообщили они. Подъехала машина, его вызвали и увезли, не дав ничего сказать мне.
Однако у Горбачева оказались друзья не менее предусмотрительные, чем его враги. Вадим Чудов, как его командир, своевременно оформил все необходимые документы о том, что Горбачев “искупил вину на поле боя”. В результате самим Верховным была подписана необходимая бумага о реабилитации. Когда через два месяца мне пришлось швартоваться к борту лидера “Ленинград”, я с радостью встретился с командиром корабля — старшим лейтенантом Георгием Горбачевым. Мы с удовольствием поделились личными новостями и расстались до новой встречи.
И чтобы закончить свой рассказ о судьбе этого недюжинного организатора и руководителя многих операций катерного флота, вспомню о наших последних встречах. Вскоре после войны в Пиллау, позже получившем новое имя — Балтийск, я сидел в каюте Вадима Чудова на эсминце “Стройный”.
— Мне надо зайти к нашему комдиву, — сказал мне Вадим, — пойдем вместе!
Я не стал отказываться, спрашивать, зачем мне идти к его командиру, — я понял, что Вадим пригласил меня неспроста. И в самом деле: в каюте командира дивизиона эскадронных миноносцев сидел капитан второго ранга Георгий Матвеевич Горбачев. Мы крепко пожали друг другу руки. И это было радостью для нас обоих.
Однако, это еще не хэппи энд. Через некоторое время подпольные интриганы все-таки смогли свести счеты с давно намеченной жертвой. Его родной брат, служивший капитаном третьего ранга в Германии, был демобилизован, как призванный из запаса. Чтобы облегчйть брату нелегкую задачу возвращения на родину, Горбачев предложил тому доставить его в Союз на своем корабле, возвращавшемся из порта Росток в Балтййск. После этого ему было предъявлено обвинение в нарушении правил провоза гражданских лиц через государственную границу. Он был досрочно уволен в запас. Больше я Георгия Матвеевича не встречал и о нем не слышал.
К Дню Красной Армии лед сковал бухту намертво. К счастью, немцам теперь было не до налетов на базу — наступили черные дни для вермахта. Надо было спасать свои позиции под Нарвой; было ясно, что одним десантом дело не ограничится, надо ждать продолжения. Но это здравый смысл, а будет ли фриц прислушиваться к его голосу? Или сдуру сегодня же прилетит бомбить, пользуясь тем, что корабли скованы в своей ледовой колыбели?
Как бы то ни было, корабли расставлены по всей широкой бухте по диспозиции. Катера и малые корабли ближе к берегу по схеме: три катера плюс один тральщик из мобилизованных — бывший буксир “Ижорец” — крупный, вооруженный тихоход на угле. Своими котлами он обогревал три поставленных в его группу на отстой катера бэмо. От группы к группе расстояние было 100 метров. Бронекатера стояли ближе к выходу из гавани. Их отопителями являлись канлодки. В День Красной Армии и Военно-Морского Флота все корабли подняли флаги расцвечивания и приготовились к поздравительному обходу командующего Островной Базы.
Около восьми часов с берега сошли контр-адмирал Жуков, начальник штаба базы капитан второго ранга Экман и еще несколько сопровождающих лиц. Они шли медленно, выбирая места с наиболее прочным льдом. Через несколько минут с крайнего катера послышалось адмиральское: “Здравствуйте, товарищи катерники!” — и бравый ответ: “Здррав!...’’Затем та же программа донеслась со второго катера, потом с “Ижорца” и, наконец, кортеж ступил на палубу моего катера. Я отдал рапорт, насколько мог молодцеватее. Прозвучал обмен приветствиями. На адмиральское поздравление мои моряки так лихо грянули: “Урр-а-а!”, что адмирал улыбнулся и произнес: “С таким “ура” любого врага сокрушить можно!" — и начштаба, пользуясь случаем, представил меня: “Отличился при высадке десанта. Первым высадил...” Адмирал благосклонно кивнул: “Знаю, знаю. Весь экипаж представить к наградам!”
Дальше произошел конфуз для меня. Как вы уже поняли, мой катер был последним в группе, то есть парадная сходня со льда была подана с другой стороны счала. Я совсем не обратил внимания, что моряки с тральщика установили с нашего борта какую-то доску-сходню, чтобы по ней выносить подальше золу и шлак от топок. Адмирал подошел к доске, которая даже не была закреплена, и произнес: “Доберемся мы прямо до канлодок?” После этих слов он шагнул прямо на утлую досточку-сходню. Я настолько живо представил себе ужасные последствия моей невнимательности — барахтающегося в ледяной каше адмирала, что сделал, совершенно импульсивно, первое, что пришло в голову: прыгнул с борта на лед и протянул Жукову руку. Адмирал заложил руки за спину и с высоко поднятой головой зашагал по прогнувшейся и болтающейся по льду доске, как по палубе линкора. Ну, в самом деле — предложить моряку—адмиралу!—руку, будто даме на танцах! Но, все равно, слава богу, что она не переломилась под его корпулентной фигурой!
Скажем попутно, что в конце мая, в день моей свадьбы (между прочим) мне вручили орден Боевого Красного Знамени за Нарвский десант. Об остальных будет сказано дальше.
Адмирал Гавриил Васильевич Жуков был незаурядной личностью; и в обороне Одессы, и позже — на Балтике, его руководство боевыми операциями, руководство своеобразным конгломератом матросско- офицерской массы осуществлялось особым неповторимым стилем, очень напоминающим знаменитый когда-то макаровский стиль. Единственный (хотя и второстепенный) пример его стиля. На Лавен- саари, как на всяком малом острове, почти не было автотранспорта. Начальник штаба базы Теумин разъезжал по острову на стареньком “виллисе”. А адмирал Жуков появлялся в зимнее время на объектах базы не иначе, как на санях, влекомых гнедой лошадкой, которой он сам с большим искусством управлял. Одев сверх адмиральской формы ямщицкий тулуп, он разъезжал по своей “епархии” — батареям, дивизионам, постам, штабам и причалам. Не обходилось без курьезов. Однажды подвыпивший морячок окликнул “извозчика”: “Эй, батя, довези до причала!” — “Садись!” —добродушно отвечает возница. У базовой комендатуры санки останавливаются командой “возницы”: “Тпру-у”.
— “Постой! Ты куда?” — воспрянул от дремоты “пассажир”.
— Ничего, — говорит адмирал выскочившему навстречу коменданту, — дайте ему поспать восемь часов, а потом отпустите!
И высаживает оторопевшего ханулика на попечение коменданта.
И опять основная тема настоящей главы прерывается. К нам пожаловали гости: командир звена Иван Константинович Петролай (в обиходе у моряков дивизиона—"Иван Лай") и сопровождающий его командир катера Иван Коньков. Они — особенно мелкотравчатый Коньков — уже под хорошим “допплером” — это то же, что сейчас “под кайфом” — по случаю праздника. И хотят еще. Налил им по чарке — без особого энтузиазма — и они ушли. Направились ближайшим путем мимо затопленной шхуны, не вняв моему совету держать “мористее”, где лед встал крепче. Глянул вслед — что за наваждение! — было двое, а сейчас только один! Неужели это половина стопки подействовала... Нет, вижу: Петролай барахтается в воде, то возникая, то скрываясь под водой. А Коньков описывает предусмотрительно большие круги вокруг полыньи и ломает руки в отчаянии. Бегу на место происшествия. Вспоминаю, что надо было захватить футшток или отпорный крюк... Но поздно... Срываю с себя канадку... Петролай рычит, выныривая, и хватается за лед, обламывает каждый раз по куску. Кричу: “Держи! ” — и бросаю ему канадку. Он хватается руками за край канадки, я тащу. Коньков оказывает мне поддержку, бегая рядом с воздетыми вверх руками и повторяет: “Ах, боже мой! ” Лед подо мной предупреждающе трещит. Кричу Конькову: “Пошел вон!”. Он послушно увеличивает диаметр своих циркуляций. Наконец Петролай ложится на лед, хрипя и отплевываясь. Его валенки тонут в середине полыньи. Веду его на “Ижорец”. Там в жаре котельной переодеваем потерпевшего в собранную для него одежду, даем ему еще полстакана спирта, что, по-моему, было уже лишним. После этого командир звена обозлился на то, что ему дали не такие брюки, как он хотел, сбросил штаны, одел полушубок и, не слушая уговоров подождать пока высохнет остальное обмундирование, покинул наше общество. Я послал двоих моряков проводить его безопасным путем до берега. После этого я счел инцидент исчерпанным. И напрасно. Оказалось, он имел продолжение. Проходя мимо Дома офицеров, он ощутил желание зайти туда. То, что при нем нет основной детали туалета, он не помнил. И страшно возмутился, когда дежурный запретил впустить его в бар. Беснуясь на крыльце перед запертой дверью, Петролай упал и сломал себе руку. Комдив Моргацкий своеобразно откомментировал этот случай: “Петролаю не дали утонуть, так он хоть руку сломал!”
Да простит читатель мне этот экскурс от главной темы: попросту он свидетельствует о некоторых нравах наших катерников и, тем более, крепко связан с памятной датой того, отдаленного от нашего времени, дня. И, все-таки, для того, чтобы ярче очертить портрет контр-адмирала Гавриила Васильевича Жукова, придется еще раз отвлечься от основной темы.
В декабре того же сорок третьего года, за полтора месяца до Нарвской высадки, на Балтике становился лед. (Это был первый ледостав, прерванный в феврале южными ветрами). В Финском заливе часто ледостав имеет особенность: вначале лед надвигается с двух сторон — от устья залива с запада, и одновременно от устья Невы — с востока. Обширный плес между Нарвским и Выборгским заливами долго еще остается чистым ото льда. Жуков лично слетал на разведку приближения льдов и принял решение: необходимо подобрать звено катеров бэмо, которые недавно пришли с завода и не нуждаются в ремонте. Пусть перейдут на временное базирование на Сескар и несут постоянный дозор по схеме: один сутки в дозоре, два—все время в поддержке. Задача — не давать немцам и финнам осуществлять связь и оперировать, когда наши базы будут скованы льдом. На это время поручить основные обязанности по поддержке дозора авиации.
Вот таким образом я попал в группу катеров, назначенную сторожить залив во время ледостава. Базирование на острове Сескар оказалось очень неудобным. Остров имеет почти овальную форму, без заливов и мысов. При большинстве ветров спрятаться у его берега поч- тиневозможно. Есть один небольшой причал, но во время всех ветров, кроме юго-западного, стоянка невозможна. Приходится в штормовую погоду отстаиваться на якорях с подветренной стороны острова. На острове был аэродром для легких самолетов, рота морпехоты и угольные склады.
Нападений на дозор или остров не было. Но один тяжелый случай произошел. Тральщик “Радуга” последним делал рейс с Лавенсаари в Кронштадт — нам прислали предупреждение о его рейсе. Сопровождать тральщик, однотипный “Зарнице”, отправился БМО-515 под командованием старшего лейтенанта Петра Сорокина, моего старого партнера по парным дозорам. Ночью, стоя в дозоре у Сескара, я всматривался в горизонт, пытаясь разглядеть проход “Радуги” в десяти милях от Сескара. Где-то уже около трех часов ночи уже далеко к востоку, у Деманстейнской банки, прошила горизонт очередь трассирующими, направленная в зенит. Неужели воздушный налет в такую видимость? Через десять минут радист подал бланк криптограммы...
От Сорокина! Расшифровываю: “...0310 районе Деманстейн подорвался мине затонул тщ ’’Радуга" тчк Поднял восемь человек зпт из них один умер переохлаждения... Продолжаю поиск тчк Командир Сорокин". Я знал, что на “Радуге” шли несколько отпускников, больных, шесть беременных женщин на демобилизацию. Незнал я еще, что там же находился мой друг и сокурсник Борис Сухарьков. Старое судно затонуло мгновенно. Спаслись только бывшие на верхней палубе. Сколько раз за войну приходилось наблюдать такие картины — гибель судов и экипажей! В нашем дивизионе одних только бэмо в кампании сорок четвертого года погибло восемь из бывших в составе дивизиона шестнадцати! Три комдива за этот же период!
Подходил Новый год — сорок четвертый. Лед на заливе стал везде, кроме нашей злосчастной промоины у Сескара. На катерах заканчивались продукты. Предстояла встреча Нового года при последних крохах съестного и давно уже при полном отсутствии спиртного. Наших довольствующих органов на острове не было. Поздним вечером за день до Нового года катера поддержки стояли у причала — была на редкость тихая погода. Внимание моряков привлек шум мотора, напоминающий мотоциклетный с темного неба. Наверно, почтовый У-2, подумал я без энтузиазма, — нашу почту привозили на Лавенсаари, там она нас и дожидается. Однако, минут через пятнадцать появился солдат из аэродромной охраны: — Есть кто старший с катеров? Идите на аэродром, вам письмо!
Со мною увязалось человек десять — любая весть из “столицы” островного “государства” была интересна. Возле самолета летчик удостоверился в том, что я действительно старший, вручил пакет с запиской. Читаю: “Дорогие товарищи катерники! В часы вашей нелегкой вахты примите наши поздравления с Новым годом и горячо вам желаем здоровья и новых боевых успехов за счастье нашей Родины!
ЖУКОВ. ТЕУМИН”
И приписка: “Посылаем небольшой подарок, за него не отчитывайтесь по продотчету—это сверх пайка”.
Из самолета вынимаются мешок муки, мешок сахара, бутыль спирта, — наркомовский паек! — бочонок бурых помидоров, баранья туша и еше много второстепенных мелочей, но таких дорогих, вроде уксуса—значит, будут пельмени по всем правилам! И действительно — вечером того же дня в кают-компаниях моряки весело работали пустыми боржомными бутылками — раскатывали пельмени!
Много лет спустя я написал об этом “небольшом эпизоде” — уже после смерти вице-адмирала Жукова — в одесские газеты — в его любимой Одессе, обороной которой он руководил в войну, а после войны продолжал служить старшим морским начальником. Заканчивалась эта заметка в новогодних номерах газет так: “...И я в сегодняшний новогодний вечер предлагаю тост: за тех, кто в этот день никогда не забывает поздравить друзей с Новым годом, с новым счастьем!”
И самое интересное то, что ни “Знамя коммунизма”, ни “Моряк” не пожелали ни напечатать мою заметку, ни как-либо иначе откликнуться.
А жаль! Потому что память о таких людях — это самая малая плата за счастье быть их современниками.
Глава 3.
КОМДИВ
Совсем мало пробыл во главе нашего Двенадцатого дивизиона бэмо капитан-лейтенант Маркин. Он погиб в мае сорок четвертого под штурмовкой вражеской авиации. Я уходил в это время в Ленинград, поставил там на ремонт свой 514-й БМО и получил с завода новый — 519-й. Некоторое время дивизионом управляли “ВРИДы” — командиры звеньев попеременно. Потом появился новый комдив. Представьте наше изумление: новый командир дивизиона был... матросом! То есть он носил матросскую форму без единой лычки. И без наград! Это был человек лет сорока пяти, коренастый, плотный, с упрямым лбом и умными глазами, которые были отмечены нездоровой желтизной — явные проблемы с печенью. Вел он себя очень просто, по-деловому. Казалось, он не замечал того, что носит неподобающие комдиву звание и форму. Мы не проявляли любопытства: в конце концов, гораздо важнее было то, как этот странный человек решает наши сложные военные вопросы, чем то, каким образом он лишился звания — а в том, что его разжаловали, сомнений у нас не было. Наконец, в один прекрасный день Исмаил Зайдулин появился в новенькой форме капитана второго ранга. Казалось, сам он никакого внимания не обращает на свою метаморфозу, или, вернее, — возвращение к обычному состоянию. Мы, командиры, повторяю, не придавали этому значения: разве не на наших глазах только что произошла трагедия Горбачева? Потом откуда-то (не иначе как от писарей) появилась более-менее правдоподобная легенда его загадочных превращений.
Зайдулин служил на Северном флоте командиром дивизиона подводных лодок. Однажды североморцы отмечали прибытие в Мурманск союзного конвоя. Для этого был устроен прием в Доме офицеров в Полярном, который моряки негласно называли библейским именем “Капернаум”. В подпитии какой-то английский чин позволил себе публично нанести оскорбление Советскому флоту. Зайдулин ответил на это по-английски: нанес нахалу такой удар кулаком, который надолго испортил тому внешность, так как у того оказались поврежденными кости лица. Благодаря участию комфлота Головко и с ведома главкома Кузнецова Зайдулин в присутствии англичан был осужден и разжалован, после чего его отправили, но не в лагерь, а на гораздо более опасную должность, — командиром дивизиона катеров-охотников за подводными лодками.
Опасной эта должность была для Исмаила Зайдулина, как для никого более. Этот человек не был кабинетным комдивом — были ведь и такие, у которых все руководство было директивным. Это был моряк до последнего вздоха. Он непрерывно искал и находил себе дело в море, в море, и снова в море. На каждую стычку дозора с вражескими катерами ему надо успеть, даже на место обыкновенного налета пролетающего мимолетом хейнкеля на наш дозор. Причем он не старался вмешаться в действия и распоряжения командира катера и больше советовался, подспудно подавая мысль о том, что нужно сделать.
Приведу только один пример. Приходит Зайдулин на борт, озабоченный и торопливый: — Пошли, Марк, в залив! Единицу Рыжему!
Здесь необходим комментарий. “Рыжий” — это ведомый Сергей Буров. Вообще-то, его радиомикрофонный позывной — “желтый”, но Зайдулин предпочитает называть его по масти — Сергей рыжеволос. Меня, соответственно, комдив именует на радиопереговорах “Черным”, так как в описываемое время мастью я мог соперничать с цыганом, как ни странно в это поверить сегодня. Пока прогреваем моторы, комдив отрывисто посвящает меня в обстановку, отрываясь то и дело для переговоров с штабом ОВРа в Усть-Луге. Надо сказать,
’ "Единица" — следовать за мной (флажный семафор).
наш ОВР называется “Таллинским”. Думали ведь занять Таллин еще весной!
— Пойдем искать подводную лодку противника между фарватером 206 и берегом. По данным штаба она сейчас в том районе.
— На немецком минном поле скорее может быть наша лодка, — говорю я, — сведения о немецкой лодке в том районе — явная дезинформация.
— Пойдем посмотрим, — успокоительным тоном говорит комдив, — если не найдем — не наша вина. Не мы о ней сообщили!
— А если подорвемся?
— Если подорвемся, — флегматично отвечает Зайдулин, — отвечать не мы должны, а те, кто ее выдумал. Больше вопросов нет?
—Я понял, что вы идете с нами потому, что есть шанс подорваться?
— Правильно, друг! Я же искатель приключений! Ты что, не знал?
Поднимаем позывные Бурова и “единицу” — “следовать за мной”.
Поскольку он присутствовал на инструктаже, это просто проформа.
Траление фарватера идет севернее нашего района поиска. Входим на минное поле, уповая на то, что наши малые катера “ЗИС” добросовестно обезвредили верхний слой мин с “ловушками”. Включаем поисковую акустическую аппаратуру — “Тамир”. Поднимаем на фалах флаг “Э” “до половины”, что значит — “ищем подлодку”. Если найдем—поднимем “Э” до места. Идем с Буровым строем фронта на расстоянии 0,7 Р друг от друга. “Р” — гарантированная дальность обнаружения подводной лодки. Пока все тихо. Появляются два торпедных катера.
— Это к нам, — объявляет комдив, — поддержка.
— Интересно, против кого они нас будут поддерживать, — иронизирую я, — от авиации или береговой артиллерии?
— От подводной лодки! — невозмутимо парирует комдив, — я передал на базу, чтобы привезли “ГБ” на случай, если наш комплект израсходуем. Не лишено смысла. Иногда лодка заставляет потратить огромное количество бомб, пока одна из них не угодит в нее.
Комдив занимает свое любимое место на ящике с ЗИПом (запчастями) у носовой пушки. Ему приносят чашку крепкого —почти “чифир” — чая. Он с наслаждением прихлебывает, щурится, затем прикидывает расстояние до торпедных катеров и командует: — Передайте им: лечь в дрейф, ждать указаний. Не успели мы повернуть на второй галс, как с берега донесся знакомый звук: раскат недружного залпа и нарастающий по закону Допплера вой снарядов. По нам! Плеск падений в каких-нибудь ста метрах. Мы с Буровым заранее договорились с комдивом: прерывать поиск и уклоняться каждому самостоятельно. Даю полный вперед в направлении бурлящих пятен на месте взрыва. Наводили немцы, конечно, по ближнему—моему. По теории вероятности два снаряда подряд в одно место не попадают. Пока немцы вводят корректуру, мы прибываем на место падения первого залпа. С последующим залпом затеваем ту же игру.
— Марк! — задушевным голосом произносит комдив, — а ведь в конце концов они в нас попадут?
Он жестом предупреждает мой ответ и продолжает: — А что ты теперь думаешь насчет того, может ли здесь быть немецкая подлодка?
— Думаю, немец не такой дурак, чтобы тратить снаряды на собственную лодку!
Зайдулин качает головой: — Тебя бы, Марк, да в начальники штаба! И совсем другим тоном: — К дьяволу! Единицу Рыжему и пошли за зону обстрела! Я в штаб радио подготовлю!
— Товарищ комдив, я Бурову дам семафор, а то к радистам какой- то фриц привязался: копирует каждое слово: “жьолти, жьолти”...
— Матюгам его. А нет — сменить волну!
— Пробовали: тоже повторяет...
С семафором, требующим сменить вариант связи на запасной, происходит заминка: Подоров, отличный сигнальщик, но повторяет текст, как положено, однако с акцентом родного языка—коми. На помощь приходит Керимов:
— Надо говорить не “вероянт”, а “вируант”, — темпераментно учит он.
Зайдулин изображает обалдение: — Слушай, Марк! Я татарин, ты еврей. А тут еще турок с китайцем на нашу голову! Как мы воевать
будем?
— Отлично воевать будем, Исмаил (к стыду своему, не могу вспомнить его отчество)!
Я привожу этот отрывок, или лучше эту страничку жизни, чтобы вы, читатели мои, поняли, каким наслаждением было само общение
с этим человеком.
К сожалению, недолгим было его командование нашим дивизионом.
Четвертого августа того же года мы стояли в парном дозоре почти на том же месте, где безрезультатно искали вражескую лодку. Не помню, кто в тот раз был “ведомым”, вероятно, снова Сергей Буров. На западе появились две подводные лодки, немецкие, конечно. Расстояние от нас до их позиции было миль десять. Я знал, что есть специальное дежурное звено: два ИЛ-2, имеющие глубинные бомбы и сопровождаемые парой истребителей — дежурное звено противолодочной авиации. Вызвал по “Скумбрии”, объяснил в чем дело. Через минуту получил ответ:
— Браток, “горбатых” сейчас нет. Улетели на задание. Как только прилетят, сообщу. Как понял?
Ответил ему, что понял хорошо. Действительно, гляжу, через какое-то время пролетело это звено, но лодки были бдительны — вовремя погрузились. Мы с летчиками обменялись благодарностями за взаимодействие и сожалением о несостоявшейся атаке. И в этот момент командир носовой пушки Фоменко крикнул: “Воздух”! Я поднял глаза: вижу такие же “ИЛы”, как те, с которыми только что обменивался любезностями, девятка в строю пеленга, а выше истребители с нашего аэродрома Лавенсаарского, штук шесть. Я еще номера знакомые на истребителях нашел: Черненко, Костылева. Говорю:
— Так это же наши!
— Наши-то, наши, — качает головой Фоменко, — да что-то они...
— Командир, — подбегает Керимов, — они на нас идут!
Ставлю рывком телеграф на “товсь”, а ногу на педаль боевой тревоги.
Самолеты разворачиваются поочередно и ложатся в пике. Но не на нас, а на катерные тральщики — два дивизиона, которые с тралами ходили на ближнем к нам минном поле. Я предупреждающе поднял руку ладонью вперед: из репродуктора рвался бешеный голос Черненко:
— Горбатые,... вашу мать! Что вы делаете? Это наши! Выпоняли...
Бомбы сыпались на бедных бурлаков-тральцы... Они связаны между собой... Не могут даже маневрировать, бедняги. Ведомый проносится мимо, разводит руками. Катера дают установленные на сегодня опознавательные ракетами, дымами, светосигнальными средствами. Продолжает бешенно ругать ИЛы охрипший Черненко... Никакого эффекта. В конце концов, не могут они не знать, что покрытые зеленой краской носовые части кораблей, указывают авиаторам—специально! — на советскую принадлежность. Голова идет кругом... Керимов трогает меня за плечо. Я поворачиваюсь, но по привычке — с задранной головой; ИЛы кончают свою разрушительную карусель, кто-то из тральщиков горит... Керимов привлекает мое внимание к борту: рядом находятся два бэмо — наша смена. Я об этом сам просил штаб, так как у нас заканчивался запас горючего.
— Что это у вас? — указал на небо принимающий дозор командир.
— Сам не знаю, пойду разбираться! — ответил я. И сдав дозору, отбыл. Не прошли мы и двух миль, как над нами проследовала еще одна девятка. Снова бедлам в воздухе, снова матерная ругань с истребителей, и снова, как я понял из обрывков переговоров, огонь обрушился на тральцы. Впрочем, кажется, и нашему дозору перепало. Самолеты выполнив свое черное дело, улетают. Нам ничего не остается делать, как продолжать путь в Гакково, на заправку. Навстречу нам пронеслась четверка торпедных катеров “Г-5", туполевских, реданных, скорость до 55 узлов. Если б я знал, что с ними идет Исмаил Зайдулин! Оказывается, когда оперативный дежурный штаба ОВР сообщил ему о моей радиограмме: ” Наши самолеты штурмуют катерные тральщики”, он прибежал на пирс и увидел отдающие свои швартовы тэка. “Я с тобой“, — закричал Исмаил командиру отряда Герою Союза Иванову и вскочил на катер. Они-то и стали первой добычей новой девятки ИЛов. Мы подходили к причалу в Гакково, когда над нами проплыла новая эскадрилья, на головной самолет которой пикировал в полном отчаяньи ас Черненко, давая короткие очереди перед носом головного штурмовика. Мы швартовались, когда четверка изуродованных торпедных катеров, утыканных пробками в пробоинах до подобия с дикобразами, подходила к причалу, истекая паром, дымом и маслом пополам с кровью. На причале стоял старичок контр-адмирал, борода седая клинышком, и растерянно повторял: ’’Что это? Что же это такое?” — и ни от кого не мог получить ответа. Я выскочил на причал, когда головной ТКа с ходу ткнулся в причал; он уже сидел по палубу в воде. На палубе лежали тела убитых, в том числе — Герой Советского Союза Иванов. Висевший на штурвале командир катера Солодовников — у него были перебиты ноги — объяснил: “Зайдулина снесло за борт.. Никто не видел", — и потерял сознание. Невредимым оказался один моторист в машинном отделении—один на три мотора!
В это время на свое черное дело пролетела последняя — четвертая девятка. Истребители на этот раз догадались прикрыть катера с воздуха дымзавесой. ИЛам пришлось сбросить бомбовый груз в море.
Получив “бункер”, т. е. горючее, мы вышли на поиски комдива. И долго еще после этого мы переворачивали каждый найденный в море труп. Но комдив Зайдулин страдал присущей всем командирамка- терникам причудой: никогда не одевать спасательного нагрудника. Дескать, это отрицательно воздействует на моральное состояние личного состава! Так его и не удалось обнаружить. Бесконечно скорблю я об этом человеке, сегодня так же, как и в тот день, 4 августа 1944 года.
Через два дня командующий ВВС Балтфлота Самохин привез виновников — летчиков-штурмовиков. Во дворе стояло восемь гробов. Зайдулин был девятым. Катера уцелели все, хотя многие были сильно побиты. Летчики плакали, особенно при словах генерала: “Это те, кто нас всегда вытаскивал, когда мы падали в море”.
Это правда. Сколько раз при вылетах нашей авиации над морем приходилось нести готовность на спасение сбитого летчика! Сколько вытащили из воды!
Особенно вспоминается один случай, произошедший незадолго до описываемого, когда ночью тревога по спасению летчика была объявлена для сбитого у острова Тютерс нашего истребителя. Два бэм э на полном ходу направились к близлежащему островку. Перед берегом на надувной спасательной лодке сидел летчик. Два скрещенных луча прожекторов освещали его, как в театре. Он понурил голову от нестерпимого освещения и от сознания безвыходности своего положения. При приближении катеров с берега открыли огонь орудия береговой обороны. Ясно было: они в состоянии уничтожить лодку с человеком в любой момент. Катера прибыли ни с чем. Самохин звонил лично: как идет операция по спасению? Послали звено торпедных, уповая на их скорость. Бэмона этот раз должны были осуществлять огневую поддержку. Снова неудача. Но на этот раз бэмо сумели точно засечь позиции немецких орудий. За это время два раза
звонил уже сам командующий флотом! Пополз слух: “Спасаем генерала авиации! ” Медлить было некогда. Наступал рассвет, тогда немцы сумеют взять летчика, несмотря на минное поле вокруг острова.
Операция была выполнена быстро и эффективно. Эскадрилья “горбатых” вдребезги разнесла батарею, в то время как катера выдернули из лодки сбитого аса. Им оказался младший лейтенант по фамилии Серый.
Случай этот — одно из исторических опровержений внушаемой сейчас потомкам победителей мысли, будто у нас доминировала идея победы: “не считаясь с потерями", ’’любой ценой". Наоборот!" Пока была какая-либо возможность спасти нашего, советского человека, командование, товарищи не оставляли попыток спасти его. И вот тут уже часто — любой ценой. Что касается выводов о несчастной атаке своих своими, то военный совет фронта, говорят, заседал, что-то решали. Но до “швейков”, вроде меня, не доводили. Я сам проводил расследование (для личного употребления: объяснить самому себе). Оказалось: после взятия Крыма освободившиеся части, в том числе Новороссийский полк штурмовой авиации, были переброшены в состав авиации КБФ. Летчики, имевшие навык полетов над берегом, не знали местных условий, сигналов, расположения враждующих сторон ("где чей остров?”). Они привыкли выполнять простой закон: “делай, как я”. Когда ведущий ложится в пике, объяснили мне, мы не видим и не слышим ничего. Когда флагманский КП Командующего авиацией КБФ Самохина перехватил мои переговоры с пунктом наведения противолодочной группы, Самохин воскликнул: “Вот и хорошо. Пошлем Новороссийский полк. Пускай оморячатся!”
Теперь вспомним для чего была вызвана авиация? Для поражения подводных лодок противника. Для этой цели необходимы глубинные бомбы. Обычные не годятся. Так что эта затея была совершенно нелепой, если понять, что только ради туманной задачи “оморячить” сухопутных летчиков нужно выбросить десятки тонн(!) горючего. Далее. Противолодочное звено имело тактику налета на позиции лодок: они летели над берегом залива и, подлетая к району, где находился враг, внезапно сворачивали и атаковали морскую цель, пока она не превратилась в подводную. Штурмовики же летели над водой, с великим шумом и треском. И лодки, само собой, не дожидаясь атаки, ушли на глубину. Пришлось командиру полка заглянуть в шпаргалку. Летчики всегда перед вылетом запрашивают: кто есть в море? Дежурный по аэродрому запросил штаб ОВРа. Оперативный дежурный, стоя у карты, продиктовал оператору:
— В двадцати километрах от мыса Балласте две подводные лодки противника, а в двадцати километрах к востоку — четыре наших катера и двадцать наших тральщиков.
Теперь главное. Кто-то из этой цепи: либо сам ОД, либо оператор, либо девушка-телефонистка на аэродроме, либо дежурный по аэродрому, пропустил одно слово: “НАШИХ!” Нитогда, ни тем более после, никто не признал за собой этой маленькой оплошности. Виновных нет! Зато летчики испытали облегчение: нет подводных лодок? Ну и не нужно — тральщики — вот они. Целых двадцать! Ипошла бойня: “Делай как я” и все в порядке!
А я потерял от этой маленькой ошибки умного командира и доброго товарища Исмаила Зайдулина!
\
Теперь о том, почему я так подробно пишу сегодня о таком незначительном — на фоне войны — эпизоде. Потому что в данном случае эту кровавую мясорубку допустили наши над нашими — свои над своими, — потому что кто-то в ту минуту не думал, что он диктует... Ни о том, что от этого получится... Может, он думал: придет она сегодня на свидание или нет? А может, о том, скоро ли обед?..
Поэтому я всерьез убедительно прошу вас, дорогие молодые читатели: смолоду никогда не позволяйте себе роскоши быть невнимательными на работе. В особенности, если она связана с безопасностью людей!
После гибели Зайдулина дивизион наш, которому присвоили номер “Двенадцатый”, принял опытный катерник и лихой моряк Станислав Кведло. Он благополучно и победительно командовал при освобождении Таллина. Занимал все более высокие должности в последних операциях под Кенигсбергом, в освобождении от оккупантов приморских земель Польши и изгнании немецких войск с датского острова Борнхольм.
Дослужился до звания “контр-адмирал”. При жизни до последних лет участвовал в памятных встречах Балтийских катерников в Ленинграде.
Но об этом в других главах.
Глава 4.
ОСТРОВ ПОГИБШИХ ЖЕНИХОВ
Когда я в первый раз прибыл на Лавенсаари, ко мне с визитом зашли командиры торпедных катеров — мои сокурсники Владимир Скляревич и Виктор Севастьянов, с ними был их командир звена Михаил Чебыкин. Поговорили, повспоминали о прошлом, ввели меня в курс местных условий, особенностей. Я спросил, что значит по-фински Лавенсаари? Володя ответил, что по его сведениям, название острова переводится не то как остров разбитых надежд, не то — погибших женихов. А может быть, это вовсе не перевод, а шуточная кличка? Теперь-то на острове ни одного финна не найдешь!
Я вспомнил об этом разговоре однажды утром, после возвращения с сопровождения местного конвоя до Кронштадта и обратно. У причала в тот день было немного катеров, и те — мелочь — десантные тендера, дымзавесчики. На большинстве не видно было даже вахты.
По причалу шла девушка в форме сержанта зенитной артиллерии. Я бросил на нее первый — случайный — взгляд и с этого момента, признаюсь, перестал замечать все остальное. Первое, на что я обратил внимание, это — ее походка. Это был четкий военный, но не строевой шаг. В дальнейшем мне приходилось наблюдать такой шаг у наших кадровых офицеров в завоеванных городах Европы. Шаг уверенного в себе человека. И не просто в себе, но и в своей красоте. Форменная шинель сидела на ней, как... бальное платье! Нет, это сравнение справедливо по аналогии с точно и живописно облегающим фигуру тканям. Но это, несомненно, была форма, мундир, строгий и предельно уставной. Так же, как и лихая серая кубанка, как ловко пригнанные к форме сапожки, несомненно военные, но элегантные, как бальные туфельки. Но я все-таки начал не с того... Лицо... Вот что было все-таки самым удивительным в этой зенитной Палладе! Кожа чистого персикового оттенка отлично сочеталась на ее лице с большими холодно-голубыми глазами и вольно отброшенными на плечи пушистыми, орехового цвета волнами легких густых волос, отклонявшимися от уставной нормы не менее, чем на пятьдесят процентов своей длины.
Молодцеватая зенитчица шла не слишком поспешно для делового посещения, — о том, что цель прогулки по причалу могла у нее быть и неофициального характера, у меня и мысли не возникало, ибо внимание ее фиксировалось не на определенном катере, как могло быть в случае, если бы она искала определенное лицо на определенной боевой единице. Но этого не было. С катеров на явление прекрасной артиллеристки немедленно было обращено внимание. Появились моряки на палубах. Раздавались зазывные возгласы: “Юза, заходи!”, “К нам, Юза, к нам!”, “Юза! Неужели ты пройдешь мимо?” И тому подобные проявления радушия. Каюсь, меня очень привлекала перспектива попасть в число имевших, по-видимому, какое-то право приглашать таинственную Юзу ("Юзефу", очевидно. В Польше и Литве это распространенное имя). Однако, как говорится в свете, — “не будучи представлен”...
Тем временем, таинственная Юза остановилась возле однобашенного бронекатера, какой-то момент подумала, затем решительно шагнула на палубу, уклонившись, однако, от попытки моряка подать ей руку. Она легко, как бабочка, впорхнула на палубу бронекатера и исчезла в люке.
— Чует, где есть чего хлебнуть! — произнес пожилой, лет под сорок, матрос с соседнего катера. По тому, куда был обращен его взгляд, я понял, что он имеет в виду таинственную зенитчицу.
— Вы считаете, что она пошла на бронекатер, чтобы выпить? — спросил я, не скрывая своего удивления, — она не похожа на пьющую женщину!
— Да как сказать, — протянул уже без прежней уверенности в голосе старый моряк, — раньше и я бы не подумал...
И он со вздохом, как мне показалось,—вздохом сожаления, скрылся в рубке своего катера.
Через несколько часов я, сыграв аврал, выходил из гавани с заданием охранять во время контрольного траления фарватера малые катера-тральщики. Из открытого иллюминатора бронекатера доносились звуки гитары и хриплый женский голос пел: “О чем ты тоскуешь, товарищ моряк...?”
А когда я наконец закончил свое обеспечение работы малых траль- цов и около шести утра ошвартовался на свое место у причала в бухте Норре-Капеллахт, и собравшись уже сойти вниз после отбоя аврала, вдруг увидел... Юзу. В кое-как застегнутой щегольской шинели, с лохмами безобразно торчащих косм, в которых нельзя было узнать красивые каскады каштановых роскошных волос ее, она, красавица-Юза, на коленях стояла на грязной палубе какого-то безымянного тендера “Т-8" и, очевидно, пыталась перейти на причал, но ей никак не удавалось сделать это. Волна тошноты подошла к ее горлу, и тут она подняла на меня свои прекрасные, — да-да, и сейчас прекрасные глаза, и сколько же в этих глазах было страдания и отвращения, что я вмиг сумел объяснить себе и представить какую-то нечеловечески тяжелую трагедию, которую несчастная женщина пыталась подавить в себе, а может быть, скрыть от других, смыть химически чистой струей казенного спирта, что выдавали морякам взамен наркомовской водки: 50 за сто. Не подумайте, ради бога, что во мне говорит фарисейство! Да и хорош бы я был с плакатом общества трезвости накануне восьмидесятилетия своей грешной жизни! Да и просто не поднимется рука на скромную пол-литровку, когда припомнишь окопы, наполненные болотной водой да кровавым льдом. Окопы, в которых один раз в сутки можно было согреть промерзший до спазм организм! Или палубу морского охотника, на которой по готовности номер один — без перерыва! Ибо готовность один — это боевая тревога, — нужно стоять и наблюдать под одним сплошным водопадом ледяной воды. А наблюдать надо не как-нибудь, а зорко и непрерывно, чтобы не зевнуть плавающую на курсе мину или ’’мимолетный" Мессершмидт! И вот сейчас пусть кто-нибудь скажет мне, что он вынес в душе осуждение флотской чарке! Пусть только в душе!
Посмотрите мне в глаза и скажите это!
И вот я увидел глаза прелестной девушки, нет! — глаза похмельной женщины, в которых был ужас — от отразившейся в моих глазах картины. Страданий всех видов души и тела... И ужас от того, что эта — последняя! — надежда не оправдалась. Не спасла. Даже на время не заглушила... Мне тогда казалось, что весь внутренний мир этой лихой сержантки, который она сдерживала и не предъявляла даже себе, — сейчас внезапно открылся для случайного свидетеля ее, может быть, минутной слабости. Может быть, она находится во власти какой-то, совершенно непостижимой для меня, личной драмы... А может быть, я все это сочинил в одну минуту под влиянием этого прелестного, но несомненно — порочного создания и определенного одичания в окружении здешних “островитян”.
Через несколько дней я снова встретил Скляревича, и он рассказал о сержанте Юзе и постигшей ее трагедии.
Оказалось, я в общих чертах правильно оценил для себя причины неадекватного, как теперь принято выражаться, поведения красавицы-сержанта. У нее, оказывается, был жених, морской пехотинец.
— Понимаешь, — задумчиво рассказывал Владимир, — такая пара была: лучше не придумаешь! И не подберешь... Оба веселые, голосистые. В нашем Доме офицеров постоянно выступали... Ну, короче, — он погиб при высадке десанта на каком-то из ближних островов: Гогланд или Соммерс, не помню точно. Ну и ... Тронулась она, наверно. Каждые несколько дней дает загул... Ну, ты видел... Жалко девчонку... А чем поможешь? Сам Гавриил Васильевич в курсе. Говорят, собирается ее куда-то на задание послать. С группой... А может нет, просто дать перевод. Я не очень в эти брехни верю: станет командир базы кому-то рассказывать, куда кого направит на задание!? Ну, возможно, задание кому-то дал, чтобы ей подкинуть дело такое, которое увлечет ее, что-ли? Отвлечет, вернее...
Скляревич и в училище обычно был в курсе всего.
А через некоторое время мне пришлось повести свой катер на заправку топливом в Южную бухту. Там нам выдала наши семь с половиной тонн и оформила документы девушка-краснофлотовец. Аккуратненькая такая девушка, тихая, как мышка. Мне сразу стало ясно, что у нее тяжесть на душе, причем тяжесть, превышающая силы этой бедняжки. Она отвечала на вопросы слабым, а главное, страшно далеким от нас и нашего катера, а может быть, и от всей нашей войны, голосом. Звали ее Сима. Я заметил, что наши моряки относились к Симе заботливо, как к самым младшим юнгам и воспитанникам. И даже старпом Керимов, обладавший жестким и неуступчивым характером, сам принес в мою каюту для Симы чай со сгущенным молоком! Не знаю, сколько времени он хранил эту банку со сгущенкой от себя самого! Подписав квитанции и закончив все недолгие формальности, я рискнул задать Симе вопрос:
— А теперь скажи мне, кто тебя обидел?
Симочка съежилась еще больше — она и так, казалось, пытается занять как можно меньше места в этом мире: — Никто, — почти беззвучно выговорила она и потом, взглянув на меня, как птичка из-под крыла, прошептала:
— Я потеряла самого любимого человека...
И снова ушла в свою раковину придавленного несчастьем человека.
— Жениха? — безжалостно спросил я.
— Да, — совсем шепотом ответила она. И видно было, как трудно ей привыкать к этой мысли.
— Кем он был?
— Стар... Старший лейтенант Су Харьков...
— Борис? Погиб? — я вскочил со своего места.
Борис Сухарьков учился вместе со мной. Это был самый молодой из нашего набора — года на два моложе меня — юноша. Стройный, высокий, с неизменным дружеским участием и готовностью придти на помощь. Я вспомнил даже такую мелочь: на первом курсе мы сдавали “ГТО-2" — комплекс ’Тотов к труду и обороне". Помню, я был сильно расстроен, когда перед первым отпуском после первого курса выяснилось, что мой красивый значок “ГТО-2" еще не прибыл, и я не смогу получить его к отъезду в отпуск. В то время чиновничья волокита
с получением значка была сложнее, чем теперь с получением ордена. Сухарьков, узнав, в чем причина моего огорчения, просто отвинтил значок со своей форменной суконки и протянул мне.
— На. Прикрути получше и — с богом!
— А как... ты?
— У меня сейчас будет практика, а к моему отпуску ты вернешься!
Об этом незначительном эпизоде я рассказал несчастной невесте,
а она мне поведала свою печальную историю. Оказывается, Борис служил командиром отряда малых тральщиков типа “КМ”, базировавшихся здесь, на Лавенсаари. Когда с наступлением ледостава катера были подняты для зимнего судоремонта, Борис взял отпуск на десять суток и отправился к своим родителям для получения их благословения на свой брак с Симой. Борис очень любил и уважал своих родителей и не хотел обидеть их, совершив такой важный шаг без их одобрения.
— Он ушел двадцать третьего декабря.., — сказала девушка упавшим голосом.
— На “Радуге”?! — воскликнул я. — Я видел, как она подорвалась... Так значит, в числе тех шестидесяти трех был и Борис Сухарьков!.. И я рассказал бедняжке все, что знал о Борисе, о его гибели. И о том, каким он был хорошим другом. Бедная невеста слушала, не пропуская ни одного слова. Она даже начала вставлять в мой рассказ свои реплики и, мне показалось, что она стала чуть-чуть оттаивать от своего беспросветного отчаяния.
В каюту зашел Абдул-Гамид, доложил, что можно сниматься в Северную бухту, где будем заканчивать необходимые манипуляции с топливом (добавку к бензину антидетонационной присадки и прочие профилактические операции).
Я ответил:
— Слушай, Гамид, тебе не кажется, что лучше будет нам все эти операции провести здесь? А пока можно было бы покормить Симочку, чем бог пошлет. А то она с нашим катером провозилась, наверно, весь обеденный перерыв. А после нашего отхода сразу кого-то еще принесет нечистая сила!
— Обязательно принесет! И обязательно, мне кажется! Минутку! Только лишь мы с помощником успели усадить смущенную девушку-матросочку за кружку чая с тем, что у нас теперь называют “гамбургер”, — гренка с жареной американской колбасой, как в каюту вошел Иван Константинович Петролай, оживленный, и, разумеется, “на газах”, с развеселыми прибаутками. Он немедленно начал ухаживать за Симой, причем поставил свои приемы, что называется, на “форсаж”. Я попытался разъяснить расшалившемуся селадону, что и объект, и развлечение им выбраны без учета обстановки. И позволил себе упомянуть о трагедии в жизни девушки. Но эти мои воззвания к его сердцу и разуму вызвали в ответ лишь пошлейшие шутки о том, что “всех убивают” и что “зачем жалеть, разве нет парней хороших”. После этого Петролай придвинулся ближе к готовой разрыдаться девушке и недвусмысленно повернулся к нам с Абдул-Гамидом спиной. Не успел он продолжить свои веселые шуточки для восстановления хорошего настроения собеседницы, как Керимов поднялся со своего места. Он был бледен. В его глазах светилась застывшая молния. Слова вылетали из его уст с тихим присвистом, как у разгневанной гюрзы. Он протянул руку и поднял тяжеловеса-Петролая, как котенка, с его места. Я до сих пор не могу представить физическое объяснение этого эффекта:
— Товарищ командир звена! — змеиным посвистом распорядился Керимов. — Сич-час же уйдите с борта! Сич-час же!
Когда я раскрыл глаза, зажмуренные при звуках змеиного свиста, Петролая в каюте не было.
— А ты, Абдул, оказывается, настоящий рыцарь! Заступился за честь женщины! — похвалил я старпома, когда Сима убыла с борта и мы отдали концы.
— Женщины! Тцхэ! — выдал Керимов великолепное звукосочетание — на Кавказе, выражающее степень презрения. — Командир! (Он называл на “ты” только тех, кого уважал и любил). — Я не женщину защищал! Я сказал: кто тебя обидит, тот скоро умрет! Он понял, — кивнул Гамид головой за корму катера, где оставался злокозненный Петролай. В заключение этого эпизода, необходимо примечание: когда я ближе узнал Ивана Константиновича Петролая, он оказался человеком гораздо сложнее и культурнее того образа, который я себе составил по первым встречам. Постараюсь оставить в этих воспоминаниях достаточно места для его реабилитации.
А в конце этой, в общем-то, печальной главы, не могу удержаться от того, чтобы не выразить сожаления о той бесконечной печали, которую, как автор, я испытываю при воспоминании о почти каждом участнике моих невыдуманных похождений. Насколько был бы автор счатливее, если бы собрался хотя бы на тридцать лет раньше писать свой “Репортаж”. Тогда не была бы эта работа столь тягостной по самой необходимости оперировать при воспоминаниях о своих товарищах глаголом “быть” в прошедшем времени. Даже если не собираюсь упоминать о кончине того, кого уже нет, в себе непременно регистрируешь: скончался тогда-то.
И вообще-то, насколько это подходящее название “Репортаж”? Ведь репортаж, в сущности, это жанр сегодняшнего дня! Уместен ли он в воспоминаниях о днях, давно прошедших?
Впрочем, чуточку терпения, дорогой автор! На этот вопрос даст ответ твой читатель. И уже скоро.
Вот о чем хотелось мне сказать в этой печальной главе об очень точном подтексте перевода на русский язык названия острова Лавенсаари (ныне — остров Мощный).
Глава 5.
"ДЖОН,, НА ВОЙНЕ
Не удивляйтесь, читатель! И не изображайте возмущения: откуда на Балтфлоте мог появиться союзник? На Севере, там, конечно... Аздесь — “Джон”? Да, представьте себе: Джон. По фамилии “Ячменное зерно”! Вспомнили? Ну, да! У Джека Лондона, использовавшего старинный народный псевдоним водки — “Джон — ячменное зерно” — в потрясающей истории собственного алкоголизма. Можно было бы сказать — “автобиографии сквозь зеленое стекло”. Если бы Лондон сам не придумал более выразительное название.
В предыдущей главе я уже высказал свое мнение о фронтовых ста граммах. Теперь пришло время высказаться по существу и осветить вопрос, как говорится, шире.На катерах типа БМО главными двигателями были моторы “Паккард”. Совершенно верно, американские. И — сразу скажу — великолепные машины! Могучие, выносливые, неприхотливые. Короче, мечта моториста. Но... Вы, вероятно, сами знаете, что техники без “но” не бывает. Во-первых, в нашем распоряжении были моторы только с правым шагом винта. То есть, на переднем ходу вертелись обязательно в правую сторону. И если на бэмо, где было всего два главных мотора, для преодоления этой вредной ассиметрии приходилось все время держать руль лево на 3-4 градуса, то на торпедных “Г-5", трехмоторных, чтобы уравновесить рулевой эффект одностороннего вращения, руль постоянно держали переложенным влево на 9-10 градусов. А это уже ведет к потере 2-3 узлов! Говорили, что транспорт, на который были погружены моторы, сконструированные для левого вращения, был утоплен японцами при переходе через Тихий океан. Как видите, даже американцы иногда не могут всего предусмотреть. Впрочем, так же, как и сам господь-бог.
Был и еще один недостаток. “Паккард” был рассчитан на работу с горючим типа Б-90. То есть, для того, чтобы избежать детонации во время сжигания, бензин в них должен был иметь “октановое число” или, если хотите, — “марку” не ниже 90: наивные современные люди скажут: “Ну и что же? Нужно подъехать к любой бензоколонке и заказать девяносто второй”. Дорогие мои современники! Увы, в описываемые времена наивысшей (и единственной) маркой был “Бензин Бакинский-70": Б-70. Приходилось выходить из положения с помощью паллиатива. С какой целью я читаю вам эту лекцию? Извольте, объясню. Когда русский человек пьет водку, что он приговаривает? Неправильно! ” Будем здоровы" — это в компании. А когда один... Правильно: “Хорошо, да мало!” Вот! А паллиативом и являлся чистый этиловый спирт! Понятно? А бункер у нас был семь с половиной тонн. Добавка — почти четыреста килограммов спирта! И я никогда не слышал, чтобы какой-нибудь “Паккард” пожаловался, что ему недолили пять литров!
Наступила чудесная пора, по крайней мере, до тех пор, пока какой-то НИИ не придумал средство замены спирта: какую-то вонючую, ядовитую, как иприт, свинцово-этиловую жидкость под шифром “Р-9". Сначала привозили бензин в цистерне, а спирт — в канистрах по двадцать литров на грузовике. Потом интенданты быстренько сообразили, что гораздо справедливее будет, если пробу перед выдачей будут снимать сами. То есть, спирт, стали привозить в смешанном с бензином виде, что отражалось в документах. Пятьдесят же кило изымать из бункера им теперь приходилось самим. Чтобы уличить интендантов, требовалось иметь в своем распоряжении, как минимум, ванну Архимеда. Но ее у нас не было. Зато было до черта инициативы и изобретательности.
Буквально, через три дня после изобретения интендантами нового высокоэффективного способа приготовления бензоспиртового коктейля, мое внимание привлекла группа в составе механика-мичмана Соколова, боцмана Куликова и моториста Казакова, которые уютно устроились на кормовых бомбосбрасывателях (заряд каждой бомбы 135 кг тротилла) и готовились испытать какое-то новое техническое устройство непонятного мне назначения. Состоял таинственный агрегат, насколько я мог определить, из масляного сепаратора с фильтром, газовой горелки на самом верху и спускного крана внизу. Руководивший испытаниями Иван Андреевич Соколов скомандовал: “Включай!” Загудела центрифуга. Последовала новая команда: “Поджигай!” Над прибором появилось синее пламя. “Открывай!” — заорал руководитель проекта и сам нетерпеливо повернул сливной краник внизу конического резервуара. “Подставляй!” — раздалась последняя команда. Все шло, как задумано. Сверху послушно выгорал бензин, снизу вытекал отвеянный спирт, которому, увы, не была возвращена вместе со старым назначением старая чистота. Несмотря на то, что, по словам дегустатора — механика Соколова, бензина в окончательном продукте оставалось не более одного, от силы — двух процентов, вонь оставалась первозданной интенсивности.
— Не рафинировать же его, в самом деле! — воскликнул изобретатель.
В освобожденном Таллине уже осенью сорок четвертого, помню, подслушал от первого на катере остряка и балагура юнги Ворожилова такую устную миниатюру: — Идем мы с Толей Казаковым по Суур Патарей, а впереди платформа—два битюга запряжены. Мы догоняем их, а они как рванут вбок, прямо на тротуар! Видно, решили по запаху, что грузовик их обгоняет. Скажем в скобках: Ворожилов-то был единственным трезвенником в нашем, вообще-то не имевшем скандальной репутации, экипаже.
Не знаю, какого происхождения был спирт, которым боцман потчевал меня вместе со всем экипажем, но я уже упоминал, что никакой негативной реакции на другой день я не ощутил. А что было во время моего богатырского сна — не могу знать, поскольку вахта героически защищала меня от всех гостей: корреспондентов, политотдельцев, штабников и друзей в том числе: — Командир отдыхает, а командир базы велел не тревожить!
А вот действительно анекдот на эту тему невыдуманный, могу сослаться на свидетелей! Когда после освобождения Таллина, совершившегося 22 сентября 1944 года, вскоре командующий КБФ адмирал Трибуц собрал награжденных для вручения орденов и медалей в Штабе флота, после церемонии он поздравил всех краткой речью, затем пригласил к столу всех присутствующих. На столе была, как положено, водка, закуски. Все ожидали адмиральского тоста, но Владимир Филиппович, которого в штабе недаром называли “Великим Молчальником”, очевидно, решил, что достаточно было сказано им при поздравлении, приподнялся, буркнул что-то, вроде : “Ну, будем!" — и занялся закуской. Все, кто “упустил момент”, поставили рюмки и в нерешительности застыли над столом. Неловкость усилила реплика адмирала, поднявшего глаза на общество: “А почему не пьют?” Неловкость возрастала. Разрядил обстановку контр-адмирал Чероков, в прошлом катерник, храбрец и шутник.
— Товарищ адмирал, одолжите зажигалку, — обратился он к Трибуну, тот с недоумением подал предмет; Чероков отвинтил пробку и пошел вдоль стола, встряхивая зажигалку над каждой рюмкой и сбрасывая в каждую каплю бензина. При этом он приговаривал: “Это ж катерники, товарищ командующий! Они же без бензина не привыкли! А вот теперь — выпьют! А без бензина они нипочем не станут...”
Обстановка разрядилась хохотом присутствующих и, разумеется, поднятыми рюмками.
Если не наскучила тема — извольте, еще случай из жизни: у нас в штабе ОВРа, как и в любом штабе, были штатные “флагманские специалисты” по разным видам оружия и техники: флаг-штурман, флаг- арт, флаг-мин, флаг-связист, флаг-мех... Им моряки присваивали шуточные клички: флагманского связиста называли “флаг-пищик”, механика — “флаг-масленщик”, артиллериста — “флагманский глухарь” и т. д.
Флаг-мехом ОВРа был инженер — капитан второго ранга Шевченко. Он обожал, чтобы его называли по-украински: “Дмытро Григорович” , без всяких рангов. Он был великим знатоком моторов, особенно, “Паккардов”. Обычно Шевченко вместе со своим другом, флаг-артом Иваном Васильевичем Шкурко, являлись на катер с проверкой состояния заведований вместе. Они обстоятельно знакомились с техникой,
объясняли, что нужно сделать для устранения недостатков и возились с корабельными специалистами, сколько нужно было. Обременять своими жалобами начальника штаба они избегали и сами наводили порядок на кораблях: заставляли командиров подтягивать нерадивых и часами возились с непонятливыми.
После добросовестного выполнения служебных дел “флажки” не отказывались откушать, чем камбуз богат, ну и выпить понемножку — тоже. Если позволяла обстановка, и катер не торопили идти в дозор ИЛИ по другому заданию, Дмытро Грыгоровыч брал судовую гармошку и наигрывал песню, которую сам же и исполнял: что-то о судьбе бедной собачки, которая с такой силой “зацепилась за забор, что полетели искры и загорелся дом ”. Если после подобного веселья “два Ша ” встречали начальство — командира ОВРа или Командующего базой, они принимали стойку “смирно”, причем естественное стремление выглядеть молодцеватее приводило к обратным результатам: рослый и прямой Шевченко, сохраняя безупречную прямоту корпуса, начинал описывать коническую поверхность, так как ноги у него оставались на месте, а голова описывала некоторую окружность, впрочем, совсем небольшим радиусом. Шкурко же, необыкновенно худой и высокий, стоял безукоризненно прямо, но по его фигуре непрерывно пробегали волны, зарождающиеся где-то у колен и гаснущие, достигнув головы. Это привело к присвоению матросами Ивану Афанасьевичу клички “Интеграл”. Впрочем, взаимоотношения этих двоих “флажков” как с начальством, так и с подчиненными, эти мелочи не портили.
Вот одно из приключений этой пары на Лавенсаари. Был обычный плановый визит флагманских: артиллериста и механика. На катере, стоявшем у причала, была проведена обычная проверка и инструктаж команды по обслуживанию техники. Потом “два Ша” посидели в кают-компании, поужинали, спели любимые песни и распрощались. Был холодный осенний вечер. Сплошные тучи и полное затемнение создали над причалом зону особого непроницаемого мрака. Когда гости собрались уходить, командир в одной белой рубашке выскочил на свирепый осенний ветер, торопливо пожал им на прощанье руки и нырнул в тепло надстройки, приказав вахтенному проверить состояние швартовых концов.
Вот тут и начинается трагедия. Начало ее заложено в рассеянности командира катера, который совсем упустил из вида сообщить гостям о несущественном на первый взгляд, но очень важном в итоге, событии, отразившемся на окончании этого вечера. Дело в том, что за некоторое время до того, как гости покинули борт гостеприимного катера, к вахтенному матросу подошел “начальник рейдов и гаваней” Закликовский и приказал передать командиру катера, что необходимо освободить занимаемое место у причала, потому что здесь будет швартоваться сетевой заградитель “Онега”. Командир осмотрелся и увидел, что у самого места стоянки в конце причала осталось последнее свободное место — торец причала, концевой срез, который по ширине как раз соответствовал длине катера. Приняв такое, прямо скажем, рациональное решение, командир вызвал боцмана и приказал ему, не заводя мотора, силами вахты, перенести швартовые концы и развернуть катер под прямым углом к его прежнему положению. И командир, довольный найденным рациональным выходом из положения, поспешил к гостям и интересному времяпрепровождению.
Провожая же гостей, он совсем забыл рассказать им об изменившейся дислокации своего корабля. Гости же, не бывшие в курсе проведенных перед этим маневров, полагали, что поскольку корабль, когда они на него прибыли, стоял вдоль причала, и им, чтобы зайти на него, пришлось повернуть влево, теперь, не видя ни зги, сделали обратное: сойдя с палубы на причал, повернули вправо, запели добрую старую морскую песню и зашагали, как им казалось, вдоль причала. Но поскольку это оказалось трагической ошибкой и фактически они отправились в путешествие поперек (!) причала, то пройдя его ширину — двадцать пять метров, они в строгом походном порядке сверзились в воду. В это время на палубе появился вахтенный матрос, после того как он по заданию командира катера проверил состояние швартовых концов. Сквозь свист ветра и рев прогреваемых попеременно катерами моторов ему почудилось, что из-под причала доносится неплохо слаженное пение. Обеспокоенный таким наваждением, вахтенный вызвал боцмана, тот посветил фонарем под причал и увидел там двух “флажков”. Они, держась за две соседние сваи, подбрасываемые набегающими волнами, исполняли “Гибель Варяга”. И когда боцман протянул им шторм-трап и пригласил покинуть суровую стихию, они в один голос заявили: “Спасайте женщин, детей и раненых! Мы еще можем держаться!”
В этой теме интересен и рассказ самого флагманского механика. “Иду я раз по стенке Лесной гавани. Вижу — стоит у стенки катер ” Д-три", а рядом командир Петя Прокопенко,сидит на тумбе в полном отчаяньи, пустыми глазами на воду смотрит. Что, говорю, Петро, такой невеселый? А он мне: какое уж тут, Дмытро Грыгорьевыч, веселье. Надо идти в штаб, доложить, что после ремонта в первый же час привел катер в негодность. Что ты? Говорю, как же это? А вы ж знаете, теперь на войне за аварию, то есть “небоевое повреждение”, трибунал семь лет дает, как из пушки! Как “нежелание идти в бой”, во как! А он, бедняга, чуть не плачет, рассказывает про свое несчастье: я, говорит, как вышел с завода, решил пробежаться по Большому рейду. Да не учел, что после льда белый буй стал красным от ржавчины — его же льдом ободрало, а покрасить еще не успели... Ну, не глядя на створы, красный буй — а он на самом деле — белый — оставил по левому борту и — раз! — на дубовые ряжи, как на стол! Два винта снес, а третий — култышка, еле тянет... Вот сижу, Дмытро Грыгорьевыч, и не знаю, как идти докладывать!
А я подумал и говорю: уж больно ты, Прокопенко, парень хороший! Надо тебя из такого гадкого положения как-то вытаскивать! Слушай, если ты у начальника штаба получишь разрешение на сутки сходить своим катером в Ленинград, мы тебе все это обработаем, никто и знать ничего не будет.
Вот Петро к начштаба прибежал, наврал там с три короба: дескать, у меня же в Питере все имущество осталось на хранении, ждать, когда привезут, — еще неделя пройдет! Вы мне разрешите до завтра до утра сходить, я все сам получу, время сэкономлю, да и лично проверю, чтобы все в целости возвратили. Начальнику штаба до того голову задурил, что тот рукой махнул: передайте оперативному дежурному, что я разрешаю до шестнадцати-ноль-ноль завтрашнего числа. Прокопенко рад: как же, надежда появилась без суда и скандала такое дело уладить! Шевченко тоже, конечно, на борт поднялся. Дали через оперативного оповещение и поехали. А чтобы встречным в глаза не бросилось — почему это скоростной катер ползет, как мокрая вошь по подушке, он пристроился к буксиру, который баржу вел в попутном
направлении. Вроде походного охранения. Вот прибыли они в устье Невы, а там же судостроение — завод на заводе! Шевченко командиру говорит: “Заходи в затон завода Марти. Там директор Барабанов — хороший человек и мой друг. Все сделает, что я его попрошу! Только ты, Петро, — командиру дает совет, — чего-то сопроводительного мне дай для беседы, разумеешь?” Петро рад стараться. Сам в боцманскую крохоборку нырнул выбрать бутылку покрупнее. А там как раз среди бутылок со спиртом одна была из-под боржоми, литровая, черная. Прокопенко еще пробку открыл, нюхнул — бензином припахивает! Значит, думает, то что надо! Собрал, соответственно, приложение: хлеб, консервы, сыр — все это обернул в навигационную карту, пакет вручил Шевченко: “Вот, возьмите, Дмытро Григорьевич, только постарайтесь уж!”
Взял Дмытро пакет, успокаивает: “Да ты не волнуйся! Сделаем!” Пошел он в контору завода, а Прокопенко на палубе толчется, переживает. Через некоторое время видит: показался флаг-мех. Идет, плюется, кулаком Пете грозит. Кричит издали: “Прокопенко! Ну ты и...” — дальше Петя не расслышал, что-то вроде “чудак!” “Что такое?” — спрашивает с волнением. А флаг-мех говорит: “Ты знаешь, что ты натворил? Ты же директора завода всесоюзного значения на воздух взорвал.”
— Как это? — спрашивает Петя, а сам похолодел — что за невезуха!
— А вот что, — говорит флаг-мех, взойдя на палубу, — захожу я к директору в приемную, мигаю секретарше на пакет, чтобы никого не впускала и — прямо к директору. Разворачиваю пакет, а сам пока свое дело излагаю, зачем прибыл. Открыл консервы, нарезал хлеб, сыр. Наливаю по стакану, а директор графин с водой приготовил, все чин по чину! Я сразу полстакана как хватил: чувствую — не то! А сказать ничего не могу, машу директору рукой, мол, не пей! А он не понял и говорит: “Да выпью, что ты машешь?” Да тоже полстакана вонзил! Сидим мы обалдевшие, говорить не можем, только смотрим друг на друга. Есть тоже не хочется... Директор машинально папиросу в рот взял. А я ему зажигалочку: чирк! И тут надо же — он как раз икнул. Пламя у него как полыхнет изо рта, как у Змея Горыныча! Я графин схватил и раз на директора, раз на секретные документы на столе, чтобы не сгорели!
Оказалось, Прокопенко схватил у боцмана, не спросивши, бутылку с чистым бензином — боцман приготовил, чтобы почистить канадские куртки моряков. Прокопенко удвоил передачу, чтобы загладить свой ляпсус. Ну и починили ему, конечно, винты без всякого шухера. Наоборот, директор Барабанов долго после этого со вкусом описывал, как они с Шевченко пригубили по полстакана “чистого”.
Да сколько таких недоразумений было на моей памяти! Помню, зашли мы с другом моим Чудовым навестить капитан-лейтенанта Прохватилова. Это был незаурядный, скажем больше — необыкновенный человек. Громадного роста, кулак с мою голову, если я без каски. Хладнокровие и чувство юмора, не знаю, чего их этих качеств господь больше вложил в его характер, но и то, и другое было чистой пробы. Причем, несмотря на свои огромные габариты, когда ему приходилось ходить через линию фронта — а он был командиром отдельной роты разведки при штабе флота, — под ним не смел треснуть ни один сучок. Он владел слоновьим ходом. Знаете, что это?
Представьте, слона преследуют в джунглях. Он бежит, пробиваясь сквозь чащу. Треск сучьев, шум веток и кустов, сопровождающий его движение, разносится на большое расстояние. Вдруг все стихло. Слон остановился, решают охотники. Как бы не так! Слон несется с прежней скоростью, но теперь его огромная масса не производит никакого шума: веточка не смеет треснуть под его таранящей лес тушей. Охотники подкрадываются к тому месту, где по их расчетам он притаился. Наивные простаки: слон ушел далеко! Таков Прохватилов и в разведке, и в жизни. Матросы разведроты обожают его. Когда начальник Штаба флота при переходе Штаба в Ленинград передал, чтобы рота была у него под руками, моряки быстро разыскали в окрестностях города брошенную дачу, разобрали ее, перенесли к заготовленному котловану и собрали з нем блиндаж, покрыв двухнакатным кровом. Подвели в квартиру-подземный блиндаж — свет, телефон, воду. В каждой их трех комнат у Прохватилова всегда стояло по графину с чистым спиртом. На кухне, обычно, отсыпались на полу вернувшиеся с задания. Выслушав доклад, Прохватилов давал им выпить и закусить, а потом они спали вне казарменного шума.
Однажды Штабу фронта понадобилось разведать какой-то приморский объект, до которого армейская разведка не дотягивалась. Из разведотдела Штаба фронта к начштаба флота прибыл франтоватый штабной майор с пакетом. Начальник Штаба ознакомился и написал: “Капитану-лейтенанту Прохватилову дать свои соображения”.
— Вот, идите к Прохватилову. Если он возьмется, то мы вам поможем. Майор, прогревшись на весеннем солнце, вручив хозяину пакет, огляделся и, увидев графин, с полувопросом: “ С вашего разрешения? ” На что Прохватилов буркнул: “Угу”, — налил полстакана и с наслаждением втянул в себя прохладную жидкость. Опознав невиданной крепости напиток — (армии выдавалась только водка), майор, утративший способность использовать свои голосовые связки, побежал в следующую комнату. Но и там в графине, как вы помните, находился спирт. Когда ошалевший майор в последней надежде ринулся к третьему графину и долго, стуча зубами о стекло, устанавливал истину, после чего бросился снова к хозяину и с утробным визгом вцепился тому в китель, Прохватилов на этот раз обратил на него внимание и сказал: “Ты что, воды хочешь? Так вода у меня на кухне из крана идет.”
Злосчастный майор добрел до кухонного крана, попил воды и свалился рядом с отдыхавшими после задания разведчиками. В этот момент мы с Вадимом и зашли навестить хозяина подземной квартиры.
— Что это у тебя за роскошный майор? — поинтересовался мой спутник.
— А-а, — махнул рукой хозяин, — хулиган какой-то. Пришел, напился сразу, дешевка! То ему давай, другое... Вода почему далеко... То-другое.
Прохватилов недовольно ворчал, но хитроватый огонек в глазах давал понять, что он доволен тем, что бесцеремонный штабной щеголеватый майор понес своеобразное, хотя, может быть, — слишком жестокое наказание.
Я рассказал о некоторых анекдотических происшествиях во взаимоотношениях наших воинов с пресловутым “Джоном”. Истины ради, скажем, что гораздо чаще на этой почве происходили трагедии. Сколько было случаев, когда лихие наши бойцы, как морские, так и сухопутные, погибали, напробовавшись метилового спирта или другой смертоносной жидкости. Поэтому мне бы не хотелось, чтобы мои шуточные дифирамбы введению “наркомовского пайка” в военное время заставили читателя забыть о том абсолютном конечном вреде, который “веселый Джон” наносит здоровью и разуму человека.
Я сам однажды испытал, несмотря на свое почти мистическое неприятие выпивки в боевых условиях, неприятность, которая только по счастливому случаю не имела печальных последствий. В этом случае мой корабль находился в совершенно небоеспособном состоянии, и была, так сказать, стопроцентная гарантия того, что нас никуда не пошлют. Вот я и позволил себе “расслабиться”. Только нелепое “счастье” позволило тогда команде и катеру уцелеть.
Впрочем, я намерен об этом случае рассказать дальше подробно.
Глава 6.
ОСТОРОЖНЕЕ С ОРУЖИЕМ!
В сорок втором году наш бронепоезд нужно было поставить на ремонт в депо на станции Московская- Сортировочная, километрах в пяти от конечной станции “Ленинград-Московская”. Главным условием, которое поставило нам руководство депо, было — снять перед постановкой в ремонтный цех все взрывчатое и возгорающееся, и, в первую очередь, — боеприпасы. Требование было справедливое, так как бомбежке и обстрелам железнодорожные объекты подвергались ежедневно. Поскольку ремонту подлежал весь подвижной состав, вопрос стал о том, чтобы найти надежное хранилище на стороне. За решение задачи пришлось взяться мне, как внештатному начальнику боепитания. За пару дней, потраченных на разведку, мои моряки нашли за городом на линии Озерки- Шувалово отличный домик, пригодный для роли временного арсенала. Главное, чем он привлекал нас — это его изолированное положение и отсутствие владельца, который временно перебрался в город. С одной стороны строения находилась большая комната с отдельным входом, подходившая под наш временный арсенал, с другой — комната поменьше, удобная для размещения караула, и рядом с ней — каморка, подходящая для временной резиденции начальника караула. Мы на дрезине (домик был у полотна железной дороги) перевезли в наш временный арсенал орудийные снаряды, мины 120-мм калибра от полковых минометов, массу стрелкового боезапаса и, в последнюю очередь, более двухсот кило толовых шашек. Да, еще и три сотни разного калибра гранат. Все это хозяйство было аккуратно сложено и заперто в большом помещении. Четверо караульных разместились в комнате, причем, один из них, посменно, стоял на посту. Надо ли объяснять, что первым караульным начальником — на пять дней — заступил ваш покорный слуга. Маленькая каморка, в которой прежде работал сапожник — на стенах были пристроены полки с колодками и разным сапожным инвентарем — вполне обеспечивала мои скромные потребности.
Теперь, когда я ввел вас в обстановку, прошу читателей представить себе мое пробуждение после первой ночи, проведенной в карауле. Я проснулся ото сна, который вкушал на вполне комфортабельной кушетке, застеленной принесенным с собой бельем. С приятным сознанием хорошо отдохнувшего и не предвидящего никаких особых забот человека, я открыл глаза и увидел, как веселое утреннее солнце заливает своим светом тесную обитель какого-то, неизвестного мне, обувных дел мастера. По настенной полке гулял небольшой мышонок, обнюхивающий сапожные колодки, очевидно, с целью выявления их пригодности в пищу. И что же делаю я в подобной обстановке? Конечно, я смело и хладнокровно запустил свою правую руку за изголовье, извлек из деревянной кобуры свой девятимиллиметровый десятизарядный маузер, взвел курок и хладнокровно пустил пулю в нахальное животное. Когда гашетка подалась под нажимом моего указательного пальца, я вспомнил, что находится за проклятым мышонком и за тонкой досчатой стенкой-переборкой. Я успел очень захотеть, чтобы случилась осечка — как быстро бегут мысли, когда каждая доля секунды может оказаться последней! Тут же я почувствовал жуткое разочарование, когда мое оружие честно оправдало марку знаменитого завода в Обендорфе. Следующие полсекунды были посвящены размышлению: успею ли я совершить еще один выдох? И затем — постепенно пришедшее ликование по случаю такого подарка, который я еще раз, причем, — совершенно незаслуженно! — получил от своей судьбы.
Я открыл дверь: все четверо караульных матросов с тревогой оглядели меня в поисках повреждений. Я успокоил их, сказав, что испытал пистолет после разборки. Сам же, взяв ключи, отправился осмотреть арсенал.
После тщательного осмотра я обнаружил, что у одной мины прострелена хвостовая часть. Сантиметрах в восьми от детонатора. Часть пороха — баллистический заряд — высыпалась на доску, служившую прокладкой между рядами мин. Я долго смотрел на струйку пороха.
Когда я после того, как истек мой срок дежурства, возвратился на бронепоезд и поделился со своей женой (которая в то время состояла в ранге невесты), она глубокомысленно посочувствовала мне: “Ох, тебе ж могло и попасть за это! ”
И я с ней согласился.
А на базе бронепоезда у нас было одно купе в жилом “классном” вагоне, в котором в свободное время любила собираться молодежь на своеобразные “посиделки”. Это было помещение, приспособленное для мастерской по ремонту стрелкового оружия. Мастером был главный старшина Федя Аникеев. Удобство его мастерской заключалось в том, что в отличие от жилых “кают” офицерского состава, в которых за счет одного дивана вставлялся письменный стол, были не тронуты обе жесткие скамьи. На них во время работы Федя размещал всякие раненые пулеметы; у окна стоял верстачок с тисками, а вечером, в нечастые “оперативные паузы”, собиралась, как мы уже упоминали, молодежь. Обычно, в такой вечер оконную светомаскировку в этом купе не опускали и сумерничали, не включая освещения. Пели песни, рассказывали анекдоты и страшные истории, придумывали поводы, чтобы “напугать” кого-нибудь. Набивалось в купе человек по десять- двенадцать. Федя Аникеев был мастер розыгрыша и всяких веселых подвохов. Одна из веселых шуток, практиковавшихся им, состояла в том, что он потихоньку доставал из ящика с запалами для “лимонки” один взрыватель, снимал чеку, а потом, выждав момент, когда аудитория была особенно увлечена, с криком “полундра”! швырял запал под одну из скамей. Все участники, зная, что от взрыва запала может пострадать тот, в чьи ноги вопьются осколки, потому что толстое сиденье скамьи запал пробить не может, вынуждены были мгновенно поднять ноги кверху. Об этом все завсегдатаи Федькиного клуба были осведомлены. Дружное вздымание ног выглядело смешно, а вся Федькина затея — остроумно. Для разнообразия Аникеев иногда вместо запала швырял под лавку гайку или другую металлическую деталь. В этом случае публика, отсчитав, как положено, “ноль-раз, ноль-два, ноль-три”, обижалась: “Опять Федька, мошенник, обманул!”.
Но, пожалуй, самый невероятный случай из серии безалаберного отношения к оружию произошел в Седьмом Петрозаводском дивизионе сторожевых катеров. Расскажу об этом так, как слышал от живой хроники дивизиона — младшего лейтенанта Лени Боровкова. Леня служил в моей части в Германии командиром катера “Д-3". Был отличным рассказчиком и обладал оригинальным складом ума. Как иллюстрацию его способности обращать на пользу дела даже недостатки человеческие, упомяну об одном характерном примере. В сорок шестом году мы обустраивались на новом месте — создавали ОВР в гавани Варнемюнде, недалеко от Ростока. Основная доля труда по восстановлению разрушенных зданий и причалов легла на плечи матросов, и мне приходилось выдерживать стычки с начальством, доказывая, что есть пределы эксплуатации подневольного труда моряков. Однажды, уже за полночь, только-только удалось отпустить измученную команду отдыхать, зазвонил телефон командира ОВРа Коршуновича: — Там у вас возле паромной переправы грузовик сгрузил для нашего штаба несгораемый шкаф. Пошлите людей, чтобы отнесли его в здание штаба! — и повесил трубку.
Я чуть не взвыл. Опять поднимать истерзанную принудительным трудом команду! Подошел Леня Боровков: — Что, новая вводная? Подождите десять минут, дайте мне попробовать!
Не успел я просмаковать отчаянное положение, в которое поставил меня неожиданный ночной звонок, как Леня появился: — Куда ставить?
— Кого? — задал я совершенно идиотский вопрос.
— Сейф, — невозмутимо отвечал Леня.
И группа матросов в образцовом порядке и тишине по доскам и каткам втащила тяжелый стальной шкаф на второй этаж.
— А вы боялись, что наши моряки не осилят! — сказал Леня. Впрочем, через несколько дней он видел секрет организации трудового подвига.
— Захожу я в умывальную, там последние перед сном — кто курит, кто умывается. А я зашел, матюгаюсь, — он действительно стал топтать окурок и выражаться самым неуставным образом, — а они вскочили: “Кто вас обидел, товарищ лейтенант?” А я отвечаю: “Какая на свете несправедливость! У нас секретная часть без сейфа — начштаба говорит: того и гляди под суд угодишь, — за границей секретные документы запереть некуда! А тут эти недоумки — армейцы — роскошный сейф бросили до утра без охраны. А у нас ни грузовика, ни трактора... Такой случай пропадает!”
Леша очень картинно бросил на пол фуражку и сделал вид, будто ее топчет. Ну, у моряков глаза загорелись, и они исчезли. А через десять минут приходят и шепчут: — Товарищ лейтенант! Куда его ставить?
Таким неординарным стилем мышления обладал Леонид Боровков.
— У нас в Седьмом служил такой краснофлотец по фамилии Тризна. Звали его Василий. Было ему лет сорок. Поэтому его, как возрастного, при переходе на ледовую кампанию, когда катера поднимают на зимний ремонт, должны были с другими, кто постарше, оставлять на катерах, чтобы их ремонтировать. Но Вася Тризна был такой хозяйственный, что комдив его каждую зиму брал с молодыми на ледовую оборону нести дозор, где летом катера несли. А Вася на ледовой был вроде завхоза. Или интенданта. Он следил за всеми запасами, сушил костюмы после дозоров, продукты хранил, чинил лыжи и даже буера. А была у Васи страсть к оружию — вроде психоза. Бывало, лыжники из ночного дозора возвратятся... А там же каждый раз стычка какая- нибудь с немцами. Вот и притащат какой-нибудь автомат... Или пистолет. Вася рад! У него специальный набор был: отверточки, масленочки... Расстелет тряпочку, начинает разбирать. Ребята отдыхающих будят: — Братва! Вася пистолет разбирает! — Все тут же бегом из землянки. Вася конфузится: — Ну, что вы, право... Я ж с понятием... Я только посмотреть... Бах! — на этом месте обычно раздается выстрел — все возвращаются в землянку, кричат: “Идите, Вася уже выстрелил!” А Вася начинает соображать: “Да как же оно? Я же... А-а-а, вот оно! Так-так-так! Теперь понятно! Ну да...”
Вот однажды приходят бойцы с дозора и кричат: — На, Вася, лови, французская! — кидают Васе гранату: лимонка, красная, керамическая, с шнурком. На шнурке шарик — чтобы дернуть! Вася рад, Достает тряпочку, инструменты... Лыжники кричат: — Братва, вставай, кто жить хочет! И бегом все на воздух. А Вася стеснительным голосом: “Что вы! Я ж...” И тут граната: чик! И зашипела! Вася не будь дурак — гранату сразу в дверь! И выбросил. А блиндаж был на самом конце дамбы морканала. Чтоб в двери пули не летели — враг-то был рядом, под Стрельной, — входы в капэ и в землянку были на север. А там бетон дамбы прогревает, лед перед берегом плавится... А рядом с землянкой стоял на краю дамбы скворечник — гальюн подвесного типа. Граната под ним в аккурат и сработала. Гейзер поднялся выше дамбы. Скворечня раза два качнулась, раскрылась, а из нее комдив выпал. В неполной форме и на четвереньках. Поднимает одну руку с кулачищем и кричит: — Тризна! Сегодня вечером со мной работаешь! Два раунда! А это у него метод свой был: поскольку дозоры ежедневно имеют стычки с противником, он ввел у себя обязательную программу по самообороне. Ну, а заодно, тому, кто заслужил, культурно, без повреждений лица и органов, так мягкой перчаткой отшлепает, что долго не забудет... И придраться нельзя: тренировка! Но пока комдив, извините, умывался, Тризна похитил обе пары перчаток и зарыл где- то в снегу. Комдив потом Просил: “Отдай, Вася, перчатки!” А Вася боится, не отдает. И так спрятал, что овчарка, Джек, найти не мог! Потом уже Вася спросил: — А бить не будете? — Не буду, Вася, злость прошла!
Ну, Вася и принес.
Боровков выдавал свои воспоминания в лицах, в сценах, с такими оживляющими сцену жестами, своеобразными комментариями, что любо было послушать. Сами герои его воспоминаний часто хохотали от души. И вызывали на бис.
Глава 7.
ВОЕВАТЬ ДОЛЖНЫ ПРОФЕССИОНАЛЫ!
Две вещи являются главными для руководства людьми в бою. Это, во-первых, компетентность. И, во-вторых, — уверенность. Первое — это значит всегда иметь исчерпывающий ответ не только на то, что нужно сделать, но и как это выполнить. А второе — ничто в бою, от призыва до инструктажа, не должно произноситься вопросительным тоном.
Впрочем, я обещал рассказать о том, в чем сам убедился лично. Иначе что это был бы за репортаж? Как-то, стоя в готовности на поддержку дозора у борта брандвахтенного монитора, а правильнее — морского бронекатера, я разговорился с его командиром. Он сетовал на то, что немцы и, особенно, финны действуют слишком быстро.
— Понимаешь, они налетают и сразу обливают огнем, а пока мы башни развернем да все команды подадим, они уже скрылись. И нам, правда, большого ущерба не наносят...
— Кроме морального!
— Вот-вот! Мы же поставлены в дозор или на брандвахту не затем, чтобы потерь избегать, а чтобы врага не пропустить...
— А чем вы орудия заряжаете?
— Башенные? Осколочными. У них брони ведь нет. Но все равно наводить ведь нужно точно. А успеть трудно...
—А вы картечью не пробовали?
— Это дистанционными? Так там мороки сколько! Пока колпак с пломбой снимут, трубку на картечь установят...
— А зачем колпачок снимать, трубку трогать?
— Ну, а как же? Это же дистанционный!
— У тебя командир БЧ-2 есть? Позови его!
Подходит молоденький лейтенант. Спрашиваю:
— Вы когда училище окончили?
— В этом году, весной.
— Объясните командиру, как стреляют картечью!
— Заряжают дистанционный снаряд и стреляют... Все!
— А нужно снимать пломбу, колпак, крутить кольца?
— Нет, не нужно... Для чего? — недоуменно произносит артиллерист.
— А чего же ты командиру не объяснил? Ты же командир бэче!
Отпускаем сконфуженного командира бэче, и я объясняю командиру:
— Стрелять картечью проще и эффективнее всего. Разумеется, когда цель не несет брони. Снаряд — дистанционный, я имею в виду, имеет постоянную установку на картечь. Поэтому по близкой цели надо стрелять без всяких манипуляций. Картечь вылетает, как только снаряд покидает канал ствола. Получается, как у дробовика — сектор разлета пятнадцать градусов. Поэтому целиться точно не обязательно. Важнее — быстро. А для того, чтобы не пошли двести пятьдесят пуль слишком вразброс, надо заранее, исходя из примерной дальности огня, рассчитать нормальную высоту разрывов, которая в метрах равна квадрату расстояния в километрах. А высота получается в метрах. Этот расчет даст гарантию попаданий на единицу площади. Допустим, на квадратный метр... Ты заставь судового артиллериста провести занятия с тобой и старпомом. Вы, пограничники, не очень разбираетесь в теории стрельбы. А парнишка, видать, грамотный. Только ему в голову не может придти, что такие вещи командиру могут быть не известны.
* “БЧ-2" — вторая боевая часть — артиллерийское подразделение на корабле.
Спустя год, встретившись со мной в Таллине, бывший помощник, а в это время — командир монитора, рассказал мне, как им помог мой совет. И как панически стали избегать всякой встречи с мониторами немецкие катера типа “Р-бот” и финские “Щюцкор”, получив пару раз хорошую острастку из двух восьмидесятипятимиллиметровых “Дробовиков” морского бронекатера.
А вот еще классический пример бездарного управления действиями своего дивизиона при выполнении подчиненными основной задачи соединения — борьбы с подводными лодками противника. В конце лета сорок четвертого года у моего бэмо истек срок размагничивания. Вернее, истек срок документов, предусмотренный для нормальной эксплуатации катера после предыдущей обработки. Условия же нашей эксплуатации никак нельзя было считать нормальными. И, прежде всего, по причине близких от катера взрывов, которые негативно влияют на магнитное поле корабля. Это поле необходимо поддерживать таким, чтобы оно не могло вызвать взрыва магнитной или индукционной мины дальше, чем в двадцати метрах от катера. По согласованию с ближайшей СВР (станцией беспроводного размагничивания) меня направили в Лужскую губу, где в маневренной базе Ручьи стояла баржа, производившая манипуляции с магнитным полем. Оказалось, к СВР существует очередь и нас примут через несколько дней. Командир дислоцированного в Ручьях Второго дивизиона сторожевых катеров капитан второго ранга Резниченко, которому я должен был временно подчиняться, сказал, что пока будет продвигаться очередь, мой катер должен будет нести ближний дозор, прикрывая вход в Лужский залив. Яков Терентьевич Резниченко был крупным, упитанным мужчиной с слишком громким для небольшого кабинета голосом. Его красноватого оттенка лицо и лежащие на столе кулаки, покрытые рыжеватым пухом и веснушками, а также дополняющие комплект густые рыжие брови, — все это производило надлежащий эффект. Так же, как и фраза, с которой он непременно начинал разговор с подчиненным: “Что вы сегодня сделали для Родины?” — производили большое впечатление на подчиненных. Но как только дело доходило до конкретной обстановки в контролируемой дозором зоне: о наиболее вероятном противнике, о том, какие наши силы и где действуют по соседству или кто может оказать поддержку дозору и какую? — все это нужно было спрашивать у командира звена, который носил торжественное, но нештатное название “начальник штаба” и который не мог дать намного более исчерпывающего инструктажа, нежели его командир.
Место дозора или, как говорят языком штабных документов, “линия ДОЗК!” находилась между островом Сескар и Кургальском мысом, — местами нам хорошо известными и “обжитыми” в многих сутках дозоров, разведок и сопровождений тральщиков и транспортов. Сутки прошли в дозорной рутине. А на вторую ночь произошло событие. В тишине безлунной и безветренной ночи гидроакустик Николай Пугачев засек работу винтов подводной лодки. Он не только немедленно доложил мне, обстоятельно, как положено: цель, курс, пеленг, расстояние, сторона движения, эффект Допплера, но и оставил дверь своей рубки открытой, чтобы я сам мог судить о происходящем — он знал, что командир понимает язык подводных сигналов и разбирается в азбуке мира гидроакустики. В рубку доносится усиленный звук работы винта подводного корабля. Средний ход! — констатирую я. Наших лодок тут быть не может. И потом — в нашей охраняемой зоне их встречают и выводят силы противолодочной обороны. Наступаю сапогом на педаль колоколов громкого боя: — Боевая тревога! Атака подводной лодки! Большую серию глубинных бомб изготовить! Глубина взрыва двадцать!
“Паккарды” послушно дают полный. Керимов ожидая указаний, дает в зенит белую ракету и кричит радисту: В ОВР! “Берданка” 45-02 атакую. 519."
На момент нагибаюсь, чтобы выбрать из таблиц угол упреждения и время бомбометания. Аппаратура компьютерного типа в это время уже появилась на вооружении ведущих морских держав, но к нам на катера бэмо еще не дошла, хотя была уже установлена на БО (больших охотниках) — системы “Асдик” — английские и “Дракон” — американские. Проходил испытания также наш “Тамир-10". Но у нас на борту пока стояла станция ”Тамир-7", достаточно надежная и позволяющая выслеживать подводную лодку на среднем ходу (до 12 узлов), однако расчеты при ее использовании делались по достаточно примитивным таблицам. Я, как и многие другие командиры-противолодоч- ники, вносил в методы расчета свои приемы и усовершенствования.
Как видите, тактика противолодочной обороны во время войны совершенствовалась и совершала революцию в технике на ходу, в непрерывных схватках с противником, располагавшим в то время самым мощным и многочисленным подводным флотом в мире.
В моей практике встреча с вражеской подводной лодкой один на один происходила уже в третий раз. В двух предыдущих случаях подводные лодки попадались в более обширных, свободных для маневрирования районах, а я был связан с охранением группы судов и после предпринятой атаки возвращался на свое место в строю. В обоих случаях я имел основания предполагать, что мои атаки были результативными, и я в боевых донесениях указывал на то, что считаю необходимым обследовать район атаки металлоискателем. Однако, ни в одном из случаев по моим донесениям не было предпринято ни действий, ни ответа. Скажем честно: немногие начальники на подобные донесения реагировали столь чутко и деятельно, как Моргацкий или Зайдулин.
Сейчас наступил давно ожидаемый случай: я и субмарина предоставлены друг другу. И пусть победит достойный!
Секундомер отсчитывает последние секунды... Большая серия бомб — товсь!.. Даю полный вперед. Нос катера послушно поднимается... Пугачев! Снять наушники!.. Последний взгляд на секундомер... Первая!.. Глубина взрыва двадцать метров — это восемь секунд... Как долго! Наконец: взрыв, толчок, пенный столб за кормой... Вторая! — ожидание... Взрыв... Столб воды и пены... Третья!.. Взрыв... Еще минута полным ходом, затем — малый вперед. Акустик! Симметричный поиск! Осветительную ракету!
Белый погребальный свет саваном покрывает спокойную воду. Следов масла нет... Хотя, может быть, еще рано... Масло всплывает медленно...
— В секторе поиска шумов нет... Эхо — сигнала нет... Продолжаю поиск, — монотонно докладывает акустик каждые двадцать градусов обследованной дуги горизонта. Я хорошо слышу доносящиеся из рубки акустика звуки: звонкий сигнал посылки, гаснущее бормотанье реверберации и... больше ничего. Луч акустического сигнала ультразвука, трансформированного в слышимый, гаснет в толще воды. Его сменяет новый. И опять растворяется, удаляясь и не встречая на пути ничего,
кроме частиц успокоившейся воды. Куда же она делась? Чертовщина какая-то! А может... я гоню эту мысль, но она лезет в голову без спроса снова: а может, она имеет эхо-защитный слой, о котором официальных сведений нет, но разговоры о работах над ним не раз приходилось слышать... Может быть, она вот здесь, в трех кабельтовых выцеливает катер... И торпеда готова выползти из стального брюха навстречу отчаянному катеру, посмевшему потревожить ее смертоносное величество... Обрываю себя самым неучтивым образом: нашел время фантазировать! Не иначе, здесь есть неровность дна, впадина или бугорок, которым прикрылась она... Необходимо вести поиск с разных направлений... А может быть, — возникает новая мысль, — может быть, самому затаиться на время? Не работать в режиме эхо-пеленгования... Нести гидроакустическую вахту только на прослушивании шумов, пассивным методом... Себя не обнаружишь, но можно, в конце концов, засечь работу гирокомпаса субмарины. Попробуем! Главное, терпение. Мне вспоминаются слова командира английского сторожевика из великолепного кинофильма “Четвертый перископ”: — Если надо, я проторчу здесь до Рождества, но дождусь ее!
Вот так и надо сторожить лодку! Терпение и еще раз терпение! Я забыл, что терпением должен обладать не только командир сторожевика, но и его начальник! И что в двух предыдущих случаях именно начальники прерывали мою стойку над лежбищем субмарины.
Итак, я лег в дрейф, установил непрерывное акустическое и зрительное наблюдение и предупредил боцмана и механика, чтобы не проводили никаких шумных работ с применением кувалды. Вызвал на мостик помощника и составил обстоятельное шифродонесение Якову Терентьевичу Резниченко — моему временному начальнику. Я представил себя этаким бульдогом, вроде английского командира, готовым торчать здесь у порога Лужской губы до Рождества в ожидании, когда у немецкой лодки истощится терпение и запас кислорода. Здесь у меня были более благоприятные условия по сравнению с теми двумя случаями, о которых я упоминал: район определенно стеснен глубинами для маневрирования подводной лодки, а я был свободен в своих действиях — здесь не было начальника конвоя, который мог решить, что мое место в охранении важнее преследования подлодки. Здесь был мой дозор и я был обязан в первую очередь преследовать и уничтожать силы противника, предпринимавшие попытки проникнуть в зону, охраняемую мною.
Приняв решение, я почувствовал прилив уверенности. Пусть свой следующий ход делает противник!
И он его сделал раньше, чем я мог ожидать!
Наступило утро, а с ним новые сложности и заботы. Открывшаяся дневная видимость предъявила необходимость выработать новую гипотезу поведения подводной лодки. Или, по крайней мере, усовершенствовать старую. У читывая все маневры катера и лодки, совершенные вчера, расстояние между ними не могло превышать две мили. Разве что действительно существовала неведомая мне система невидимости лодки для гидроакустики во всех режимах ее работы. Но раз уже я отбросил эту возможность, — а отсутствие всякой инициативы со стороны нашего врага как раз подтверждало ту мысль, что у него не все в порядке, иначе кто ему помешал бы при наступившей видимости контратаковать нас, — то именно нам надлежит проявить эту инициативу. Итак, подождем результата моих донесений с грифом “ВВО” — вне всякой очереди — с наступлением дня Резниченко-то должен на них отреагировать — вероятно, прибудет подкрепление и можно будет что-то предпринять в смысле активных действий.
И только лишь я успел тут же на мостике выпить кружку крепкого чая, как акустик Васильев, сменивший прилегшего отдохнуть командира отделения Пугачева, доложил: — Шум винтов! Пеленг... Расстояние, по-видимому, около десяти миль... Двигатель высокооборотный... скорее всего, катер. И тут же радист подал мне листок радиограммы — код. Расшифровываю: “Ваш HP... сообщаю ваше распоряжение направляю СКА 192 тчк Сообщайте ход поиска зпт уничтожения ПЛ тчк Командир 2 Дивизиона СКА Резниченко”. Негусто насчет поддержки! Считается, что минимальное количество кораблей для нанесения удара по подводной лодке с достаточной эффективностью — три единицы. Ну, да на безрыбье...
— Товарищ командир! Катер справа по траверзу, — докладывает сигнальщик Подоров. И указывает на Сойкину гору. Правильно, там, против горы маневренная база Ручьи.
Катер приближается полным ходом. Трехмоторный сторожевой катер “Д-3". Делает циркуляцию, сбрасывая скорость, отрабатывает задним и застывает рядом в десяти метрах. Командир сбрасывает шл ем... Ба! Да это Саша Забазнов! Однокашник и друг. Донской казак. И сам он статный, высокорослый, с хищным носом и белозубой улыбкой — вылитый Григорий Мелехов!
— Прибыл в распоряжение, — докладывает он, — командуй, что делать!
— Добро! — приветствую товарища рукой, поднятой вверх. — Саша! Тут лодка затаилась. Нужно ее заставить всплыть. Или утопить. Будем поочередно — один атакует, другой отслеживает результат. Понял?
— Я-то понял, — отвечает Саша со смущенной улыбкой, — но у меня катер не вооружен акустикой. Даже “удочки” нет...
“Удочкой” называют старинную и малоэффективную станцию подводного подслушивания “Цефей-2". Она может только пеленговать шумы, и то — на стопе. Устанавливается на палубе и вибратор выпускает за борт. Оттого и прозвище ’’удочка". Да-а... Небогатая поддержка!
— А бомбы у тебя есть?
— Есть. Пять больших.
— И у меня пять осталось. И еще двенадцать малых... Не густо. Тогда будем наблюдать. Если она себя проявит, атакуем. Ты займешь место слева по траверзу. Расстояние пятьдесят метров. Установка глубины — двадцать. Скорость при бомбометании — двадцать четыре. Бомбы по отмашке. После взрывов расходимся в разные стороны на обратный, обследуем место. Как понял?
Забазнов вращает рукой: понял!
Дрейфуем рядом. Изредка подрабатываем машиной, когда начинает разносить друг от друга. Время течет нудно. Обидно возмущает тупость комдива, приславшего бесполезную поддержку. Катер без гидроакустической системы — как гончая без обоняния. Неужто он настолько не соображает? С Сашей обсуждать действия его начальника — неэтично. Тем более — перекрикиваться.
Наконец рискнул прилечь в рубке на диванчике... Проснулся от энергичного встряхивания за плечо: — Командир! Лодка пошла... Надо мной Абдул. Акустик докладывает: пеленг... Шум винтов... Подводная лодка...
— Включай эхо! — кричу ему, — давай протяженность цели, расстояние! Допплер я сам слышу! Старпом! Боевая тревога! Большую серию! Двадцать метров! — Выскакиваю на крыло: — Саша! Лодка дала ход! Видно, воздух кончается! Готовь три бомбы! Остальное, как условились! Пошли!
До лодки двенадцать кабельтовых — как она нас не расстреляла? Наверно, не имеет права отвлекаться от условий поставленной задачи. Так тоже может быть. Даем ход, ложимся прямо на лодку — допплер “много ниже”, то есть тон сигнала-посылки значительно по своему тону выше, чем тон отраженного сигнала. Нужно иметь музыкальный слух, чтобы разобраться в этой грамоте. Лодка пытается уйти от преследования, изо всех сил форсируя электромоторы. Поднять шноркель — устройство, позволяющее использовать дизель под водой- при дневном освещении командир лодки, конечно, не рискует. Уж тогда бы мы расстреляли ее из пушек!
— Следить за пузырем от пуска торпеды! — отдаю приказание наблюдателям. Впрочем, лодка упорно не хочет применять оружие. Может быть, она разрядилась? Или ее кормовые аппараты заняты чем-нибудь другим... Вот оно! Конечно! В ее торпедных трубах сидят или сидели — мины! Подводные лодки, занимающиеся постановкой мин, применяют специальные мины под калибр торпедных аппаратов,
— две мины в каждый аппарат! Интересно, она уже освободилась от своих мин? Ну да, для нас это — теоретическая тема, и ни желания, ни потребности в этот момент для ее обсуждения нет. А пока что — как лодка не старается, мы ее достаем. И хорошо делаем: ибо если мы ее выпустим из нашей узкости на Восточно-Готландский плес, то она будет иметь широкий участок с несколькими вариантами курсов, которые обеспечат ее отрыв от преследования. Но вот по укорачивающимся интервалам между посылкой и эхом, я чувствую, что мы вот-вот ее настигнем и подаю сигнал: “товсь”. Подоров поднимает семафорный флажок Забазнову. Его сигнальщик отвечает. Я не очень боюсь того, что лодка попытается предпринять “маневр последнего момента”, потому что катера держат ее в клещах и при повороте в любую сторону ей будет грозить двойной удар. Все! Посылка и эхо сливаются в один удар. Акустик кричит: “Мгновенное эхо!” Первая бомба идет в воду. И это не опоздание — я знаю, что эффект мгновенного эха наступает в действительности раньше, чем преследователи действительно пересекут ее курс. Три пары бомб, три почти слившихся взрыва, сотрясают море. Привычно засекаю время: 18.12.
Разворачиваемся, как два истребителя после учебной атаки друг друга. Расходимся на полмили. Начинаем поиск: я гидроакустический и визуальный, Забазнов — только визуальный. Вода постепенно перестает бурлить. Опять повторяется непонятная вчерашняя история
— эхо от подводной лодки отсутствует. Шумы, естественно, не прослушиваются. Сближаемся борт о борт, обсуждаем ситуацию. Сходимся на неопровержимых выводах: подводная лодка находится здесь в квадрате максимум две на две мили. Положение на ней, вероятно, критическое, скорее всего от израсходования запаса воздуха. Явных признаков повреждений, произведенных бомбометанием, у нас нет. Хотя масляных пятен разного размера и много, но мы решили, что донный грунт в этих местах насыщен мазутом, который от взрывов мог оказаться выброшенным на поверхность. Решили: дать подробное донесение об обстановке комдиву Резниченко, просить два катера, снабженных средствами ультразвукового подводного наблюдения (УЗПН) и пополнения глубинных бомб. Отметить в вахтенных журналах наличие масляных пятен на поверхности моря.
Ложимся в дрейф в ожидании ответного хода лодки и реакции на обстановку со стороны нашего начальства. Пытаюсь представить себя на месте командира лодки. Если у них действительно воздух на исходе, а на это очень похоже, то нужно учитывать, что суточный паек воздуха примерно равен его количеству, необходимому на продувание балластных танков для всплытия лодки на поверхность. Ясно, о чем думает командир сейчас, глядя на манометр! Он, правда, может пуститься на такой отчаянный шаг, как подъем шноркеля. Однако, туман, который бы помог это сделать, вряд ли появится в эту ночь (напомним читателю, что в описываемое время радары на катерах не устанавливались) . Да и опыт нашего выслеживания лодки свидетельствовал, что акустика не улавливает эхо, только когда она лежит на грунте. Вероятно, виноват в этом, все-таки, глубокий ил... Нет, решаем мы единогласно — на такой риск она не пойдет. Это было бы то же, что всплыть навстречу преследователям...
Да простит мне читатель обилие слишком специальных рассуждений, но вспомним заголовок настоящего раздела и будем надеяться на понимание того факта, насколько сложна сфера всех деталей обстановки, как высока ответственность, сколь недопустима ошибка, если ты действительно профессионал войны.
Наступила вторая ночь моего пребывания на этом дьявольском посту, на котором неизвестно, ты ли сторожишь, тебя ли сторожат; охотник ты или дичь и что тебя ждет — триумф или позор? Слава Всевышнему, меня в тот отрезок времени не занимали (и не отвлекали) подобные философские размышления. Но практических задач, подлежащих немедленному решению, было, как говорится, навалом и они не давали спать, даже когда наступила ночь и я позволил себе положить голову на руки, скрещенные на откинутой крышке люка, в котором я висел на своем сиденье. Переговоры акустиков Пугачева и Васильева между собой там, в рубке, “на подвальном этаже” привлекли мое внимание. По привычке глянул на часы: два пополуночи. Соскочил со своего шестка. Рулевой поднял голову — тоже не спит, несмотря на объявленную готовность номер два: половина боевой вахты может отдыхать.
— Акустики, что у вас?
— Непонятные звуки,
— доносится из рубки голос Пугачева, — как будто трется металл об металл...
А эха нет. Если бы пройти немного, определить, близко это или далеко?
— Не глупо! Молодцы акустики! Сейчас пройдем бесшумно! — и в машинное отделение: “Континенталь” запустить! Главные держать в постоянной готовности!
Окликаю Забазнова: — Саша! Я пойду проверю, подозрительный звук. Следи на УКВ. Изготовь бомбы на всякий...
— Понял. Буду следить.
“Континенталь” — мотор тихого хода, двигатель подкрадывания. Его маленький винт между двумя большими, паккардовскими. Работу его не слышно даже на мостике. Ход — не свыше пяти узлов. Доклад из акустической рубки: — Пеленг меняется быстро! Протяженность цели — восемь градусов!
Вызываю “Д-3": — Присоединяйтесь! — и одновременно слышу из рубки:
— Есть эхо! Сто тридцать пять, допплера нет, дистанция пятькаб... Подбегает с бака Керимов: — Командир! Она всплывала и опять погрузилась: на воде след! И пена! Она здесь! Можно тревога, командир?
Лодка пытается уйти, снова грохочут ее винты и щелкает металлическим звоном отраженный от ее борта сигнал. Я все понял: они пытались набрать воздух прямо из люка, всплыв на поверхность. Акустик вовремя услышал скрежет отвинчиваемых задраек. Дальше пошло по программе: выходим в атаку на немецкую субмарину, сбрасываем последние бомбы. На втором взрыве, кроме обычного гула и столба пены, взрыв как бы удваивается звуком лопнувшего пузыря громадной силы. Похоже, вырвался воздух из поврежденного отсека. Даем по осветительной ракете и... замираем от удивительного и неожиданного зрелища. В мертвенном свете ракет видим, что море покрыто каким-то жемчужно-белыми телами... Зрелище феерическое и безумно загадочное.
— Рыба! — первым соображает Керимов. Ракеты догорали, но в темноте замечаю необычную суету: на привальных брусьях устроились моряки и пытаются совершить цирковой трюк: на полном ходу выхватить из воды скользкую рыбину! Даю малый ход, убеждая себя, что это не поблажка рыбакам, а “боевая необходимость”...
Повторяются рутинные действия: радио батьке-Резниченке с уже почти истерическим требованием глубинных бомб и полноценной поддержки. Ждем рассвета, вслушиваясь в глубины окрестных вод. Делим имеющийся у меня запас малых бомб (всего по сорок кило тротилла) по-братски — по шесть штук. И вовремя! Не прошло и двух часов, как лодка снова ожила: она оказалась на расстоянии почти мили к востоку от места нашего дрейфа и на малых глубинах — всего около тридцати метров! Должно быть, бомбежка отразилась на действии ее приборов и она теряет свое место. Швыряем на нее свои малые бомбы, заставляем остановиться. И сами остаемся в критическом положении: по две бомбы малого размера у каждого!
Душу терзает охотничий зуд и возмущение флегматичным начальством. Враг — вот он, рядом! На краю гибели. Осталось, как сказал Сталин, столкнуть его со скалы. Наверняка эта субмарина была причиной гибели многих советских людей. Может быть, она во время оставления нами Таллина утопила наш транспорт с эвакуированными семьями? И, может быть, это ее экипаж смеялся, наблюдая, как тонут наши женщины и дети и посылал им воздушные поцелуи? Нет, я не чувствовал жалости к фашистам. И все же не мог не вспомнить, что когда не так давно — еще и месяца не прошло — мои моряки вытаскивали из воды гибнущих врагов, они оказывали им медицинскую помощь, давали еду и табак. Нет, мы не поддались фашистскому примеру. Мы остались людьми. И что не говорите, витии девяностых годов, советские люди — я имею в виду, в первую очередь, рядовых граждан, умели быть благороднее и добрее, даже с врагами.
Перед рассветом лодка снова включила двигатели, снова была атакована и вновь принуждена остановиться. Но и мы истратили свои последние четыре малые бомбы. Снова была дана слезная (едва не истерическая, если учесть, что я посмел написать в шифрограмме: “...B третий раз прошу...”) радиограмма. И снова не было своевременного ответа. Должно быть, Резниченко не разрешает беспокоить его во внеслужебное время, даже при высшей серии срочности — “ВВО”. “Но почему тогда Комфлота не реагирует?” — думал я, ведь эту серию обязаны дублировать на его имя!?
Я не знал, что Комфлота имеет много весьма срочных дел: готовится штурм Таллина.
В десять часов утра мы с Забазновым перебрасывались догадками и предположениями, в основном, на тему, что мы предпримем, если подводная лодка сейчас даст ход, когда сигнальщик доложил: “Корабли, идут сюда!” — и указал направление. Действительно, в бинокль можно было определить, идущие вдоль побережья между Нарвским и Лужским заливами, корабли. Скоро можно было рассмотреть ордер: восьмерка малых тральщиков с контактным тралом, один свободный для расстрела мин, и идущие за тралами два буксира с крупными высокобортными баржами-лихтерами, по одной у каждого. Прибрежный конвой!
Подняв, как положено, флаг “Э”, что значит: “вижу подводную лодку противника”, мы разошлись по сторонам предполагаемого места лодки. Конвой быстро приближался, направляясь, по-видимому, прямо в нашу сторону. Когда в этом не осталось сомнений, так же, как и в том, что им уже должен быть совершенно ясно виден поднятый нами сигнал, я приблизился к ордеру настолько близко, чтобы не попасть в трал и приказал сигнальщику вызвать конвой. Мне хорошо был виден дородный командир в реглане, с золоченым козырьком, который находился на мостике буксира. Он выслушал от сигнальщика содержание принятого семафора, в котором я сообщал: “Вы правите в район позиции немецкой подводной лодки тчк Прошу изменить курс к северу”. Не знаю, что начальник конвоя ответил своему сигнальщику, но по тому, как он лениво махнул рукой, было ясно, что он не намерен принять мои сигналы во внимание. Конвой так же неторопливо вступил на запретную акваторию — руководителю поиска устав предоставляет право закрытия района для движения всех судов, а я тащился рядом малым ходом и барабанил очередную радиограмму ВВО, в которой было сказано: “... Тралыцики срывают преследование ПЛ...” Я представил себе, как Яков Терентьевич лениво повторяет жест начальника конвоя, спрашивая себя, долго ли еще имеет смысл позволять этому беспокойному катернику отравлять патриархальное спокойствие Лужской губы? Флотилия проследовала мимо и, несомненно, увела неприятельскую субмарину в район, в котором та сможет с большим удобством всплыть для пополнения запасов воздуха и зарядки аккумуляторов. В той какофонии, какую поднял конвой в морских глубинах, никакой акустик не может выделить шум винтов лодки. Она с комфортом следует сейчас в акустическом поле конвоя до нужного ей района. (Если она сейчас, вообще, способна следовать своим ходом). Но этого мы уже не узнаем. Оставленный комбиву Резниченко подробный рапорт о событиях двух последних суток, имевший нахальную пометку: “копия командиру Таллинского ОВР капитану первого ранга Богдановичу”, включал пункт с требованием “обследовать акваторию поиска металлоискателем”, вряд ли будет иметь последствия, отличающиеся от двух предыдущих рапортов. Возможно, когда-нибудь ржавые останки лодки будут обнаружены водолазами?
Существуют различные варианты подобных историй. Одна из них такова: однажды командир катера... впрочем, оставим его фамилию неизвестной, обнаружил и атаковал (примерно, в том же районе моря, где происходили описанные выше события) подводную лодку. Из глубин началось обильное истечение масла. Командир добился проверки на металл. Результат — обнаружено присутствие большой массы металла. Командир ликовал. Прибывший на водолазном боте легководолаз, обнаружил корабль, лежащий на дне с узкой, как у подлодки, палубой. Командир просверлил в своем кителе дырку для ордена. На следующий день прибывшие “тяжелые” водолазы нашли название корабля: им оказался миноносец, утопленный в 1915 году. Заслуга акустика, обнаружившего массу металла под водой, и командира, угодившего бомбой прямо в топливный отсек, несомненны. Но награждение не состоялось.
В ответе, наконец полученном от Резниченко, было сказано: “БМО-519" следовать в ручьи для размагничивания. “СКА-192" принять дозор”. И ни слова о подводной лодке! Я так переживал самодовольную тупость начальника, отмахнувшегося от нашей главной задачи, которой было подчинено само создание катера и служба его команды, что подготовил и потом, уже в Таллине, провел подробный доклад с анализом причин неудачи поиска подводной лодки. И осветил бестолковое руководство комдива и командира конвоя. Доклад произвел столь сильное впечатление, что меня после войны послали в Ленинград на Высшие специальные классы командиров подводных лодок и кораблей противолодочной обороны.
В заключение хочу уточнить свою позицию (или, может быть— оппозицию). Резниченко был опытным пограничником. В дальнейшем, после войны он вернулся в свою стихию и достиг в пограничных войсках высших рангов и служебного положения. Честь ему и слава. Но я не могу простить ему того, что он с самоуверенностью невежды взялся за дело, в котором не разбирался и мог принести только вред. Короче: профессиональной компетентности у него не было ни на грош.
А мне предстояло пройти размагничивание, уничтожение девиации и переход-бросок на Таллин. И дальше.
Но об этом речь будет позже.
Во время моей службы на катерах я неоднократно получал подтверждения тому известному и неопровержимому факту, что заложенный уставом в основу боевой подготовки личного состава морских сил принцип “доведения до полного автоматизма” действий и навыков, применяемых в бою, является единственным, способным обеспечить победу.
Юнга Ворожилов в этом отношении дал нам убедительный пример. Еще стоя на заводе в ожидании готовности катера, я разговорился с юнгой-рассыльным дежурного по дивизиону. Оказывается, он был сыном полковника Ворожилова, знакомого мне по Кронштадту. Полковник погиб, командуя высадкой десанта у Петергофа. Сын пошел добровольцем — ему еще не было восемнадцати — с мечтой отомстить врагам за смерть отца и участвовать в изгнании врагов с родной земли. Но осторожный комдив Судариков по мере приближения готовности катера, на котором служил юнга, к завершению постройки, каждый раз переводил его на другой, только что заложенный.
— Возьмите меня к себе, — просил парнишка. И столько надежды на помощь было в его глазах, и столько чистосердечного боевого порыва, что я обратился к осторожному командиру дивизиона и, дав заверения следить за своим подопечным, получил командирское “добро”. Юнга получил место электрика в штате катера и место наводчика зенитной пушки по боевой тревоге. Скажем прямо: львиную долю своего внимания он отдавал пушке — уходу за ней — и своей непрерывной тренировке. Бывало, когда встречалась в море плавающая мина, которую полагалось расстрелять, Юлий — так зовут бывшего юнгу, а ныне—капитана первого ранга в отставке, — умолял командира орудия: — Дайте мне ее уничтожить! Если больше трех снарядов потрачу, больше никогда не попрошу!
И ведь укладывался в самим назначенный жесткий лимит! А часто затевал игру с летающей вокруг катера чайкой: держал на прицеле описывающую свои виражи вокруг кормильца-суденышка. И мало того, что он не выпускал птицу из прицела, он еще требовал, чтобы установщик прицела непрерывно сбивал наводку. Однажды на рейде Гакково из-за облаков неожиданно вывалился “лапотник” — так прозвали у нас немецкий пикировщик “Ю-87" за его неподвижные обтекатели у колес. Он не имел убирающегося шасси, но пикировал отвесно и точно. Спасибо помощнику Мамонову, который в тот же момент поставил на машинном телеграфе оба на ’’полный вперед", и большое спасибо мотористам, которые сразу выполнили это требование, невзирая на инструкции по эксплуатации моторов, которые требовали относиться к моторам почтительно и вводить хода строго в ступенчатой последовательности. Моторы с пушечным грохотом завелись и катер совершил прыжок ягуара, выскочив прямо из-под падающих бомб. Нужно отметить, что мы предусмотрительно ошвартовались на рейдовую бочку, роль которой исполняла разоруженная мина, с помощью кормового конца, на котором и буксировали бочку с ее якорем по узкому рейду, между камнями к выходу в море. Однако, несмотря на удачный маневр уклонения, осколки от взорвавшихся бомб настигли катер. Оба номера расчета кормовой 45-миллиметровой пушки — матросы Максимов и Ясинский упали на палубу раненые. В тот же момент юнга, перепрыгнув через их тела, подскочил к орудию и... Нет, он не стал палить с ходу. И не выжимал из сорока- пятки скорострельность. Он сделал паузу: выждал пока “Юнкере” начнет выходить из пике и на момент, потеряв скорость, “зависнет” на месте. Вот тут-то юнга Юлий Ворожилов и расправился с противником. Спокойно, культурно, как учили. Стервятник так и не вышел из пике. Он упал в воду на пути мчавшегося катера. Пришлось даже взять чуть-чуть в сторону, чтобы дать ему спокойно утонуть. И не было обычных споров: кто сбил? Никто не успел вмешаться: ни корабли, ни береговые зенитчики.
Вот что такое профессиональное владение боевым мастерством! И как же мне было приятно представлять юнгу, а теперь—давно уже — старого верного друга — к ордену за подвиг. И вот, читаешь порой чей-нибудь материал “с поля боя”, где говорится что-нибудь, вроде: “Отважный воин бросился на врагов. Двоих он застрелил, а третьего убил прикладом”. И думаешь: ой, не верю! Чтобы один мог сразить в бою троих, — это он должен знать и уметь что-то особое! И тут необходимо, чтобы не быть трепачом в глазах специалистов, раскрыть профессиональный секрет героя, позволивший ему одержать победу.
Не следует отождествлять теоретическую подготовку с профессионализмом. Хотя, теория — это его основа. Я вспоминаю снайперскую лихорадку времен войны. Вообще-то, это было полезное и патриотическое начинание во время Отечественной войны. Однако, снайпер — это не просто отличный стрелок, каким, например, является рекордсмен по стрельбе в тире. Настоящий снайпер должен уметь использовать приемы маскировки, длительного неподвижного ожидания цели в неудобных и опасных местах. Он должен уметь скрытно занимать и менять свое местоположение, знать системы скрытых от противника сигналов. Не теряться в одиночестве на нейтральной полосе или даже в тылу противника. И многое другое.
Когда я подолгу дежурил на наблюдательных пунктах на окраине Колпино или на берегу Лембаловского озера, мне приходила мысль сочетать наблюдение артнаблюдателя-корректировщика со снайперской охотой. Действительно, сколько часов, а зачастую суток, проходило в ожидании появления цели для орудий бронепоезда! Я уже знал передний край, как свою землянку, замечал, если на сосне появится увядшая ветка или на дороге свежая колея. В моем распоряжении были два опытных бойца — артразведчик и связист, которые могли наблюдать за главным объектом пока я тут же, рядом, буду выискивать одиночных солдат противника.
На берегу Лембаловского озера, ширина которого составляла в среднем полторы тысячи метров, и где располагался наш НП со стереотрубой в амбразуре блиндажа, проходили ходы сообщения, траншеи, ячейки, в которых можно было маскироваться для охоты за одиночками. Конечно, стрельба из винтовки со снайперским прицелом считается эффективной до дистанции 800 метров (хотя шкала прицела разбита до 1400 метров), но мой замысел был в том, чтобы лишить врага комфорта, спокойствия, ощущения безопасности при деятельности одиночек или малых групп — по два-три человека: по одиночкам артиллерия не бьет, а снайперу нужно время, чтобы пристреляться! Я заприметил взлетающий над кустами мяч: волейбольная площадка! Тропинку, по которой носили пищу и время питания. Места землянок, уборных. Прибрежные вербы, под которыми купаются и рыбачат. Я хотел показать врагу, что он не у себя дома и пока сидит на нашей земле, он всегда должен ощущать возле своего сердца мушку оружия мстителя. У меня была очень хорошая, отлично выверенная и пристрелянная винтовка. Недаром на моем попечении находился наш арсенал! Первую пробу испортить врагу настроение я произвел, когда заметил, что два вражеских солдата вышли на небольшой мыс с группой деревьев над самой водой. При звуке первого выстрела они насторожились и стали оглядываться по сторонам, как будто недоумевали, откуда может свистеть пуля? Затем я выпустил две пули подряд. Стрелял я, разумеется, неточно, наугад, беря “чуть-чуть” выше предела шкалы, но близкий свист пули, как видно, не пришелся захватчикам по вкусу и они, спотыкаясь и падая, буквально скатились с бугорка на мысу к самому берегу, в чащу кустов. При этом зрелище я испытал искушение закричать: “Естьодин, повалился!” Но я подавил в себе рекламный соблазн. Какой нормальный человек не упадет, слыша возле своей головы свист пули? Ажиотаж моды на снайперов привел к нездоровому соревнованию и рекламе. На Ленинградском фронте ввел эти нездоровые тенденции в нормальное (профессиональное!) русло член Военного Совета фронта Жданов. Он приказал подготовить на основании сводок армий, входивших в состав фронта, обобщенные результаты деятельности снайперов. Огласив эти данные на совещании представителей снайперского движения, Жданов сказал: “Не понимаю, товарищи, почему мы тут сидим? Ведь, если верить сводкам, вокруг Ленинграда давно не осталось врагов — все они уничтожены снайперами!”
Вспоминаю забавный случай на упоминавшемся уже Лембалов- ском наблюдательном пунке. В этот день вместе со мной на НП наблюдал за передним краем противника командир бронепоезда Петр Глушков. В середине дня на передовой появилась живописная группа в составе двух военных девиц, являвших тогда непревзойденный образец макияжа и парикмахерского искусства. Форма на них сидела, как на моделях студии мод. В руках они несли снайперку в футляре и небольшой чемодан с... ну, наверно, с боеприпасами! Их сопровождал щеголеватый офицер адъютантской внешности, выполняющий, очевидно, роль гида. Шли они по дну неглубокой траншейки, которой в этом месте никто не пользовался. Остановились возле нашего НП. Франтоватый лейтенант давал пояснения:
— Вот это наша передовая... А вон там—противник!
Девушки ахали и восхищались: “как интересно!” Затем, проникшись особенностями обстановки, решили: “Давайте открывать счет!” Посидели, не забыв открыть футляр с винтовкой, с полчаса, потом выстрелили в сторону противника и защебетали: “Я попала, попала! Видели—он упал! Товарищ майор, — обратились девицы к выглянувшему на шум Глушкову, — вы видели: я убила! Он упал...”
— Ах вы, свиристелки поганые, штабные куклы! А ну, марш отсюда туда, откуда пришли! — джентльменский набор был приправлен терминологией, не включаемой в официальный протокол. Лейтенант дипломатично не вступал в полемику с разъяренным майором, но девицы что-то такое обронили, насчет “рассказать Черепанову... ”Не думаю, впрочем, что такой серьезный и боевой генерал, каким был командующий армией Черепанов, действительно покровительствовал таким театральным постановкам, но, несомненно, высоких покровителей девочки имели. Они втроем удалились в направлении землянки командира роты, занимавшей оборону в данном участке фронта, который имел право удостоверять результаты деятельности снайперов, на основании показаний трех свидетелей.
Конечно, были настоящие мастера снайперского дела, которые не искали повода для награды, как было в описанной мной инсценировке. Глушков еще долго ворчал: — Хочет медаль, так пошли ты ее в санбат. А то—сразу в снайперы! Вот твари!...
Но у меня вскоре появились настоящие достижения. Я принялся обстреливать дверь землянки, в которой жило не меньше двадцати человек, а также уборную возле землянки. Пришлось гарнизону построить щит с земляным укреплением перед дверьми и прекратить пользоваться уборной, по крайней мере днем. Затем я подверг обстрелу волейбольную площадку, как только замечал взлеты мяча над кустами. Потом мне удалось поймать двоих солдат в момент доставки большого термоса с кофе или супом к землянке. Поймав солдат на мушку, я взял поправку на лишние двести метров (место было заранее пристреляно по наблюдению столбиков пыли в местах, куда ударяла пуля) и наводил по развилке веток на отдельной сосне. После того, как первая пуля свистнула над солдатами, они замерли на месте. Вторая, должно быть, прошла совсем рядом, потому что они разом поставили сосуд на дорогу и бросились в кюветы по сторонам дороги. После этого я начал методично расстреливать термос. Выпустив полторы обоймы, я добился попадания — из термоса забила струя. Один из фуражиров отчаянно выскочил в попытке спасти остаток жидкости, но новый выстрел уложил его на свое место. Расстреляв вдрызг термос, я перенес огонь на рюкзак с остальной пищей и наделал, по-видимому, в нем дырок. У меня появились болельщики — каждый удачный выстрел встречался овацией из ближних наблюдательных и командных пунктов. Но настоящим снайпером я, конечно, не стал. Потому что это не отхожий промысел. Им нельзя заниматься между прочим. И когда я по совету нашего помполита рассказал о моих попытках “портить настроение” оккупантам на комсомольском собрании бригады железнодорожной артиллерии, начальник разведки капитан Волновский заметил: “За это время, что вы потратили на порчу настроения врагу, вы бы могли гораздо больше навредить ему артиллерией, которая в вашем распоряжении”.
Наверно, он был прав.
А вот еще анекдотический случай. Это на тему, что нельзя быть настоящим профессионалом, основывая свое умение только на отличном владении теорией.
Я уже упоминал, что в составе бронепоезда, кроме двух артиллерийских бронеплощадок, состояла минометная. Она несла, кроме шести пулеметов, которые являлись вспомогательным оружием, два полковых миномета стадвадцатимиллиметрового калибра. В армии их называли “самовары”. Это было достаточно мощное оружие, в особенности, против живой силы, но мы долго не могли найти ему применения, потому что не находилось подходящей огневой позиции, с которой можно было эффективно применить его против живой силы неприятеля.
Командовал “самоварами” в первое время существования бронепоезда мой товарищ Александр Доценко. Его деятельная натура не могла мириться с простоем мощной боевой техники, и он разработал проект применения минометов с дрезины в тех местах, где бронепоезд использовать было невозможно из-за слабости путевой линии и близости ее к позициям противника. Был выбран объект огневого налета — на том берегу Лембаловского озера, против которого помещался наш наблюдательный пункт. Перед осуществлением огневого налета была предпринята рекогносцировка для проверки состояния пути на участке, где уже почти год не было движения. Наилучшим средством рекогносцировки была признана бронедрезина ГАЗ-У А. Это была прочная бронированная коробка о двух пулеметах. Стояла чудесная летняя погода, и все участники командирской рекогносцировки полезли на крышу, откуда было гораздо удобнее наблюдать, чем через узкую амбразуру. Итак, внутри остался только водитель Бобылев, остальные разместились на плоской крыше. Мы с Сашей выбрали места впереди и сидели, свесив ноги по сторонам водительской амбразуры. Командир бронепоезда Михайлов, комбат Глушков и начальник разведки Расин поместились на крыше. Дрезина почти бесшумно неслась по рельсам, отделенным от противника нешироким лесом. Постукивали только разболтанные на стыках рельсы, давно не знавшие осмотра. Из-под дрезины то и дело выскакивали зайцы. Мы с Сашей, расшалившись, достали пистолеты и пытались на ходу подстрелить хотя бы одного. И вдруг среди этой буколической обстановки, я внезапно увидел перед собой в десяти метрах, протянутую над путями, поперек их, линию связи, устроенную сантиметрах в десяти над крышей дрезины. Дрезина неслась со скоростью пятьдесят километров в час — Бобылев заметил показания спидометра. Еще мгновенье и мы—пятеро наружных пассажиров — были бы снесены с крыши проволокой, оказавшейся, к тому же, колючей! Еще не успев сформулировать свою задачу, я сделал единственное, что могло нас спасти: отвалился спиной на крышу дрезины и задрал ноги вперед так, что каблуки приняли на себя удар. Ржавая проволока лопнула. Я перенес рывок, кажется, спокойно. Саше Доценко конец оторвавшейся проволоки хлестнул по фуражке, распорол козырек, который спас ему глаз, оставив только борозду на щеке пониже глаза. Кроме того, этот злокозненный обрывок вырвал у него карман кителя и выбросил из него удостоверение. Других повреждений мы не понесли. То, что армейские связисты давно уже используют нештатную проволоку, не было для нас секретом, но то, что они протягивают связь над рельсами, нс удосужившись протянуть линию под рельсами, нас всех возмутило. Мы поехали дальше медленно, останавливаясь перед каждым перекинутым над путями проводом. Каждый такой провод мы цепляли за буфер дрезины и затем весь собранный ворох проволоки сбросили перед возвращением обратно. В ходе рекогносцировки были выбраны основная и запасная огневые позиции минометов, которые на малой платформе должны быть доставлены с помощью дрезины.
Через два дня, оборудовав огневые позиции, ко мне на НП пожаловали Глушков и Доценко. Проверив телефонную связь с оставленным старшим на минометной позиции старшиной Кукушкиным, дали тому команду изготовить минометы к открытию огня и скомандовали установки прицелов. Я заинтересованно следил за подготовкой к открытию огня. Последовала команда “залп” и через несколько секунд над нами с протяжным свистом проследовали две полковые мины. Они упали в озеро, примерно, посередине между нашим и вражеским берегами. Доценко и Глушков посовещались и решили прибавить прицел на столько-то делений. Залп! И мины начали свой свистящий полет. Я на всякий случай отступил к трапу, ведущему в блиндаж. С нарастающим визгом (допплер “выше!”) мины падают у самого нашего берега, подняв фонтаны грязной воды с илом. Заинтересованно слежу за действиями управляющих огнем. Улавливаю из разговора: “...мало взяли”, — и новую корректировку: “больше пять”. На этот раз чувство самосохранения заставляет меня спуститься на три ступеньки вниз по трапу. Залп и тут же смертельно повышающийся свист двух мин. Я спрыгиваю со ступенек и успеваю уступить дорогу скатившимся в блиндаж корректировщикам. Два взрыва над головой, осыпаются струйки песка, вздрагивает блиндаж. Управляющие огнем смотрят друг на друга.
— Ты сколько прибавил? — спрашивает Сашу Глушков.
— Пять...
— А надо?
Я начинаю хохотать первым. Саша хлопает себя по лбу и присоединяется. Глушков минуту смотрит на нас, озадаченно чешет затылок и присоединяет свой грохочущий смех, образуя трио. Секрет попытки самоубийства из... миномета прост и нам известен: миномет — оружие навесной стрельбы. Его наводка начинается с угла возвышения 45, при котором дальность полета наибольшая. В дальнейшем каждое увеличение угла от 45 до 90 градусов ведет к уменьшению дальности полета снаряда. Мы за все прошедшее военное время имели дело с артиллерией настильного огня, где повышение прицела дает приращение дистанции стрельбы. Ясно было нам всем, как божий день, особенно, Саше, который всегда был аналитиком по складу ума и отлично разбирается в теории процессов, гораздо более сложных, чем зависимость дальности полета снаряда от угла возвышения. Виной же этого, к счастью, благополучно закончившегося происшествия было обычное, но тем не менее, опасное явление: стереотип мышления, который вырабатывается при многократных механических повторениях одного и того же процесса, когда сознание перестает требовать обязательной логики от любого решения, каким бы привычным оно не выглядело на первый взгляд. И в этом тоже заключается одно из требований, предъявляемых профессионалу. Особенно военному.
И в заключение этой главы хочу упомянуть еще об одном качестве, которое очень полезно профессионалу, но, вместе с тем, проявляется столь редко, что его невозможно выставлять, как обязательное требование.
Я имею в виду чутье.
Одним из несомненных обладателей этого качества был мой помощник Абдул-Гамид Керимов. Он обладал несомненным чутьем судоводителя. Бывало так: стоим в дозоре. Моторы запускаем периодически для прогрева. Ветер переменных направлений затрудняет учет дрейфа. Маяки выключены. Определить свое место дьявольски трудно. Но необходимо. Устав ловить мгновенные включения прожектора с условленного места, что должно заменять маяк, посылаю матроса разбудить помощника. Гамид поднимается на мостик к компасу. Заглянуть предварительно в карту он избегает — его решение навигационной задачи должно быть свободно от чьего бы то ни было влияния. Он стоит у компаса, не склоняясь к окуляру пеленгатора. Бросает взгляд то в одну, то в другую сторону горизонта, посматривает на картушку. Затем идет и прокладывает два или чаще три пеленга, в пересечении которых наше место. Наблюдения по всем правилам записаны в журнал. Я отпускаю помощника и начинаю проверку. Трачу на это раза в три больше времени, чем он и в результате всегда убеждаюсь в доброкачественности его наблюдений. Лезгин, выросший в горах Кавказа, до своего совершеннолетия не видевший воды глубже, чем в горных речках, не может иметь наследственных задатков моряка! Я решил проверить его морское чутье. Однажды, когда нашему катеру предстояло пройти в Кронштадте очередную проверку состояния мореходности и мы со дня на день ожидали приказа отправляться, мы пришли из дозора поздно вечером, а еще затемно дежурный по причалу передал мне приказание сопровождать тральщики, которые уже вышли на траление. Я не стал объявлять аврал, вызвал боцмана для отдачи концов и ходовую вахту. Гамида я велел не беспокоить и он продолжал спать. Около десяти утра я послал матроса спросить помощника, с какой стороны оставить приемный буй Кронштадтского створа? Я думал, что при вести о приближении к Кронштадту, в котором мы не были уже полгода, он вылетит опрометью на палубу. Но матрос, вернувшись, принес мне ответ по существу: “он сказал—полевому борту”. Тогда я выждал еще немного и послал матроса спросить у помощника, через какие ворота лучше входить в Лесную гавань? Уж теперь он выбежит! Возвратившийся моряк доложил:
— Помощник сказал, что мы находимся в районе Сескара!
Учитывая, что Керимов спал в рубке гидроакустики, которая не имеет иллюминатора, и что к нему за это время никто не входил, кроме посланного мною моряка, приходится поверить в его способности!
Кстати, это замечание остается справедливым и за пределами судовождения. За год Абдул-Гамид сделал огромный шаг вперед в овладении русским языком. Правда, мы с ним ловили каждую свободную минуту, чтобы совершенствоваться в разговоре и чтении. Вместо хрестоматии у нас был старенький томик Гоголя и, надо сказать, Николаю Васильевичу в первую очередь нужно сказать спасибо за наши успехи. Достаточно упомянуть о том, что после войны и демобилизации (он был призван из запаса) Керимов преподавал в Ленинградской (!) мореходке!
Что же касается чутья, то, вероятно, оно вырабатывается у большинства старых моряков. Мне самому частенько приходилось в последующие годы испытывать нечто подобное, уже плавая в гражданском флоте. Сколько случаев бывало, когда неведомо какой импульс выносил меня на мостик: “Ну, что у вас тут?” И вахтенный помощник с облегчением отвечает что-нибудь наподобие: “А я только хотел вам доложить — тут судно идет справа на пересечку!”
Положим, подобные случаи можно отнести — и я относил — к совпадениям, каких немало в морской нелегкой службе, но что вы скажете о таком? Где-то в середине шестидесятых мой теплоход направлялся из Бейрута в Таранто. Я рассчитал, что полным ходом мы подойдем к Коринфскому каналу вечером и, чтобы избежать ожидания и двойного тарифа за ночную проводку, решил идти вдоль южного берега острова Крит, а затем — прямо в Адриатику. Этот путь был гораздо реже посещаем судами и сулил минимум беспокойства в ночное время. Мои надежды оправдались и я спокойно проспал до шести утра, когда голос старпома по переговорной трубе сообщил: “Военный корабль!” Я встал, взял фотокамеру и поднялся на мостик. Мы подходили к западной оконечности Крита. Из-за мыса только что вышел греческий эсминец; вероятно, по данным локатора его направили проверить, кто это движется таким необычным курсом. Эсминец разошелся с нами, обменявшись флажным салютом, после чего развернулся, удовлетворенный результатами своей разведки, и последовал за мыс. Я сделал несколько снимков и тоже развернулся, чтобы спуститься вниз.
— Молодец, что предупредил, — говорю старпому перед тем, как покинуть мостик.
— А я ничего не говорил, — отвечает старший помощник и смотрит на меня, ну, не как на ненормального, но... В общем, с недоверием.
И вахтенный смотрит на меня с любопытством и подтверждает:
— Мы ничего не говорили...
А штурман добавил: — Я подумал: надо капитану доложить...
Я смотрю задумчиво на фотоаппарат и удивляюсь: — С чего бы мне его брать?
В этом случае ФЭД послужил доказательством для меня самого, что это не было простым совпадением. И знаете, что меня мучает в этом эпизоде? То, что я решительно отвергаю всякую мистику и оккультные силы. И передачу мыслей на расстоянии тоже. Потому что все это означает ничто иное, как насилие над человеческой волей. Но что было — то было. Лейка не врет!
Что же касается качеств, необходимых профессиональному военному, хотелось бы еще упомянуть о взаимопонимании. Это когда командир, утратив в бою связь с подчиненным, уверен, что тот безошибочно выполнит именно то, что командир ожидает. А подчиненный, естественно, правильно представляет пути проведения в жизнь идеи командующего.
Вспоминаю наш бросок на Таллин. Мой катер в то время стоял в Ручьях на размагничивании, опутанный проводами. Вдруг меня вызывает командир Второго дивизиона Резниченко и объявляет: прекратите работы, снимайтесь к своему дивизиону в Усть-Лугу!
Я удивляюсь: — А размагничивание?
— Размагничивание отставить! Кведло подписал приказ! — и показывает лист с подписью нашего комдива Станислава Кведло.
Путь из Ручьев до Усть-Луги преодолели легко — по береговым ориентирам. Компас “показывал погоду” — размагнйчиваниеоказало свое воздействие на магнитное поле катера и таблица поправок на девиацию — отклонение магнитных сил от нормы — перестала соответствовать своему назначению. Катер сделался беспомощным против магнитных мин. И к тому же утратил способность самостоятельно следовать назначенным курсом и определять свое место, то есть географические координаты. В Усть-Луге дивизион готовился к броску на Таллин. Войска уже завязали бои на окраине города. Комдив Кведло провел инструктаж на переход морем. Он смело применил новую систему условных сигналов — только на этот переход: — Мы будем держаться в таком тесном строю, — объяснил он свою систему, что весь дивизион в строю уступа уместится в трехсотметровом отрезке. Уступ держать змейкой: четные номера держат на два метра левее головного, а нечетные — ему в кильватер. Так и не врежешься в корму переднему, и не выйдешь из протраленной полосы — впереди с тралами пойдут малые тральщики. Ясно?
И он перешел к сигналам на переход:
— Будем идти так плотно, что некогда будет читать семафор или поднимать флажный сигнал. Смотрите на мои длинные руки!
И он показал набор из нескольких самых срочных сигналов для изменения хода и поворотов. Как сейчас помню длинные руки Станислава Ивановича, дирижирующие нашим переходом и его высокую фигуру на флагманском катере, видную со всех катеров строя. А мой катер, естественно, шел последним. За нами шел сетевой заградитель “Онега”, на котором размещался командир ОВРа капитан первого ранга Богданович и его штаб.
К столице Эстонии подошли к вечеру 22 сентября. Ни кораблей, ни авиации противника не было видно. На берегу еще гремели залпы и полыхали пожары. Мы вошли в минную гавань, которая оказалась местом, куда немцы свалили все остатки из своих минных арсеналов. Уже подорвался на якоре тралыщик-стотонник. Срабатывали фугасы, заложенные в портовые причалы и брекватер. На стенке Купеческой гавани горели составы грузовых вагонов, часть из которых немцы сбросили в гавань и они с рельсов неразъемной дугой уходили в воду. Кведло побывал у Богдановича, доложил о благополучном переходе и получил указание: срочно развернуть охрану порта и района с моря. Катера один за другим выходили в дозоры. Остался один — мой. Я с командиром дивизиона на борту осторожно подошел к проверенному нашими минерами месту у причала и получил совершенно исчерпывающее указание: — А тебе стоять и ждать пока приведут сюда СБР, сделают размагничивание и уничтожение девиации. А до тех пор — стоять неподвижно!
Сделав это распоряжение, Кведло убыл обустраивать свой штаб и доложить к 24.00 командиру ОВРа.
Ко мне то и дело заходили в поисках убежища штабные офицеры — у них пока еще не было квартир и я, как добрый хозяин, принимал их с чаркой — за победу и освобождение Таллина. Вот тут я, уверовав в прочность своего “отстойного” положения, и себе позволил приложиться к “бензоконьяку”. Веселую беседу нарушил приход командира звена, не помню точно, кого из них: — Выходите в дозор! — приветствовал он меня, — немедленно! Комдив знает, — предупредил он жестом готовую речь об отсутствии размагничивания и девиации, — здесь недалеко, в проливе Виимси, между полуостровом Палясаар и островом Найсаар! Пока подойдут другие катера. Это приказ командира ОВРа. Некому заткнуть сейчас эту дыру.
— Дайте хоть карту! — вставил я наконец свое слово. — Я же здесь еще никогда не был...
— Карт нет! Гидрографический отдел еще не прибыл. Да это здесь рядом, — неопределенно махнул он рукой, — там в проливе увидишь буй полосатый, можешь за него завести конец. Главное—немедленно! Я должен сейчас доложить!
— Можешь идти, сейчас снимаюсь! Когда смена? У нас продукты на исходе!
— Все будет! Только выходи без задержки!
И я — нетрезвый — вопреки всем своим правилам, вышел в глухую ночь без карт и компаса — вопреки всем морским законам! Нашел пролив и буй, к которому — тоже вопреки правилам — привязался. Меня сменили через неделю! Пришел “Д-3" и стал на мое место. В следующую ночь его вместе с экипажем утопила подводная лодка противника. У меня по-прежнему в душе существует мистический страх перед пьянством на войне. Но каким олухом оказался бог, что опоздал послать подводную лодку к полосатому буйку ровно на сутки!
Глава 8.
СЕКСУАЛЬНОЕ БЛЮДО
Я осле основательной очистки Таллина и его окрестностей от основных вражеских сил, оставшихся на территории республики, мы начали постепенно вживаться в местный уклад жизни и колорит. Получили первые опыты знакомства с языком. Не без курьезов. Один из наших офицеров, гуляя по городу, был восхищен красотой собаки, с которой прогуливался пожилой гражданин. Собака, действительно, выглядела эффектно, особенно, хвост, напоминавший султан на каске кавалериста уланского полка. Хозяин, польщенный восхищением офицера тут же преподнес ему собаку. На вопрос благодарного русского: “как ее звать?”, эстонец, окончивший до революции русскую гимназию и сохранивший внушенную тогда чистоту языка, понял вопрос буквально и ответил: “Туле сия”, — что в переводе значит: “иди сюда”. Так белая собака с фонтаноподобным хвостом на всю жизнь осталась “Иди сюда”.
Недоразумения, в основном, безобидного свойства, случались с нами то и дело. Так, вспоминаю я первое посещение шикарнейшего ресторана “ Глория Палас” в центре города. Кстати, замечу, что простодушные граждане Эстонии, принимая советские деньги, считали их по последнему довоенному курсу, чем мы, надо признаться, беззастенчиво пользовались. Усевшись вчетвером за столик, мы заглянули в меню, в котором еще не было русского перевода, и поразились дешевизне. Кто-то предложил: “Давайте возьмем самое дорогое блюдо”. В самом конце меню было обозначено блюдо с ценой, значительно превышающей все остальные. Оно имело странное название: “Сексер”. Мы просмотрели весь список до конца и один из нас предложил: — Давайте закажем это сексуальное блюдо! — и получив согласие, обратился к по-европейски сдержанному официанту: — Дайте нам бутылку коньяка и четыре сексера!
Официант потупился и, отчетливо артикулируя слова, произнес:
— Разрешите, я сначала принесу один сексер, а потом, если пожелаете, сразу принесу остальные!
— Должно быть, гадость достойная, этот секс! — воскликнул один из нас.
И тут появился официант с грудой тарелок, которые он разместил на нашем столе и на маленьком столике. Оказалось, “сексер” — от слова “секс” — шесть — это ассорти из шести закусок для шести персон! И это, между прочим, не последний случай, когда официант из “Глории” давал мне урок хорошего тона.
Года через три после войны начальник Штаба Балтийского флота проводил совещание с командирами кораблей. В час дня он отпустил нас на один час — пообедать. Времени, чтобы сходить на корабль, не было и я отправился в ближайший ресторан — “Глория”. Время было удачным, посетителей в это время почти не было. Я заказал какой-то дежурный обед — суп, котлету и компот и попросил быстрее обслужить меня. Официант без задержки принес обед и, оглядев стол, со словами “сейчас ножичек принесу! ”, побежал к буфету. Принес нож и положил справа от тарелки. А меня черт надоумил похвастаться знанием этикета: — А ножичком здесь делать нечего! — кивнул я в сторону котлеты. Официант грациозно склонил голову и с большим тактом произнес: — Извините, я подумал, что вы, быть может, пожелаете присолить. С тех пор я избегаю демонстрировать свою воспитанность в хороших ресторанах.
Возвращаясь к первой стоянке в Таллине, упомяну, что после моего дозора в проливе Суурупи (на створах Виимси), мой катер решили перед размагничиванием немного подремонтировать — заварить несколько трещин от осколков и сотрясений корпуса при близких взрывах. Для этого катер подняли на кильблоки в углу полуострова Пальясаар, недалеко от минной гавани, в довольно глухом в то время районе Копли. В это время штаб ОВРа, при котором связистом служила моя жена, обосновался в Таллине и нам во время стоянки катера на ремонте удавалось видеться. Однажды она пробежала на причал, где находились ремонтные мастерские через час после того, как мы с ней расстались, взволнованная: — Пойдем в больницу! Гоша Верещагин подорвался на мине!
Верещагин был моим другом, командиром одного из катеров нашего дивизиона. Они с моей женой Раей были однофамильцы. А поскольку она после брака не сменила свою матросскую книжку, то ее в части знали, как Верещагину. Поэтому Гошу считали ее мужем, разумеется, те, кто не был близко знаком.
—Гляжу я, — рассказывала она уже на ходу в госпиталь, — девчата на меня странно смотрят, а одна говорит: “Рая, твой муж подорвался на мине, сегодня в сводке передавали”. А я говорю: “Это не мой муж, а мой однофамилец. А я от мужа только что пришла!”
К счастью, мой товарищ не сильно пострадал: общее сотрясение и ожоги на руках и лице от горевшего на воде бензина. Счастье, что на нем был капковый бушлат, поддержавший Гошу на поверхности, пока он был без сознания. Его и остальных собрали другие катера, шедшие в одном строю. Не помню уже, право, были тогда погибшие или нет.
Из неприятных воспоминаний о Таллине остались случаи перестрелки, в которую приходилось порой вступать с затаившимися врагами. Во время стоянки на ремонте один раз обстреляли вахтенного на катере, пуля разбила приклад автомата. В другой раз во дворе Таллинского Кремля — Вышгорода, который мы с товарищем — тоже командиром катера — Володей Красовским проходили под окнами здания, в котором размещался Эстонский корпус, швырнули из окна третьего этажа бутылку, с хорошей прицельностью. Выручила нас зашуршавшая ветка, которую, пролетая, задел метательный снаряд. Мы успели отпрянуть от траектории. В молодости реакция у всех нас была хорошая.
В третий раз я шел к себе в Копли в совершенно пустынном месте. Впереди меня шли двое в солдатской форме, но без погон. Я, не желая обгонять, замедлил ход. Они тоже. Я остановился. Незнакомцы тоже. — Не бойся! — рассмеялись они нехорошим смехом. — Иди, куда идешь!
К счастью, мы уже поравнялись с местом стоянки катера — место было похоже на кладбище кораблей, но я заметил, что вахтенный смотрит в мою сторону: — Вахта! — крикнул я. — Трое — ко мне! — и выхватил пистолет. Ситуация резко изменилась. — Стоять! — приказал я. Несколько моряков с автоматами спешили ко мне. Место было открытое, бежать неизвестным было некуда. У них обнаружили револьвер и полное отсутствие документов. Сдали в комендатуру. Через несколько дней я узнал, что оба были дезертирами.
Но самым опасным случаем была перестрелка с неизвестным противником, происшедшая во время салюта в честь впервые установленного Дня артиллерии 19 ноября, в годовщину начала Сталинградской операции. В Таллине, как и в других столицах республик, салют состоялся в 22 часа. Это было, напомним, в разгар войны, при продолжающемся строгом режиме светомаскировки. После каждого залпа салюта, сопровождавшегося пуском ракет и совершенно неуправляемой стрельбой из всякого стрелкового оружия с катеров, тендеров, ботов и всякой мелочи, наступала пауза сплошного мрака, усиленного недавней засветкой глаз. Я шел в минную гавань от улицы Вана Коломая, вдоль глухой стены старого кладбища. Во время очередного залпа я услышал свист пули недалеко от своей головы: — Вот дураки пьяные! — подумал я в адрес матросов, присоединивших к салюту свои залпы. Вторая вспышка залпа... И снова: пуля чиркнула по кладбищенской стене, высекая из нее искры, совсем уже близко. Это уже не салют! И я выхватил свой испытанный “Люгер”, который в такой обстановке всегда носил вложенным между пуговицами кителя. За двадцать секунд между залпами я успел перебежать через дорогу и прижаться спиной к какой-то калитке. Залп салюта, выстрел врага (в прежнем направлении!) и мой выстрел на вспышку выстрела противника — все это произошло одновременно. Наступила пауза, в течение которой я старался сохранить направление ствола своего оружия. Вспышка — и я послал пулю в том же направлении. Мне показалось, что я уловил перебежку противника на мою сторону улицы и я тут же послал вслед четыре или пять пуль. Думаю, что если это был не новичок в военном ремесле, он должен бы ощутить уважение к калибру и тону примененного его противником оружия, а может он успел-таки получить свою порцию. Потому что когда утром мы со стажером помощника Мамоновым проверили место происшествия, то обнаружили нечто вроде следов, оставленных только одной ногой. К тому же, было похоже, что следы оставлены кровью, но прошедший на рассвете дождик размыл их и сделал этот вывод недостоверным. Главное, все-таки, в том, что я не пострадал. С моей точки зрения, разумеется.
Ну и еще раз о поводе для салюта, о котором я рассказал только что — о Сталинградской победе наших войск над силами вермахта. Простите, но я не в силах пройти мимо этого величайшего события войны. Мне приходилось копаться в послевоенной литературе о войне и, конечно, сравнивать оценки разных авторов, как наших, так и союзных нам, а также бывших вражеских исследователей событий войны. Большинство англо-американских специалистов пытались доказать, что победу над фашистской Германией обеспечила победа союзников в битве за Атлантику. Так они именовали операции своих сил, направленные на срыв блокады Атлантических портов, проводимой подводным флотом Германии. И вот что я — конечно, не первым — обнаружил в массе статистических материалов о войне: потери торгового тоннажа союзников росли с каждым годом до начала 43-го. А потери германских подводных лодок, напротив, с этого же момента начали в быстром темпе увеличиваться. И наоборот — потери торгового флота союзных держав с начала 43-го года быстро сокращаются. Ищем причины: были ли в предшествующий период в “битве за Атлантику” такие решающие события, как генеральное сражение? Было ли создано и применено новое оружие, кардинально изменившее соотношение сил? Может быть, было внезапно создано решающее преимущество в численности противолодочного флота? Не было ничего из перечисленных факторов. Была по-прежнему тягучая, “вязкая”, как выражаются футболисты, возня в океане. Дальше. Отвлекшись на момент от Атлантики, с изумлением обнаруживаешь, что во всех, без исключения, сферах деятельности Германии, включая, например, уровень производства сланцевого бензина в Прибалтике, который в начале 43-го года упал, примерно, на одну треть, — примерно, на столько же, на сколько увеличились потери германских подводных сил. Что же могло так потрясти все устои фашистской Германии в начале 43-го года? Ответ однозначен: Сталинградский разгром. С его завершением гитлеровский Райх уже не мог оправиться. Эти общие рассуждения нашли полное подтверждение в точных расчетах, вплоть до компьютерных.
Ну, и для нас, воинов армии и флота СССР, произошли второстепенные, но немаловажные, изменения. Введены новшества в форму одежды. Установлены наплечные знаки различия — погоны. Стало возможным издали определять род войск и звание военнослужащих. Отменены звания “красноармеец”, “краснофлотец” и введены прежние: “солдат” и “матрос”.
Мне вспомнился забавный случай, произошедший в 39-м году со мной. Я получил в курсовой баталерке нарукавные нашивки: матерчатые прямоугольники со звездочкой и двумя узенькими нашивками — знак различия для младшего командира. В спальном кубрике я стал перед зеркалом примерять — как бы выглядели такие знаки на плечах? Проходивший мимо зам. начальника курса старший политрук Абрамов распорядился: — Зайдите ко мне! В своем кабинете он спросил: — Вы знаете, что вы сделали?
— Примерил, как бы выглядел я в погонах...
— А вы знаете, что такое погоны? — и, поскольку я пожал плечами, он веско разъяснил: — Так знайте: погоны это символ контрреволюции!
И я от всей души дал торжественное обещание: никогда, ни при каких обстоятельствах не надевать погоны!
Темпора мутантур!
Но победа под Сталинградом внесла переоценки во взгляды людей всех категорий. И в малом, и в большом... Только вот переименовали Сталинград впопыхах неудачно. Я имею в виду не политику, а топонимику. Для русского сочетание “лгогр” труднопроизносимо. Вслушайтесь: даже диктор произносит: “Волкоград”. Не звучит!
Однако, мой экскурс в сторону от основной темы изрядно затянулся!
Темпора мутантур — времена меняются (лат ).
Глава 9.
ХОДИЛИ МЫ ПОХОДАМИ...
Первым из командиров катеров, с кем вас познакомил, дорогие мои читатели, был — помните? — Иван Гуржиенко. Или как он обычно рекомендовался — “Гуржий”. Это был высокий, хорошо сложенный блондин с жесткими ладонями и честными глазами. В нем угадывалась готовность придти на помощь своим и безжалостность к врагу. Катером он управлял, как своим телом, и на самом деле, высовываясь своим долговязым корпусом из рубочного люка, напоминал мифического кентавра. Он являлся самым старым по списку из капитанов бэмо (двое командиров, прибывших до него, погибли со своими катерами раньше), поэтому чаще других его катер при совместных выходах в море, являлся флагманским. Упомянем также о двух, следующих после командира, лицах на катере — помощнике (он же боевой заместитель) Иване Станкевиче и старшем механике старшине первой статьи Меньшикове. Этот, вполне надежный специалист, имел один существенный недостаток, приобретенный в период службы на катере — он являлся ярым последователем добычи спирта из бензоспиртовой смеси, о чем было сказано в одной из предыдущих глав. При этом он не употреблял полученный продукт большими порциями, но поддерживал в себе тонус регулярными малыми дозами. В результате у него началась “делириум тременс” —белая горячка.
Однажды с грустью в голосе Меньшиков обратился к Станкевичу:
— Товарищ старпом! Не можете ли вы приставить ко мне кого-нибудь? Или запереть меня?
— Это зачем? — подозрительно посмотрел на него Станкевич.
— Понимаете, — с прежней печалью в голосе продолжал Меньшиков, — со вчерашнего вечера мне в правое ухо какой-то голос шепчет: “Убей старпома, убей старпома!” Я, конечно, понимаю, что этого делать не следует. Но если он еще сутки будет это нашептывать..."
Станкевич помчался к командиру: “Уберите отсюда этого дурака! ” — заорал он. И Меньшикова отправили в военный госпиталь в Усть- Луге.
Это происходило еще в период боев под Нарвой.
Через несколько дней на рейд Гакково прибыл танкер-водолей для снабжения флота ОВРа питьевой водой. Для защиты танкера от немецких самолетов всегда выделялся катер специально для его охраны. В тот раз эта обязанность досталась катеру Гуржиенко. Он выбрал место по корме танкера и стал в двадцати метрах от объекта охраны.
На этот раз “Юнкере” подкрался незамеченным — со стороны солнца. Вся кассета бомб, предназначенных танкеру, попала в катер. Все произошло настолько быстротечно, что некоторые спорили о том, что катер, должно быть, отошел куда-то и вот-вот должен возвратиться. Но пришел водолазный бот. Катер лежал на дне и вся команда была на боевых постах. Все... Кроме механика Меньшикова! После этого Меньшикова долго называли “Мичман Подушкин”. Как известно, шаловливый мичман за какую-то выходку попал на гауптвахту и просидел там, когда его корабль — броненосец “Петропавловск” погиб в бою с японскими силами с почти всей командой и командующим флотом адмиралом Макаровым.
Я встречался с Меньшиковым, совершенно выздоровевшим, в том же году. Он был на приемке нового катера и оказал мне немаловажную услугу.
Дело было так. Я привел свой катер на завод “Судомех” для ремонта боевых и эксплуатационных повреждений. С собой я привез документ на перевод жены со службы из армии во флот. Я рассчитывал на TOJ что за время ремонта — недели две-три — я успею совершить все формальности по ее переводу и привезти ее в штаб ОВРа, где ей обещали место службы. Однако, органы комплектования решили иначе: поскольку новая команда в своем большинстве не имела еще боевого опыта, а идти предстояло с ходу в операции, то лучше поменять команды. Слабо подготовленную с нового катера перевести на ремонтирующийся, где они за время ремонта могут укрепить свою подготовку. Мне же с моим экипажем предстояло принять новый катер и сниматься в Нарвский залив. Таким образом, в моем распоряжении оказалось не более пяти дней.
Мой старый друг Володя Красовский, который покинул дивизион раньше меня после подрыва своего катера на мине, сообщил, что бронепоезд, на котором служила жена, куда-то ушел и ему не удалось выяснить, куда. И еще с Красовским оказался... “мичман Подушкин" — механик Меньшиков, трезвый — ”в рот спиртного не берущий" — и очень деятельный. Пока я занимался неотложными делами, мои друзья нашли знакомого шофера, который заявил, что готов на своей “Эмке” ехать куда угодно, “пока не разыщем вашу женушку”, лишь бы бензин был. За заправкой дело не стало. Поначалу объехали вокзалы — ни на одном не могли сказать, где наш бронепоезд. На последнем — Финляндском — какой-то начальник проронил догадку о том, что бронепоезд, по-видимому, ушел в Новгород. Да и что ему делать в освобожденном от блокады Ленинграде? — подумалось мне.
— Ну что, — спросил шофер, — поехали в Новгород?
И вдруг, дремавший все время на заднем сиденье, Меньшиков сказал:
— Спроси у этого! — и указал на проходившего мимо железнодорожника с деревянным ящичком, в котором носят измерительные инструменты для проверки колеи, в руках. Одновременно мне пришла мысль: я не стал задавать вопрос о бронепоезде — работнитков железной дороги не интересует, что прицеплено, они, говоря о составах, вседа именуют их номером паровоза.
— Где 013-й? — спросил я у встречного.
— С утра был в Новой Деревне, — без запинки ответил тот.
Не прошло полчаса, как мы прибыли на станцию в Новой Деревне. На путях рядом со своей базой мирно стоял бронепоезд. Рядом стоял состав его базы. Мимо проходила девушка в форме с нашивками “старшего матроса”. — Остановим машину! — скомандовал я. Это была Рая.
— Ты дывысь! — от удивления она перешла на родной украинский...
Тут же оформили перевод, и Рая с документами и своим нехитрым имуществом уселась в машину и отбыла к новому месту службы, провожаемая добрыми напутствиями всей команды бронепоезда.
В то время бюрократизм в Вооруженных Силах был крайне непопулярен. Через неделю, обменяв свой 514-й бэмо на новенький 519-й, мы прибыли к месту базирования в Нарвский залив.
В заключение этого эпизода скажу о Владимире Красовском. После подрыва на мине, который унес катер, но сравнительно легко обошелся экипажу, он работал девиатором на заводе штурманских приборов. Мы дружны по-настоящему. Позже, когда у нас родится сын, мы некоторое время будем жить у Красовских. И теперь, когда пришла старость и ездить стало для нас трудным делом, мы не теряем нашей дружбы и взаимной привязанности.
Хотя и живем в разных городах: я в Подмосковье, а он в Питере.
Едва мы успели привыкнуть к новому катеру, а может быть — и он к нам, как дивизион лишился еще одной единицы — подорвался на неконтактной мине еще один бэмо командира Якова Свердлова. Не Якова Михайловича, разумеется, а Якова Макаровича. Вообще-то у нас на катерах было два командира под этой фамилией — Герой Советского Союза Абрам Свердлов — на торпедных катерах и Яков Свердлов — на охотниках. Я помню точно только то, что количество потерь было — двое. Но не могу уже припомнить, погибших или пострадавших? Бэмо, как всегда при подрыве, утонул. Лопнули швы на днище. Но продержался на воде достаточное время, чтобы успели снять команду. Яша был по своему.характеру очень спокойный человек, но и после катастрофы с катером, говорят, не повышал голоса и не выказывал естественного в подобном положении волнения. Помню, он все время проверял катерные документы: все ли, что положено, он успел захватить с собой. Между прочим, о спокойствии Свердлова в критические моменты ходили легенды и анекдоты. Он никогда не произносил бранных слов. Бывало, когда кто-нибудь своей тупостью или нерадивостью выведет Яшу из равновесия, он позволял себе только со
вздохом произнести: “Абсолютный мужчина!” И покачает головой. Как-то я не утерпел и спросил его: “Яша, а что это значит ’’абсолютный мужчина?" Яша посмотрел на меня с сожалением и ответил: “А неужели непонятно? Абсолютный мужчина — это значит — член с головы
до ног!”.
Во всяком случае, Свердлов был отличным командиром и верным товарищем.
Я не помню, куда он был назначен после утраты катера; пути наши разошлись. Может быть, он получил назначение на другой флот?
Много общих воспоминаний у меня с собратом-командиром Иваном Старостиным. Это тоже очень спокойный, уравновешенный человек, хотя ему свойственны были и вспышки: так, заметив, что нерадивый вахтенный заснул на посту, Иван Гаврилович могпопросту пнуть ненадежного салажонка валенком ниже спины. И уж будьте уверены, этот безболезненный толчок возымеет действие крепче самой прочувствованной проповеди! Иван Гаврилович много лет возглавлял Совет ветеранов БМО и завода “Судомех”. Он и сейчас выполняет большую работу по нашим связям. Задолго до памятной даты начинает переписку со старыми друзьями об очередном сборе в Питере.
Нет у меня сведений о многих добрых друзьях и верных товарищах, с которыми приходилось делить бессонные ночи в дозорах и многие мили в конвоях, опасности траления и ночных высадок разведчиков... Живы ли вы, друзья-командиры, Петр Сорокин, Юрий Бальтер, Анатолий Брандер, Петр Гришин, Георгий Верещагин?
О многих ушедших мне известно: Юрий Кондаков, Иосиф Расин... Да и многие, многие с каждым днем убывают из числа ветеранов. Ведь по Далю ветеран — это “одряхлевший воин!” Что ж обижаться? Спасибо жизни за те послевоенные годы, что подарены нам ее жребием!
Конец войны я со своим отрядом катеров провел в охране наших морских путей, мотаясьот Кронштадта до Мекленбургской бухты. Помню вечер тридцатого апреля, когда радист позвал меня к приемнику: — Товарищ капитан-лейтенант! Послушайте, что они говорят!
Я подошел к приемнику. Из него лились мелодии Вагнера. Временами оркестр приглушался и звучала речь диктора... Говорил Берлин! Вернее, та часть его, которая еще находилась в руках фашистов. Я
прислушался. “Внимание... Внимание... Сегодня... Величайший из людей современности ...Адольф Гитлер... Окончил свою жизнь!” И снова “Валькирии” и “Гибель богов”...
Я выскочил на мостик: — Ребята! Братва! Гитлер сдох!
И полетели ракеты. А через восемь дней была Победа...
Некоторое время пришлось нести охрану побережья Польши, откуда много запятнавших себя нацистскими преступлениями или просто боявшиеся прихода русских, пытались на буксирах, катерах, яхтах и даже железнодорожных паромах бежать в Швецию — единственную нейтральную страну на Балтике. Мы их ловили и разворачивали восвояси. Были случаи, когда беглецы открывали огонь и даже из крупнокалиберных пулеметов. Тогда катерники применяли глубинные бомбы, сбрасывали их по курсу беглецов и даже подорвали таким образом огромный паром, если нс ошибаюсь, он назывался “Шверин”.
Приходилось осваивать новые базы. Вначале разместили ОВР Балтийского моря на острове Борнхольм, после освобождения его от фашистов. Затем из Москвы пришло указание немедленно передать Борнхольм датским властям и вывести с него все воинские части.
После этого остановились на Варнемюнде, маленьком, уютном городке, морских воротах порта Росток в Шверинском округе советской зоны оккупации Германии.
Для расквартирования ОВРа оккупационная администрация выделила нам территорию на противоположном от города восточном берегу реки Варно: — Занимайте школу морских летчиков, это единственное, что расположено на том берегу. Вам никто не будет мешать. А для сообщения с городом там есть паромная переправа!
Увы! Как всегда у нас, хорошие решения принимаются на пять минут позже, чем нужно. Когда мы пришли полюбоваться на свое новое убежище, то увидели на месте школы летчиков кучу безобразных руин. Оказывается, за день до того, как было отдано распоряжение передать школу со всем оборудованием морякам, ее успела взорвать комиссия по демиллитаризации Германии. Это, впрочем, не обескуражило наше начальство: ничего, успокоили нас, вы можете восстановить здания силами ваших моряков. И закипела работа! Нужно было без всякого снабжения, “хозяйственным способом”, восстановить хотя бы три здания! Закипела работа без сна и отдыха для моряков. Командир ОВРа, капитан второго ранга Герой Советского Союза Сергей Коршунович, властный и не признающий силы, которая могла бы воспрепятствовать ему проводить в жизнь свои идеи, мог через час после отбоя двенадцатичасового рабочего дня, взорваться телефонным звонком: — Почему бросили кирпич на носилках? Немедленно вызовите своих людей, пусть уложат стену до конца! Давайте черта- дьявола (любимое присловье!), но чтоб все было сделано!
Тут уж и я не выдерживал, хотя знал, что мой начальник один из тех, возражать которым такое же неблагодарное занятие, как плевать против ветра. Своими возражениями я добивался обычной реплики: — А почему у вас в части целый месяц не было боевой подготовки? Приготовьте мне к утру письменное объяснение!
— Потому что вы не оставляете времени на боевую подготовку, — завожусь я с полуоборота. Коршунович этой реплики дожидался:
— А почему у Цкитишвили и у Варина боевая подготовка идет и отчеты вовремя?
— Потому что они базируются в других портах...
— Так вам командир ОВРа мешает, так?
— Но и не помогает!
В таком тоне проходили у нас деловые разговоры. До тех пор, пока нас не посетил командующий флотом адмирал Левченко. Гордей Иванович Левченко к концу войны возвратил себе звание, снятое с него за сдачу Крыма. По характеру он очень напоминал нашего командира ОВРа Коршуновича и поэтому успел накопить на того целый ряд обид. Не буду вдаваться в их “разборки”, как выражаются современные деловые люди, но приехал Левченко к нам — внезапно! — очевидно, с целевой установкой снять Коршуновича. Комфлота шагал впереди свиты с поднятым воротником кожаного реглана и коротко посапыпал носом. Это означало крайнее неудовольствие: — Какой прекрасный городок был! И запоганили весь! Зас..цы! Наприсылали мне героев!...! ...! — разразился он неостроумной, но популярной бранью. Я, верный своей скверной привычке вылезать со своим мнение, не удержался: — Товарищ адмирал! Это не мы взорвали, а армейцы. Мы два дома восстановили...
Адмирал перевел на меня воспаленный взгляд: — А вы кто такой?
— Командир отдельного отряда сторожевых катеров! — дисциплинированно отрапортовал я.
— Вам, наверно, трудно отрядом командовать? — спросил адмирал с ударением на каждом слоге.
Сейчас снимет, — подумал я и с развязанностью человека, которому нечего терять, ответил: — А я легкой работы не ищу!
Левченко посмотрел на меня тяжелым взглядом и пробурчал:
— Этот хоть знает, что сказать! Где же ваш командир ОВРа?
Мой отрядный механик Паша Блуд потянул меня за рукав:
— Пойдем на катера, встретим его там!
Мой отрадный механик с такой странной фамилией обладал еще большей чем я способностью к бестактностям. Когда командующий приказал отвезти его на катере в Росток и сразу после отдачи концов сказал: — Полный ход! — Блуд спокойно движением руки воспрепятствовал командиру катера прибавить обороты и на рычанье адмирала: — Я сказал — полный ход! — повернулся к тому с рукой у козырька и отрапортовал:
— Разрешите доложить, это не велосипед!
Левченко проглотил эту дерзость, вероятно, потому что знал о правоте механика, установленной “Правилами эксплуатации механизмов”. А может быть, его потребность в жертве была удовлетворена происшедшей только что церемонией отрешения Героя Советского Союза Коршуновича от командования соединением.
Вскоре после упомянутых событий меня в числе нескольких офицеров, хорошо знакомых с минной обстановкой на Балтике, привлекли к делу проводки караванов торговых судов в порты Швеции, Германии и Польши.
Помню первый из караванов, впрочем, их по-военному продолжали именовать “конвои”. Это название навело меня на мысль использовать в качестве “сил охранения” один из катеров бэмо для связи, спасательных работ и разведки обстановки по курсу конвоя. Оказалось, что катер может также выполнять и буксировочные работы, как было в польском порту Гдыне, где к дате выхода конвоя не оказалось буксира.
Бэмо поочередно вывел на рейд все три судна конвоя: “Кура”, “Вы- тегра” и “Суомен Нейте” ("Финская Девушка", трофей). Высокооборотные моторы не предназначены для использования их в качестве тяговых мощностей. Поэтому то, что в данном случае сделал бэмо под командованием командира Вотинцева, было равнозначно тому, что заставить породистого рысака везти тяжеловесную платформу. Кстати, лейтенант Вотинцев заслуживает того, чтобы сказать о нем здесь несколько слов. Для этого необходимо возвратиться на Лавенсаари к раннему утру 16 мая 1944 года. Эта белая ночь запомнилась, как несчастливая. Примерно в полночь раздался взрыв у причала, где стоял стотонный плавкран, занимавшийся разборкой снятой на ремонт противолодочной сети. Оказалось, что в сети была мина, и ее кран снял и приволок в бухту вместе с сетью. Когда, перепуская сеть по мере ее разборки, кран приподнял мину и стукнул ею о борт, произошел взрыв, и кран обрушился своей стрелой на стоявшие рядом катера. Естественно, не обошлось без жертв. Не успели мы разобраться с этим делом, как подняла тревогу брандвахта: ближний дозор ведет бой!
Пока несколько катеров, включая мой, ожидали открытия бонов в воротах гавани, бой успел закончиться. Выскочив из бухты, мы услышали звук взрыва и увидели в чистом небе, освещенном зарей белой ночи, великолепное кольцо, какие любят пускать опытные курильщики. Оно возникло после взрыва катера МО-122, стоявшего в дозоре. Командир катера Скубченко настолько был уверен в том, что это приближается его смена, что начал сам (вопреки правилам) запрашивать установленный на данную дату пароль. В ответ три катера открыли огонь. Первым погиб командир катера. Команда дралась до последнего. После взрыва оставшиеся в живых плыли навстречу катерам поддержки. Среди них был стажер курсов командиров катеров младший лейтенант Николай Вотинцев. Он-то и служил в 12-м дивизионе БМО вначале помощником командира, а затем — командиром катера. Проявил себя хладнокровным и умелым командиром. Хладнокровие его я отметил еще тогда, когда заметил, что в сложной обстановке он не утрачивает способность улавливать юмор.
Со мной на борту в качестве командира конвоя, но в то же время, не утратившего статус командира отрада, командиру катера доставалось вдвое от обычной нормы хлопот. Капитаны судов не имели навыка к совместному плаванию и во время войны плавали, в основном, на Каспийском море и Дальнем Востоке. Когда вдруг останавливался сре-
Долго еще после войны приходилось в море особо тщательно проверять свои места навигационным способом...
ди ночи один, и мы подходили и спрашивали, в чем дело, он отвечал: — Пар приходится поднимать время от времени, уголь плохой! Вы идите, я догоню.
Спрашиваю: — А вы знаете, что вас несет на минное поле? Если вы останетесь один, то кто вас будет собирать, когда вы подорветесь на мине? Вы что думаете, я сам эти минные поля выдумал и на карту нанес, которые вам на инструктаже показывал? Будете отставать, считайте, что семью свою видели в последний раз!
— Так уголь...
— А вы механику и машинистам объясните то, что я вам сейчас объясняю. Они сумеют расшуровать и этот уголь. А в Гдыне получим антрацит. Не знаю, что объяснил капитан своим машинистам и кочегарам, но ход, хотя и паршивый, после этого давали. Естественно, если бы мы не носились вдоль конвоя, как пастух или еще лучше — как пастушья собака вдоль стада, не знаю, довели бы мы конвой в полном составе? А это все обеспечило присутствие в распоряжении командира
конвоя катера. Многие считали: война закончилась, эскорт караванам не нужен. Когда я рассказал своему другу и однокашнику Вадиму Чудову о своем опыте вождения конвоя на Балтике (а он к этому времени служил в штабе флота), Чудов опубликовал в газете “Красный Флот” статью “Умело водить конвои”, которая учла мой опыт и донесла до сведения руководства Военного и Торгового флотов.
Когда мы прибыли в Гдыню (Готтенхафен, как пытались окрестить этот искони польский город немцы), оказалось, что там находится настоящий Монблан угля. Нейтральная Швеция, у которой не было своих угольных ресурсов и чей флот давно простаивал в портах, первой пустила свои тральщики пробивать фарватеры для транспортных судов, устремившихся в Гдынюи Гданьск (бывш. Данциг) за углем. Увидели, как быстро распродают поляки “трофейный” уголь, заготовленный для своих нужд германским флотом и теперь принадлежащий победителям. Впрочем, возвращающиеся из-за моря, где они отсиживались всю войну, войска Андерса, не прочь теперь присвоить себе честь победы над Германией, так же, как и трофейные немецкие богатства. Получилось своеобразное соревнование. Польская администрация спешила раньше своих освободителей распорядиться углем и продавала его набежавшим в район Триграда (Гдыню, Гданьск и Сопот) судам Швеции, Германии, Дании. На первых порах приходили грузиться углем парусные шхуны, затем с первым углем пожаловали пароходы. Нам были даны негласные указания: грузить уголь при каждом заходе. Вплоть до того, что если заняты трюмы, сыпать уголь на палубы, “сколько поместится”! Моряк поймет, в какое опасное положение ставились наши торговые суда подобным распоряжением: углем закладывались палубные шпигаты и вода, поступающая при качке из-за борта, оставалась на палубе и создавала угрозу опрокидывания судна. Кроме того, сам груз съезжал к одному борту и угроза опрокидывания становилась катастрофической. В результате этого нелепого соревнования через пару месяцев появились его результаты. Как-то мне пришлось ехать поездом из одного прибрежного города в другой. Внезапно поезд остановился в поле. Зная обычаи польских железнодорожников, я думал, что машинист встретил знакомого и остановился поболтать (такое тоже бывало). Однако, время шло, а поезд стоял. Я подошел к машинисту: — Почему стоим?
— Нима венгля! — (нет угля!) — ответил машинист.
— Тогда дровами надо топить!
— Джева тэж нима! Нима запалка... (Дров тоже нет, спичек нет).
— А где уголь, который в Гдыне?
— Вшистко спшедано до Свенску! (Все продали в Швецию).
Вот так и плавали: с трюмами, полными плохо закрепленным оборудованием, и палубой, заваленной углем, гадая, что произойдет раньше: подрыв на мине или опрокидывание от потери устойчивости.
Но ничего страшного не произошло.
Впрочем, самое страшное произошло в Таллине, где проводилась выгрузка части груза и расформирование конвоя. Подписав необходимые формальности в управлении торгового порта, я возвратился на катер с приятным сознанием выполненного до конца задания. Командир катера встретил меня с выражением тревоги и обеспокоенности на лице:
— Приходил капитан-лейтенант из управления ОВРа, — доложил он, — и передал приказание командира ОВРа Богдановича: снять и отдать ему... наши главные двигатели.
Они должны завтра отправлять полякам обещанный подарок — дивизион сторожевых катеров. Завод задерживается со сборкой моторов для последнего катера. Богданович приказал взять моторы с нашего катера. А я сказал, что командир отряда вышел, и без него я такой вопрос решить не могу!
— Правильно ответил, Николай Васильевич! — сказал я. — Ну, я пойду к Абраму Михайловичу оправдываться, а вы тут начните пока демонтаж моторов, чтобы не сказали, что мы саботируем приказ старшего начальника!
“Абрам Невский” встретил меня, как незнакомого, опершись кулаками о стол. Его львиный голос начинал сотрясать утварь кабинета:
— Кто разрешил вам не выполнить МОЕ распоряжение? — он смотрел на меня холодным взглядом незнакомого. Брови сошлись на переносице. Назревала буря. Я старался выглядеть спокойным:
— Ваше приказание, товарищ капитан первого ранга, выполняется. Если к исходу суток — нормативного срока для демонтажа мотора — работа не будет выполнена, я признаю свою ответственность за задержку. Хочу также доложить, что норматив исчислен для демонтажа одного мотора силами всего состава машинной команды. Если нужно снимать одновременно два мотора, то Техотделу ОВРа следовало бы предусмотреть помощь людьми в этой работе...
— Люди будут! — проговорил Богданович уже без грома в голосе и во взгляде его исчезло холодное “неузнавание”. — Садись, поговорим! Ты слышал, что мы должны полякам к установленному сроку доставить подарок — этот дивизион катеров. Осубка-Моравский сам выезжает в Свиноусьцье на торжество приема дареного дивизиона!
— Как же, слышал. Специалистов выделяли для передачи катеров и обучения поляков.
— Ну вот! А мне говорят — командир отряда согласия не дает! Да я имею полномочия главкома взять что угодно и у кого угодно, чтобы не сорвать поставку! Как будто Богдановичу приятно грабить своих соседей?
— Но получается так, товарищ капитан первого ранга, — осмелел я, — у вас в ОВРе четыре дивизиона сторожевых катеров. А у нас в западном ОВРе — один отряд! Десять катеров! И мы там фактически продолжаем воевать — перехват беглецов, сопровождение конвоев... Вот сейчас: привел я три транспорта, срочно надо идти за новой группой... Так я, уж вы меня, Абрам Михайлович, извините, но я не мог такое экстраординарное распоряжение, как разоружение катера боевого ядра, разрешить, не проверив, от кого исходит.. Если допустил бестактность, простите. Не верилось, что вы лично приказали...
— Не обижайся, меня тоже подвели — завод не справился с переборкой моторов. А других этого типа нет... Я обещаю — прослежу лично! — чтобы тебе первые моторы из переборки передали. А письменный приказ по форме сейчас получишь, чтобы перед своим начальством был оправдан... Ну и—давай честно — чем нужно помочь катеру в снабжении или чем другим, говори! Мы же, все-таки, старые сослуживцы...
У меня сразу промелькнула гениальная мысль...
— Товарищ капитан первого ранга... Абрам Михайлович! Тут на катере командир — Коля Вотинцев... Тот, который на сто двадцать втором тонул... Он еще код спас и вахтенный журнал...
— Знаю, знаю... У Скубченко дублером был!
— Точно! Так у него ни одной награды за войну... И еще три человека, которые в Нарвском заливе отличились... Я представлял их, но почему-то не дали.
Командир ОВРа уже нажимал кнопку: — Офицера наградного отдела! — распорядился он. И когда тот вошел: — Идите на катер с командиром отряда и составьте вместе наградные в пределах моих прав!
Дело в том, что в военное время командирам частей и соединений от командира полка и выше были предоставлены права награждать своих подчиненных определенными орденами и медалями. Командир ОВРа имел права командира дивизии. Это положение, как и выдача ежедневной чарки, продержалось до конца разгрома Японии. И вот мы с начальником наградного отдела пришли на катер, заперлись в каюте командира и начали писать наградные.
Дело в том,что были военнослужащие, которым фантастически везло с наградами, это все знают, кто воевал. А были и те, кому получить награду было сложнее, чем совершить боевой подвиг. Помню моториста Казакова. Пареньвбоюбыл надежен, как пулемет “Максим”. А в остальном производил неопределенное впечатление. Я писал на него три представления и каждый раз отказывали.
Наградная, в которой было сказано: “ В бою обеспечивал безотказное действие своей техники. По приказанию с мостика давал ’’самый полный ход", превышающий паспортные возможности моторов". Политотдел ставил пометку: “Это должен делать каждый военнослужащий”. Откуда политическим чиновникам знать, чего стоит нечеловеческое напряжение для того, чтобы руками удержать центробежные ограничители оборотов могучих “Паккардов”!? Тогда я пошел на ... как бы это выразить? — на усиление эффекта. Во время проводки транспорта была необходимость прикрыть судно дымзавесой. Зажгли дымшашки. Когда пришло время сбросить дымшашки, я приказал позвать Казакова. Он прибыл из машинного отделения, грязный и недоумевающий. — Видишь дымшашку? — говорю ему.
— Вижу, — отвечает, а в глазах недоумение.
— Бери дымшашку и выбрось ее за борт!
Казаков открыл рот. И продолжает стоять, не понимая.
— Бросай за борт! — кричу бешеным голосом.
Казаков выбросил шашку за борт и продолжает смотреть на меня, как на ненормального. Присутствующие минеры тоже.
— Свободен, — говорю, — марш в машину!
В наградном листе я написал: “Во время боя с авиацией противника моторист Казаков по приказу командира катера подбежал на полном ходу катера к горящей дымовой шашке и выбросил ее за борт”. Абракадабра! Но медаль Нахимова выдали безапелляционно.
Составив пять наградных листов, офицер-наградник (по фамилии Черномазов) отобрал из чемоданчика орден “Красной Звезды” для Коли Вотинцева и четыре медали разного достоинства и заполнил удостоверения, заранее подписанные Богдановичем. Я позвал Вотинцева:
— Командир! Постройте команду и после доклада станьте в строй.
Все получилось в лучшем виде. Все уже мечтать перестали о награждениях: война-то кончилась! А тут: “Командир катера Вотинцев Николай Васильевич!” — Вотинцев подходит. — “От имени Президиума Верховного Совета СССР награждаю Вас орденом “Красной Звезды!” И так далее.
Собрали импровизированный стол, за которым поздравили награжденных и поблагодарили представителя ОВРа за красиво и, главное, — без бюрократизма проведенную церемонию.
Через три дня нам поставили моторы. Перед выходом из Таллина япосетил Богдановича, поблагодарил от имени награжденных. Мыоба были довольны и не имели друг к другу никаких претензий.
— Ну как твоя жена служит? — спросил командир ОВРа. Ведь ее назначение в ОВР в свое время было его инициативой.
— У вас, Абрам Михайлович, память просто как электронный счетчик! А что касается Раи, то она уже гражданский человек, а у нас с ней теперь есть сын!
— Примите мои поздравления и поздравьте жену! Она хорошо служила, пусть теперь ей хорошо живется на гражданке!
И мы расстались, довольные друг другом.
Что же касается дивизиона катеров, переданного в дар Польской Республике, то передача совершилась точно в срок. Мне об этом церемониале позже рассказывал Станислав Иванович Кведло, присутствовавший при передаче.
И еще один курьезный случай вспоминается в связи с этим делом. В начале года было получено распоряжение штаба ОВРа — выделить с каждого катера по одному мотористу из числа отличных специалистов для откомандирования в распоряжение отдела кадров Флота.
Для комплектования новых кораблей! — догадались мы сразу.
Первым прибежал механик 519-го Иван Андреевич Соколов: “Надо Елкина списать! Такой случай упускать нельзя!” Я знал, что у Соколова с Елкиным давние нелады. Елкин был неплохой специалист, но разгильдяистый малый. Да и остер на язык, что проявлял в разговорах с Иваном Андреевичем. Я подумал:
— Кто же его у вас возьмет, Иван Андреевич? Вон у него четыре взыскания в этом году. А сказано: “ из числа отличных специалистов ”! Какой же это отличный специалист с полным учетным листком взысканий?
— Да что вы не знаете, как все делают: карточку взысканий в огонь, а чистую — в дело! И все в порядке!
— Э-э, так не пойдет! Что это вы за аферу предлагаете? Если исправился подчиненный, пишите рапорт. А на подлог я не согласен!
Видно, насолил механику Елкин! Сел Соколов и сочинил слезный рапорт, мол, осознал моторист Елкин, глубоко прочувствовал и заслуживает реабилитации и назначения на ответственную должность. Прошу снять с него взыскания, наложенные мною такого-то и такого-то числа...
Елкина отправили в распоряжение. А механик Соколов вздохнул с облегчением. А через несколько месяцев является ко мне ... Елкин. В новенькой форме и с польским Крестом “Виртути Милитари” на груди! И рапортует: “Товарищ капитан-лейтенант! Старший матрос Елкин прибыл после выполнения правительственного задания для прохождения дальнейшей службы!”
Механик Соколов волком взвыл: “Не приму этого разгильдяя!”
А я отвечаю: “Ну уж, нет, Иван Андреевич, после того, как вы подали такой хвалебный рапорт, а Елкин ваш отзыв так блестяще оправдал, вам остается только пожать ему руку и поздравить с успешным обучением наших польских товарищей! А если вам это не нравится, то считайте, что вы подорвались на собственной мине. Или, поскольку война кончена, скажем так: забили гол в собственные ворота!
И надо сказать, видно Елкин действительно посерьезнел. Перечить старшему механику прекратил. И воцарился мир в машинной команде.
Вот таким достойным окончанием увенчаем мы эту главу.
Глава 10.
МЫ ДАЕМ КОНЦЕРТ!
Вскоре после окончания войны, множество моряков — в основном, представителей военных флотов союзных государств, замелькало в немецком порту Киль и его окрестностях. Главным поводом для подобного скопления союзников-победителсй был раздел германского военного и гражданского флотов и другие процедуры в этом направлении. Так, например, не достигнув согласия о том, как разделить единственный, почти готовый, авианосец “Граф Цепеллин”, было принято решение утопить его в самом глубоком месте Балтийского моря. Эту почетную обязанность на правах хозяина (т. е. захватившего порт Свинемюнде, где находился почти готовый авианосец) выполнили корабли КБФ, разумеется, в присутствии представителей Союзного командования.
Для проведения таких задач в Киле собрались спецуполномочен- ные командования флотов держав-победительниц на своих кораблях- базах и других плав-единицах-буксирах, плав-кранах, судах-базах, на которых размещались “зондер-команды” каждого из флотов, представлявших резерв, из которого комплектовались выделенные той или другой стороне суда-призы. На каждом из выделенных в состав нового владельца кораблей или судов, поднимался его государственный или военно-морской флаг и он отплывал к месту своего нового базирования.
Здесь, в Киле, напоминавшем в упомянутое время какую-то фантастическую морскую ярмарку, пересеклись в который уже раз, пути старых друзей-приятелей: Вадима Чудова, Ивана Петролая и — вашего покорного слуги, ведущего сейчас, через много лет после событий, свой необычный репортаж.
Естественно, первым вопросом нашего импровизированного совещания являлось: где его проводить? Иван Константинович, с апломбом старожила — он уже целую неделю в Киле — предложил:
— Пошли к американцам в бар!
И тут же на ходу выдал справку: ни у англичан, ни у французов, ни — тем более — у нас еще не было в Киле своего бара. Американцы играли роль радушных хозяев. Посетителями были победители. Прочие имели право присутствовать в качестве их гостей. Этим правом пользовались преимущественно немки. Они представляли, в основном, “такси-герлс” — партнерш для танцев.
Первым камнем преткновения для нас явилась стойка коктейль- бара. Она окольцовывала внутреннюю стойку, которую обслуживали солидный бармен в солдатской пилотке и золотых профессорских очках и две пригожие девчонки, тоже в форменных пилотках. Эти двое были заняты техническими операциями: кипятили, охлаждали, взбалтывали и добавляли лед в разноцветные смеси. Составлял же рецептуру сам профессор. При этом он на мгновение поворачивался к публике спиной и успевал, подобно фокуснику, неуловимым движением произвести необходимую операцию. Видно было, он не желает открывать профессиональные секреты.
— Чего желаете, молодые люди? — обратился он к нам, изготовив и вручив очередному клиенту порцию красивого радужного напитка.
— Коктейль! — единогласно ответили мы.
— Какой? — прозвучал естественный, но непредвиденный нами вопрос. Наши мундиры, да и нс слишком уверенно звучавший английский — все это побудило хозяина бара произнести нечто наподобие вводной лекции для неофитов необъятной, как нам пришлось узнать, области изготовления и потребления коктейлей.
— Вы русские еще недостаточно приобщились к прогрессу в деле потребления коктейлей, — с добродушным юмором начал он наше посвящение, предварительно убедившись в том, что располагает для своей лекции достаточным временем: единственный, кроме нас, завсегдатай стойки, по-видимому, надолго углубился в сладостный процесс дегустации, — меня зовут Гай Сквирсон и меня недаром прозвали профессором коктейлей. Мне принадлежит больше ста рецептов аперитивов! И из них очень много лечебного или специального назначения. Вы сегодня сможете испробовать, правду ли я говорю. Гм... Вы русские... Хотите “Русский флаг”?
— Нет, благодарим вас, — быстро ответил Вадим, — теперь у нас другие цвета! И потом... Этот рецепт не нов.
— О, вы разбираетесь, сэр! — произнес бармен, кинув взгляд на орден: американский орден! на груди Вадима. — Но ваш флаг слишком... Э...строг! Может быть, желаете “Душа общества”? Будете остроумны весь вечер!... Или “Белая Леди”? Ваша дама будет довольна!
— Нам бы хотелось чего-нибудь вкусного! — сказал я.
— Тогда, пожалуй, лучше всего приготовим вам “Устрицу в пустыне”! Как видно, этот рецепт не представлял секрета — составить его мистер Сквирсон доверил расторопным девицам-рядовым; сам бармен оказался сержантом.
Коктейль в высоком бокале представлял прозрачную жидкость цвета густого шампанского, на середине глубины которой плавала плоская капля молочного цвета. Следовало вначале высосать соломкою каплю, а затем свободно запивать устрицу “песком” пустыни. Неплохо! — признали мы.
До того как наплыв посетителей отвлек от нашей компании внимание любезного бармена, мы успели попробовать еще пару смесей, а Гай (мы уже перешли на “ты”) сообщить, что он работал на пассажирской “ Атлантик Оуш..”, где зарабатывал капитанскую зарплату: — Миллионеры проводили отпуск на том судне, на котором я плавал!
Из бара мы перешли в общий зал, где играл оркестр и танцевали. Вейтер(официант) принес и поставил на наш столик маленький советский флаг. Это делалось для того, чтобы знать, кто за каким столом сидит. Кроме советских моряков, большинство присутствовавших формы не надевали, отправляясь в места отдыха. Поэтому государственные флажки помогали общению союзников. Впрочем, интересы присутствовавших, в основном, были сосредоточены вокруг танцев. После мирного полуосвещенного, со своими покатыми сводами, бара, с его располагающей к интимной беседе атмосферой, шумный и плещущий прибоем разговоров и музыки, зал как бы переключал тонус на новый, более высокий, более жизнерадостный уровень.
Постепенно новый, более открытый уровень общения, начал вовлекать и нашу сдержанную компанию в свою орбиту. Мы начали откликаться на приветственные жесты и словечки от других столиков, дружески, как старым знакомым, отзываться на салют бокалом плечистого американца, на забавную выходку гибкого француза, жестом предложившего пройтись во вкрадчивом па танго с его рыженькой подругой. Иван Константинович Петролай все более благодушно взирал на веселье братьев-моряков. Он щурился с добродушным одобрением на шутливые пируэты танцующих, но иногда в его гримасу вторгалось и нечто критическое.
У меня мелькнула мысль, не желает ли наш товарищ принять личное участие в танцах? И, представьте себе, как только у меня промелькнула эта мысль, Иван поднялся со своего места и вперевалочку направился к эстраде. Мы с Вадимом вначале ожидали, что наш товарищ пригласит на танец кого-нибудь из девушек, сидевших на подоконниках и стоявших вдоль стен в ожидании приглашения. Но Петролай подошел к эстраде, на которой юркий скрипач вертелся в разные стороны, то дирижируя своим смычком маленькому оркестру, то включаясь в игру ансамбля. Не успел капельмейстер обратить свое внимание на маневры нашего товарища, да и мы с Вадимом не поняли его намерений, как наш приятель простер свою могучую десницу и вырвал у скрипача его инструмент. Тщедушный немец присел в ужасе, ожидая удара скрипкой по голове. Мы с Вадимом рванулись было со своих мест, ожидая чего-либо подобного. Однако нас всех опередил Петролай. Зажав малютку-скрипку в своей огромной пятерне, так что от нее остался виден один ряд колков да дека, он притопнул ногой, подавая такт оркестрантам и неожиданно для нас — и всего зала тоже — заиграл один из самых подмывающих вальсов Штрауса. Грянул шквал аплодисментов. Громадный русский детина с добродушной улыбкой во всю свою широченную физиономию, играл вальс, выделывая попутно коленца, какие в моде у Тирольских музыкантов. Успокоившийся капельмейстер всецело отдался управлению оркестром. Во время краткого перерыва, когда наш товарищ пожинал заслуженные лавры успеха и популярности, я приблизился к эстраде и стал разглядывать четырехструнный банджо, лежавший на краю эстрады и пока не находивший применения у музыкантов. Один из них обратил внимание на мой интерес:
— Шпилен зидас?..
Когда-то я играл в популярном студенческом неаполитанском оркестре под управлением Александра Межерицкого. Веселая, ни к чему не обязывающая обстановка кабачка придала мне смелость. Я взял банджо и, проверив настройку, заиграл популярнейший в те годы танец “Розамунда”. Оркестр подхватил. К оркестру присоединились танцующие:
— Хефрайтер, хефрайтер...
Ивот уже весь зал распевал: “Розамунде! Шенк мир дайн херцунд дайн я...” (Розамунда! Подари мне свое сердце и свое “да”), а несговорчивая Розамунда объясняла: “Не нужен мне ефрейтор, мне нужен офицер!"
Вадим, чудесный человек и всестороннее талантливый, не мог стерпеть своего неучастия в триумфе товарищей. Из всех человеческих достоинств, он был начисто лишен одного: у него не было никакого музыкального слуха. Когда-то, еще в курсантские времена, он заставил приятеля-музыканта написать ему цифрами порядковые номера первых трех вступительных аккордов... вальса Штрауса “Весенние голоса ” на клавишах фортепьяно химическим карандашом. Вадим практиковал такой трюк: придя в дом, где было пианино, он открывал крышку инструмента, брал механически вызубренные три аккорда и, безнадежно махнув рукой, захлопывал крышку. Сконфуженные хозяева извинялись, что давно не настраивали инструмент, а Вадим обретал славу пианиста.
Сегодня он не мог снести положения единственной бездарности. Внимательно осмотрев музыкальное оснащение оркестра и не обнаружив никаких пневматических инструментов, он попросил дать ему аккордеон. Капельмейстер с огорчением сказал, что сегодня, к сожалению, аккордеона нет, но в следующий раз обязательно... И почтительно добавил о том, что ему известно, что все русские музыкальны!
После этого случая даже клятвенные уверения Вадима в его полной неспособности к музыке заставляли друзей недоверчиво качать головой и говорить друг другу: “Он так боится разглашения скандала в том американском кабаке в Киле, что скрывает свои музыкальные способности”.
И, между прочим, иногда ему было свойственно проявлять настоящее простодушие, но только во второстепенных вопросах.
Однажды в Нарвском заливе в сорок третьем году пролетавший германский самолет выронил какой-то предмет. Командир дозорного катера Георгий Ермаков поднял спасательную надувную лодку и доставил ее комдиву Чудову. После краткого осмотра комдив сказал: “Документы и саму лодку отдать в разведотдел, а коньяк и шоколад давай съедим”.
Первый же документ содержал опись продуктов и медикаментов. Когда начальник разведотдела спросил у Ермакова, где коньяк и шоколад, тот уверенный, что узнать он мог только от комдива, пожал плечами: “Это мы с комдивом выпили”. Так появился приказ по ОВРу “О сокрытии комдивом Чудовым от разведорганов важных разведданных”. Вадим отнес разведчикам банку спирта и три банки тушенки. После чего мир был восстановлен.
Говорят командир ОВРа Богданович сказал: “Ты становишься простаком! Неужели ты не догадался прочитать опись? Или ты забыл немецкий?”
Глава 11.
ЛЕГЕНДА И БЫЛЬ
Пробка обозначилась за два часа до рассвета. Сначала сгустилась масса идущей в одном направлении техники. Потеряли равномерность интервалы. Разнородные машины перестали держаться своей полосы, стали теснить с обочин идущих в пешем строю. Те, в свою очередь, расползались по прибрежным низинам, выискивая свободные пути. Командующий взглянул на светящийся циферблат: два часа до рассвета. Ясно: на переправе, до которой оставалось километров пять, — пробка. Машина ныряла в щели между самоходками, тягачами и другой техникой, все замедляя свое движение. У реки, где масса людей теряла правильные очертания строя, начинала глухо шуметь и волноваться, маршал вышел и пошел пешком, лавируя между людьми и машинами. Недалеко от берега, на четвертом понтоне группа людей возилась вокруг сошедшего двумя колесами в промежуток между понтонами, грузовика. Рядом спорили несколько офицеров, один из которых доказывал, что на грузовике слишком ценный груз, чтобы его можно было утопить.
Маршал ступил на понтон, присматриваясь на погоны спорящих: — Кто старший! — спросил он. — Вы майор?
С этими словами он выхватил пистолет и выстрелил в голову майору.
Маршал оглядел офицеров: — Капитан! Вы будете старшим. Через десять минут я проеду!
Офицеры сами, забыв о присутствии солдат, сбросили с понтона застрявший грузовик, и движение по мосту возобновилось, все нарастая и с каждой минутой упорядочиваясь.
А маршал Жуков — ибо это был он — стоял у своей машины на бугорке и поглядывал то на часы, то на расцветающую в небе зарю. Он проехал последним. А через полчаса авиация разбомбила переправу.
Я не был очевидцем этого случая. Более того, я далеко не уверен, что он и множество подобных ему, о которых любят рассказывать очевидцы, когда-либо имели место в действительности. Но мне хорошо известно, насколько важно бывает вовремя выбросить за борт застрявший грузовик. И как мало на свете людей, которые бывают способны это сделать.
Я далек от того, чтобы пытаться внести что-либо новое в обширную литературу о Жукове, которая является всесторонней и начата самим маршалом. Мне хочется только позволить себе несколько, может быть, незначительных замечаний со слов свидетелей, которые заслуживают доверия.
Мой отчим Григорий Исаакович Гольдберг, военный врач-хирург, всю войну провел в составе 62-й (впоследствии 8-й Гвардейской) армии, которой командовал генерал (впосл. маршал) В. И. Чуйков. В конце войны он занимал должность штабного врача армии. Во время служебных отъездов начсана армии ему иногда приходилось присутствовать на оперативных совещаниях штаба армии.
Был тот самый период Арденнского контрнаступления германских сил на западном фронте, когда перед союзниками ьстала реальная угроза крупного военного поражения. О их просьбах о немедленной помощи подробно сказано в “Переписке между Сталиным, Черчиллем и Рузвельтом”.
Лично я помню свои мысли в тот период о том, что “долг платежом красен” и что Сталину не стоило бы особенно торопиться вытаскивать своих союзников из ямы, в которую они в конце концов угодили, уклоняясь в течение трех лет от выполнения своего союзнического долга и избегая прямого соприкосновения с врагом на главных направлениях. Бывают такие хитрецы и в боксе. Всю схватку он ведет, уклоняясь и избегая контактов. Использует свою подвижность, натренированность, чтобы утомить, обессилить противника. И когда тот выдохнется под занавес схватки, наносит коронный удар. Но бывает и так, что боксер и его тренер не угадают истинного потенциала противника. Тогда боец подрывается на своей мине: выложившись в конце схватки и считая победу в руках, он вдруг нарывается на удар, преодолеть который тот уже не способен. Так было с Гитлером, который в бешенстве кричал на Канариса: “Сталин сумел обмануть меня! Он укрыл в Сибири три миллиона солдат, о которых мы не знали!” И повесил адмирала.
Теперь в подобном положении оказалась англо-американская армия. Весь ее экспедиционный корпус. В сорок шестом году мы с отцом впервые после войны встретились. Это было в Веймаре, где была расположена Южная группа советских оккупационных войск. Отец рассказал мне о том историческом совете фронта, на котором пришлось присутствовать. Жуков кратко обрисовал обстановку перед постановкой задач. Дело было перед Висло-Одерской операцией. Только что были проведены ряд операций, в ходе которых очищены от врага часть Польши, Пруссия. Рокоссовский повернул свой фронт к Балтийскому побережью. Фронты некоторых дивизий растянулись до двадцати километров. Масса потерь в людях и технике. Недостаток боевого и прочего питания. Генералы, понимая, что потребуются новые наступательные действия в условиях преждевременно наступившей распутицы, что значило отсутствие авиации и тяжелой артиллерии — и вот, отдавая себе отчет во всем этом, генералы подготовили минимальные потребности в пополнении своих частей, чтобы восстановить их боеспособность для дальнейших действий — в основном, чтобы выдержать контрудары оправившегося врага. И вот, делая вид, что он не замечает эти, вспотевшие в генеральских руках, бумажки, маршал после краткого оперативного вступления об обстановке, объявил:
— И теперь наша задача, не ожидая подхода подкреплений и пополнений, которые будут проводиться в ходе общего развертывания, необходимо в течение трех дней провести общую операцию по прорыву немецкого фронта. Он обвел взглядом ошеломленные — несмотря на давнюю закалку — лица генералов и четко, может быть, слишком четко, — проговорил:
— Кто не уверен в успехе? Поднять руки!
Оглядел зал: — Никого? Хорошо. Генерал Соколовский! Доложите план операции!
И вышел.
Кто нам поведает о том, о чем перед этим разговором со своими генералами был у него разговор с Верховным. Вряд ли кто-нибудь из них двоих в своей жизни кому-нибудь об этом поведал!..
Мне не найти слов о том, как солдаты, волоча на себе орудия по раскисшей хляби, без танков и авиации шли в это гибельное наступление. Об этом написано подробно и квалифицированно. Мы потеряли в этой Пирровой победе шестьсот тысяч человек. Это среднее число из разных источников. Шестьсот тысяч наших людей! Неужели Сталин не мог подождать с наступлением хотя бы неделю? Одну неделю! Наверняка количество потерь было бы вдвое меньше. И имели ли союзники право выказывать недовольство такой задержкой, которую в стратегическом масштабе никто даже права не имеет считать задержкой?! После трех лет обманов и уверток со стороны союзников в выполнении ими своего союзнического долга!? А в стратегических и политических аспектах Сталин ведь прекрасно понимал, что в данных условиях отставание Запада в гонке к Берлину дает большой вес нашей доле в общей победе, придает больший вес в площади освобожденной Советской армией территории Европы! Эту поразительную щепетильность Сталина в выполнении союзнического долга я, вероятно, не пойму до самой своей смерти.
Впрочем, этого, вероятно, от меня и не требуется.
Известны случаи, когда Жуков возражал Сталину в недопустимо резкой форме. Здесь же если и были между ними разногласия, то о них в открытую не говорилось.
Разделение всего мира отчетливо донесло в передачах из Карлс- хорста, что Жуков сумел показать всему миру кто хозяин в Европе. Вместе с тем он не демонстрировал безразличия к окружающим, как некоторым могло показаться. Мне рассказывал бывший подполковник американской армии, состоящий в группе переводчиков Штаба Эйзенхауэра (отец его эмигрировал из России в начале века), о том, как после окончания процедуры подписания капитуляции Германии, он, подходя к дверям, увидел Жукова, направлявшегося туда же. Бакман (такова была фамилия американца) быстро отступил в сторону, а маршал, задержавшись в дверях, спросил:
— Эмигрант?
— Отец эмигрировал из Киева в одиннадцатом году, — ответил американец.
Жуков коснулся рукой медали на груди американца:
— За что получили нашу медаль?
— Это когда мы с вами столкнулись на Эльбе, мне ваши дали...
Жуков посмотрел внимательно:
— Мы с вами еще не сталкивались. Мы встретились. Вы неточно переводите!
Настоящий эпизод дает представление о том, что надменность и отчуждение использовались маршалом только при общении с капитулировавшими руководителями рейха. С прочими он был общителен и коммуникабелен.
Константин Симонов и другие мемуаристы упоминают, что в редкие моменты передышки Георгий Константинович брал в руки свой старый баян и они — те из друзей, кто оказывался рядом, пели боевые фронтовые и задушевные народные песни. Это не укладывается рядом с образом черствого, жестокого человека... Тут я поймал себя на том, что в списке эпитетов не произнес главного — “безжалостного”. Вот ключ к его характеру: безжалостный. Когда иначе нельзя. Когда жалость слишком дорого обходится. Когда она, эта жалость, самому себе не по карману!
Иногда это на грани издевательства. Чтобы не выразиться хуже
— пытки. Мне рассказывал армейский офицер. Жуков — уже министр
— проверял какую-то из частей в округе маршала Баграмяна. Во время полевых учений пошел дождь. Жуков набросил с помощью адъютанта плащ-накидку и объявил штабу: “Офицерам разрешаю надеть накидки!” Одели все, кроме полковника, командира проверяемой части. Здесь есть ньюанс: плащи введенной незадолго до этого формы выдавались бесплатно офицерам, до полковника. Полковникам выдавали плащи улучшенного качества, причем, за немалую плату. Некоторые полковники предпочитали обходиться без плаща. Не знаю, может быть, командир части в данном случае просто забыл плащ дома. Он остался единственным во власти осенней погоды. Когда подводились итоги проверки, Жуков, после ряда замечаний, сказал:
— И последнее. Помначхоз части! — поднялся интендант. — Выдать командиру части — бесплатно! — плащ-накидку. — Замнач. кадрового отдела! Поднялся кадровик. — И увольте его со службы с завтрашнего дня!
Запомнились уроки Жукова флоту, преподанные им при вступлении в должность министра обороны в 1955 году. Перед приездом маршалу позвонил командующий Балтийским Флотом адмирал Головко и спросил:
— Товарищ Маршал! Где прикажете приготовить вам квартиру: на берегу или каюту на крейсере?
— Не беспокойтесь, — ответил маршал, — я буду жить в своем вагоне! Узнав о том, что министр будет ехать в собственном вагоне, адмирал вызвал к себе артиллерийского генерала — командира бригады железнодорожной артиллерии и приказал тому взять свой паровоз и встретить в Калининграде министра, избавив того от полуторачасового пограндосмотра между Калининградом и Балтийском.
— Да не забудьте заказать для вагона министра “зеленую улицу”, — добавил комфлота.
Как было приказано, генерал встретил министра и доложил тому о том, что прибыл отбуксировать его с вагоном в Балтийск.
— Везите! — благосклонно разрешил министр. Вагон помчался. Через некоторое время в вагон постучал генерал:
— Товарищ Маршал Советского Союза! Обнаружена неисправность в паровозе. Разрешите остановить для осмотра?
— Остановите, раз необходимо!
Министр вышел из вагона, погулял на природе. Через некоторое время генерал доложил: — Неисправность устранена. Можно ехать!
— Поехали! Акогда приедем, доложите командующему флота, что я вас, генерал, уволил из Вооруженных Сил без пенсии. Мне такие генералы, у которых техника выходит из строя, не нужны!
Это было началом расправы над Краснознаменным Балтфлотом. Войдя в кабинет комфлота, министр приказал:
— Флоту боевая тревога!
Может быть, министр не знал, что флоту для того, чтобы принять состояние “тревоги”, недостаточно схватить автоматы и нажать стартеры. Для того, чтобы столь сложное объединение, каким является флот привести в состояние “боевой тревохи”, необходимо провести ряд мобилизационных и технических мероприятий: ввод в строй частично выведенных кораблей, доукомплектование людьми и припасами до норм военного времени и многое другое, что выполняется по вскрытию опечатанного моб-пакета. Министр мрачно наблюдал за суетой на улицах гарнизона, которую производили команды, срочно получающие со складов материалы и обратился к комфлота:
— Адмирал! Дайте отбой и соберите мне командиров частей. Я хочу объяснить им, что такое боевая тревога.
В зале Дома офицеров были собраны командиры частей, соединений и кораблей Балтфлота. Министр сказал им, примерно, следующее:
— Товарищи офицеры! У вас нет никакого порядка. По боевой тревоге команды по городу носятся! Я поставлю сухопутных командиров на ваши корабли и они лучше вас будут ими командовать! Какие-то еще “плавающие” себе придумали! Мои солдаты “ползающие” не получают! — Адмирал! — повернулся он к Головко. — Отменить с сегодняшнего дня! Сейчас будет объявлена тревога и потрудитесь выполнить все должным образом!
Представьте обстановку: в море, как по заказу, работает норд-ост 10 баллов. Министр поднимается на мостик крейсера “Максим Горь- гий”и командует:
— Выходите в море!
Перед выходом крейсера, как положено, высылаются катера-охотники, чтобы проверить отсутствие на канале подводных лодок, и тральщики, чтобы протралить фарватер. Море их, натурально, ставит на попа. В гавани два буксира пыхтят, пытаясь оторвать громаду крейсера от стенки причала.
— Командир! Почему не выходите?
Командир крейсера Борисов не дурак. Он берет под козырек:
— Товарищ Маршал Советского Союза! Вспомогательные суда должны меня вывести к выходу из канала. Там я смогу идти своим ходом. Маршал заглянул за борт: — Найдите, кто там старший, позовите сюда!
Прибежал зам. начальника Отдела Вспомогательных судов капитан второго ранга Коваленко. Министр повторил вопрос:
— Почему крейсер до сих пор не вышел?
— Ветер сильный, товарищ Маршал...
Капитан второго ранга Коваленко не мог сделать худшего хода. Министр, не скрывая раздражения, в котором, однако, была примесь удовлетворения, вскричал: — А, так вы не умеете воевать в плохую погоду!? Доложите командующему флотом, что я вас уволил со службы с сегодняшнего дня! И не забудьте сказать, что без пенсии!
Одним словом, к вечеру количество уволенных без пенсии достигло одного генерала и десяти старших офицеров. Вот как рассказал о том, что с ним случилось, капитан второго ранга Георгий Бараховский. Он был давно и хорошо знакомым мне, настоящим товарищем по флоту. Мы по крайней мере два раза передавали друг другу части, которыми командовали. Георгий Ильич умел быть не только честным стужакой, но и приятным в общении, умевшим без подхалимства завоевать любовь и уважение не только подчиненных, но и начальства. В пятьдесят шестом году я встретил его на рейдовом буксире Кронштадтского порта.
Вот что он мне поведал о своих бедах: — Последней моей должностью в ВМФ было командование Балтийским ОХР — Охраной Рейдов. В ночь тревоги и разгрома, учиненного министром Жуковым я неотлучно находился на своем КП — на башне управления рейдами. Когда передали сигнал отбоя, еще, помнится, подумал: ну, пронесло! Но тут же позвонил телефон и голос начальника кадров флота Недодаева распорядился: “Бараховский! Зайди ко мне, распишись в приказе!” В штабе флота было многолюдно, несмотря на поздний час.
Недодаев открыл папку и, прикрыв рукой другие пункты, дал мне прочитать: “...§11. Бараховского Георгия Ильича с сегодняшнего дня уволить со службы без пенсии за неисполнительность по боевой тревоге...” И предупредил мои вопросы, сказав: “Маршал сам писал. Я ничего не знаю!” Ну, ходил я тут же ночью к члену военного совета, другим начальникам, просил только одного: объяснить мне, в чем заключалась моя неисполнительность, за которую меня выгоняют со службы? Затем зашел к командующему флотом. Он покачал головой:
- “Хороший ты парень, Бараховский. Пойду попробую поговорить. Хоть думаю, что это не поможет!”
Дверь каюты, в которой происходил разговор командующего флотом с министром обороны осталась приоткрытой. После вступления Головко, в котором он просил сделать исключение для человека, который безупречно провел в боях всю войну и вины которого командующий в задержке выхода кораблей не усматривает, Головко попросил отменить тот пункт приказа, который касался капитан-лейтенанта Бараховского.
Министр помедлил с ответом — вероятно, пробегал текст статьи приказа. Затем медленно и внушительно произнес:
— Адмирал! Я сижу здесь всю ночь, выполняя вашу — он сделал ударение на слове “вашу” — работу. Навожу порядок в вашем хозяйстве. А вы мне тут же вставляете палки в колеса. Это бестактно с вашей стороны, адмирал!
Бараховский вздохнул: — После этого опозоренный, выгнанный без пенсии, как преступник, я был рад, когда товарищи сумели устроить меня капитаном на рейдовый буксир. Теперь я превратился в маньяка: пишу в различные инстанции с единственной просьбой: указать мне, в чем состояла неисполнительность, якобы проявленная мною в ту злополучную ночь? На каждое обращение я получал стереотипный ответ: “Вы уволены приказом Министра Обороны № ... от ... за неисполнительность при боевой тревоге”. Когда удалось прорваться к секретарю ЦК: секретарю Ленинградской организации ВКП (б), тот сочувственно вздыхал, поддакивая: “безобразие”, “какой произвол”, а потом спросил: — А кто подписал приказ?
— Жуков, — ответил я.
— Ах, Жу-уков? — протянул член ЦК. — Тогда все правильно. Жукову партия поручила исправить дела в Вооруженных Силах, — он развел руками в знак своего бессилия...
Через несколько лет я встретил снова Жору Бараховского: — Всем нам, незаконно уволенным без пенсии, приказом выплатили за все время со дня подачи заявления. После увольнения Жукова, разумеется.
Но до своего увольнения маршал успел провести еще один важный научный эксперимент. Дело касалось проведения опыта, связанного с влиянием радиации на организм человека. Причем, опыт ставился в массовом масштабе. На Урале — в районе села Тоцкого, на полигоне был осуществлен ядерный взрыв. В нескольких километрах от взрыва в укрытиях полевого типа находилась дивизия пехоты, имевшая в качестве защитных средств только легкие противохимические накидки. Через пятнадцать минут после взрыва она маршем форсировала полигон, на котором только что состоялся ядерный взрыв. И никто ничем не заболел. Кроме лейкемии. Но это уже потом. А тогда Жуков был героем (это он руководил проведением эксперимента, давшего блестящие результаты). Я смотрел съемки этих, тогда секретных, кадров. В конце фильма диктор торжественно объявил, что маршал Жуков за блестящее проведение опыта награжден очередным орденом “Красного Знамени”, и это является первым случаем, когда высший боевой орден пожалован за решение задач боевой подготовки.
А люди, достигшие подобных успехов “в боевой подготовке”, приступили к медленному умиранию. Впрочем, это было много раньше событий, происходивших в связи с назначением Жукова министром обороны.
Кстати, через много лет Георгий Бараховский все-таки узнал, что побудило Жукова в пятьдесят шестом году внести его в проскрипционный список. Поведал об этом случайно встретившийся бывший штурман крейсера, находившийся на мостике в злополучную ночь. Когда буксиры, наконец, вывели корабль из гавани и он начал самостоятельное следование, командир велел ему проверить, на своем ли месте стоит веха, ограждающая границу фарватера? Жуков услышал и задал вопрос, кто является ответственным за положение вехи? Командир корабля ответил, что вехи входят в хозяйство ОХРа. Жуков тут же что-то продиктовал адъютанту. (Несомненно это было распоряжение выгнать командира ОХРа из рядов ВМФ без пенсии). И, оказывается, зря. Потому что ответственность за нахождение навигационного оборудования на местах несет гидрографический отдел. Не говоря о том, что в том случае злополучная веха оказалась в точности на своем месте.
Так что можно считать злоключения уволенных в беспокойную ночь учебной тревоги окончившимися с момента снятия Хрущевым Жукова с должности министра обороны.
Впрочем, это событие являлось не столь восстановлением справедливости в отношении обиженных Жуковым офицеров, сколько падением второй в истории СССР абсолютной власти в стране. Потому что Хрущев боялся преобладания авторитета своего министра над своим. Припомните, какими унизительными предосторожностями было обставлено снятие Жукова. Он был для этого удален в поездку с государственным визитом на Балканы. Во время его отсутствия Хрущев объявил о его снятии с должности. Страх перед необходимостью сказать тому, кто его спасал от грозного соперничества Берии, заставил Хрущева пойти на оскорбление Югославии, которая, оказывается, оказывала государственные почести тому, кто в этот момент уже был ... никем!
Жуков же принял это спокойно — это доказывает, что вероломство Хрущева было предусмотрено и просчитано им. Когда по его возвращении из командировки Хрущев вызвал Жукова, чтобы сообщить ему, что ЦК партии и Совет Министров приняли решение об освобождении Жукова от должности и спросил, есть ли вопросы, Жуков спокойно ответил:
— Один вопрос. Кто будет принимать дела?
— Малиновский! — ответил Никита Сергеевич.
— О, это хорошо! — с облегчением ответил Жуков. — Старый солдат!
— А вы думали кто? — спросил Хрущев.
— Я думал — Фурцева! — сказал Жуков и вышел.
Я не думаю, что сам Никита Сергеевич Хрущев поведал об этом для истории. Значит, у него при разговоре с этим опасным маршалом были припрятаны телохранители.
То, что Хрущев после этого сам не долго пробыл на троне, — это заслуга, прежде всего, армии, которой были нанесены обиды, как неразумными распоряжениями, вроде уничтожения кораблей ВМФ, так и пренебрежением к фронтовикам. Армия, если она здорова, не прощает обид. Об этом всегда должны были помнить властители. И то, что делают сейчас с армией'и что она терпит — это показатель ее тяжелой болезни. Вспомните, много ли хлопот было у армии с усмирением Чечни в сороковые годы? (Не касаясь морально-правовых норм). И как спокойно прошло отстранение Хрущева от власти!
Невольно возникают сравнения с нынешним положением армии (и всего народа). Установилась форма правления, как в худшие времена рабовладельчества.Трудовому народу не платят за труд. Армии за службу. Правительство пятый год не может ответить на вопрос: ну куда деньги уходят? Я старый человек и хорошо помню: если в советское время рабочим на один день задержали зарплату, руководитель предприятия был обязан на второй день сообщить прокурору, по чьей вине задержана зарплата? Потому что воров держали не выше склада. А не в правительстве.
Я же в этой главе пытался разгадать загадки человека, которого справедливо называют “Спасителем Европы”, на основании скудного материала известных мне разрозненных случаев.
* * *
А что касается юмора, проявленного Георгием Константиновичем при его отстранении от должности, мне кажется, сталинский злой сарказм был острее. Два примера. Сталин слушает доклад Мехлиса, возвратившегося из поездки на Прибалтийский фронт. Ходит с трубкой мимо Мехлиса. Тот заканчивает доклад: — И еще, товарищ Сталин, хочу доложить:говорят, что комфронта Черняховский живет со всеми женщинами своего штаба!
Сталин ходит, курит. Мехлис, выждав паузу, спрашивает:
— Товарищ Сталин! Так что будем делать с Черняховским?
Сталин вынимает трубку изо рта: — Завидовать!
Еще случай. Постдамская конференция. После очередного заседания Сталин вызывает Осубку-Моравского:
— У нас возникло мнение, что Польша должна получить все свои земли плюс часть Саксонии, Силезии, Померании. В компенсацию потери украинской части ее земель, отдадим ей Львов.
Осубка-Моравский: — Но Львов даже при царе не был русским!
Сталин (задумчиво): — А Варшава была!
Глава 12.
ЧЕЛОВЕК-ЛЕГЕНДА
Я перебираю список своих друзей-однокашников. И не могу назвать ни одного, чья судьба не была отмечена геройскими делами, особыми подвигами, выдающимися, а иногда — просто небывалыми — сказочными похождениями. И я в заключение этой книги о друзьях-товарищах решил выбрать одного, судьба которого оказалась столь сказочно-небывалой, что ни один из храбрецов из нашей соленой братвы не откажется преклониться перед его памятью... Увы, я вынужден ввести сослагательное наклонение — “не отказался бы преклониться”, когда был жив. Увы, естественный процесс всемирного круговорота неостановим и быстротечен. Сегодня только малая часть моих фронтовых друзей еще связана живыми связями с этим миром. Достаточно привести один пример: когда я в октябре нынешнего — девяносто шестого года ездил в Севастополь на памятную встречу в честь 55-летия нашего выпуска и 300-летия Российского флота, то оказался единственным представителем Москвы и области. Прочие, кто еще жив, по разным причинам — в основном, по состоянию своего здоровья (или здоровья своих близких) — не смогли приехать.
Итак, для заключения своего репортажа, я выбрал судьбу, которую можно назвать и сказочной, и невероятной. И совершенно легендарной.
Уверен, что ни один из большой семьи моих боевых друзей, как здравствующих поныне, так и с честью закончивших свой земной путь, не возразил бы против кандидатуры, назначенной мною представлять облик нашего выпуска.
Итак, имя его было Саша Купцов. Александр Николаевич.
Когда мы встретились с ним впервые — это было во время приемных экзаменов в училище — он был, примерно, одного со мной возраста — девятнадцатилетним парнем, типичным москвичом по внешности и воспитанию. Небольшого роста, крепкий и гибкий, с открытым скуластым лицом и сдержанной улыбкой, он всей своей манерой как бы хотел сказать: “Вот я весь, как есть, здесь перед тобой. Не навязываюсь в друзья, но дружбу, если приму, то надолго!” В ученье звезд с неба не хватал, держался твердой дисциплины. И была у него редкостная особенность, на которую мы обратили внимание уже незадолго до выпуска. И то, признаться, не обратили на эту его черту достаточного внимания, которого она, несомненно, заслуживала. А была эта его способность, или — я бы сказал — дар, ни чем иным, как особенной — феноменальной памятью. Впервые обратил на этот Сашкин дар внимание наш преподаватель — начальник кафедры судовождения инженер-флагман Гедримович. Участник Цусимского сражения. Он обратил внимание на то, что у Александра не было в руках таблиц логарифмов, когда тот решал задачу на определение своего места астрономическим методом.
— Купцов! А что это вы пишите? — водрузив на нос пенсне, обратился он к курсанту.
— Логарифмы тригонометрических функций! — ответил тот.
—А где же ваши таблицы, из которых вы их выбираете? — пошарил глазами по столу профессор.
— Они у меня в голове! — спокойно ответил Саша. — Я их на память знаю!
Гедримович проверил по таблицам выбранные курсантом логарифмы и пожал плечами: — Все правильно. Мне приходилось слышать о людях, одаренных подобной памятью. Но встретился я с такими способностями впервые. Давно это у вас?
Саша задумался.
— Я думал, это у всех так. Удивлялся, правда, почему некоторые забывают формулы.
— А как у вас по другим предметам, кроме математики? Тоже легко запоминаете?
— Другие предметы, в общем, хуже. Особенно гуманитарные...
Вот так мы узнали, что один из нас наделен природой сверхъестественными способностями к длительному хранению в памяти разнообразных данных.Впрочем, это потрясло нас не больше, чем, скажем, способность одного длинного и тощего парня съедать за обедом вчетверо больше других.
В начале ноября 1971 года мы с женой приехали в Севастополь для того, чтобы отметить тридцатую годовщину со дня нашего выпуска из училища. Упомянем, что наш выпуск состоялся 24-го июня, через два дня после гитлеровского нападения на нашу Родину. Однако, сбор на празднование годовщины по общему согласию назначался на дни празднования годовщин Октябрьской революции, когда утихала горячка отпускников и курортников на транспорте и освобождались места в гостинцах.
В Севастополе у нас жила тетушка, Елена Александровна Мельниченко. Когда-то, еще во время войны, она была секретарем Севастопольского горкома партии; в описываемое время она уже была на пенсии.
Приехав в Севастополь, первый визит, как всегда, мы нанесли тете Лене.
— Вот вам, дети, билеты на площадь, на праздничный парад! — предложила тетушка. — Мне принесли, но я не собираюсь — мне уже слишком тяжело. Да и бывала я на трибуне много раз...
Когда мы распрощались с тетушкой и вышли, я сказал жене:
— Пригласи на парад Аню (имею в виду Анну Михайловну Доценко: у них — Саши и Ани Доценко — мы по обычаю останавливаемся, когда бываем в Севастополе) — я вместо парада пойду покручусь у гостиницы “Севастополь”, погляжу, кто из наших появится.
Так и вышло. Едва я занял свой пост на ступенях гостиницы, за спиной толпы, окружавшей площадь парада, как на ступенях гостиничного крыльца показался наш “годок” Сережа Егоров, контр-адмирал — подводник. Через пять минут нас было уже четверо. А еще через минуту к подъезду гостиницы “Севастополь” подошел Саша Купцов.
Надо сказать, что предвыпускную стажировку и, соответственно, выпуск группа, в которой был Купцов, проходила на Балтике. О них я знал очень мало, а о Александре Купцове на Балтфлоте, где прошла вся моя служба во время войны, вообще, ничего слышать не приходилось. Во время предыдущей встречи в 1966 году он также не появлялся.
— Саша, друг! Откуда ты? — обрадовался я. — Где ты пропадал?
— В Свердловске, — скромно ответил мой товарищ.
— Что ты там делаешь? — не унимался я. — Ты же москвич?!
— Живу, — ответил он без всякого выражения.
В этот момент отворились тяжелые двери ресторана и шикарный мэтрдотель с великолепным достоинством обратился к быстро растущей кучке людей у входа:
— Товарищи выпускники! Почему бы вам не зайти хотя бы не надолго к нам? У нас для вас всегда есть место! Можете поговорить в своем обществе, сколько пожелаете!
Надо вам сказать, что эта благородная традиция существует и всемерно поддерживается в Севастополе даже в настоящее нелегкое время: специальное дежурство автотранспорта и катеров, гидов и проводников, услуги гостиниц, ресторанов, театров и музеев были обеспечены самым высоким радушием всех органов и служб, в первую очередь — городских властей и военно-морского командования.
В уютно обставленном кабинете гостиничного ресторана завязался оживленный и беспорядочный разговор людей, которые давно не виделись друг с другом и сейчас торопились узнать и сообщить друг другу массу важных и интересных новостей.
Я был всецело увлечен историей, которую мне поведал Саша Купцов. Может быть, в его первоначальные планы не входило сразу завладеть всем моим вниманием, но потом обстановка товарищеского общения и рюмка коньяка оказали способствующее воздействие, — не знаю! Как бы то ни было, я жалею больше всего о том, что тогда, в эту встречу, оказавшуюся единственной, не сумел уделить настоящего внимания, какого его рассказ о своей эпопее заслуживал, и теперь вынужден пересказывать эту удивительную повесть убого-конспективно.
Саша стажировался в ранге корабельного курсанта на кораблях Либавской военно-морской базы. С первыми ударами фашистских войск фронт быстро приблизился к базе, и гарнизону пришлось вынести тяжесть безнадежной обороны для того, чтобы дать возможность провести минимально возможную эвакуацию госпиталей и учреждений. Саша Купцов был в составе арьергарда, которому пришлось взорвать орудия и принять последний бой. Раненый, без сознания, он был взят в плен. Потом бежал из поезда. Пойман. Отправлен в Бухенвальд.
Я объяснил причины, помешавшие мне подробно записать или хотя бы лучше запомнить подробности этой страшной эпопеи. Но только три слова: три года Бухенвальда! Не дают ли они уже сами по себе ощутить смертельный ужас невыносимого существования в этом символе ада двадцатого века?!
Я уже выразил своему будущему читателю свои сожаления и извинения за то, что не сумел достаточно подробно передать (а перед этим — запомнить) подробности пребывания Александра Купцова в Бухенвальдском концлагере. Но вот что мне запомнилось достаточно четко: Саша рассказывал, как сумел установить связи с несмиривши- мися с режимом лагеря другими узниками. Как он сделался членом “десятки” подпольного центра лагерного сопротивления. Здесь вспомнились и пригодились преимущества его удивительной памяти, которая в былые времена поражала преподавателей и восхищала товарищей.
— Я сделался кем-то вроде священника, принимавшего исповедь идущего на казнь товарища. Назначенные к очередной партии для сожжения в печах, перед смертью открывали мне секреты сопротивления: адреса, явки, тайники хранения документов и оружия, фамилии предателей и агентов лагерной охраны и массу других самых разнообразных сведений. Все это мне приходилось держать в голове. Ночами я повторял все это, сортировал в своей памяти. Пришлось изучать языки: французский, чешский — по большинству заключенных товарищей... Мне казалось порой, что моя голова становится громадной могилой тайн сотен ушедших из жизни...
С огромным трудом и опасностью постепенно налаживалась сложная, извилистая цепочка связи с волей... Эти люди не знали никого,кроме ближайшего звена... Немецкие антифашисты рисковали больше чем мы — за них заложниками являлись их семьи...
Наконец, появилась надежда для тех, кого не успели умертвить: в лагерь проникли вести о высадке десанта англо-американских сил на побережье Нормандии. Подпольный центр решился на отчаянный шаг: была предпринята попытка восстания заключенных лагеря.
Попытка восстания толпы отчаявшихся безоружных людей, окруженных и охраняемых отборными эсесовцами, вооруженными до зубов, и окруженными свирепыми, натасканными на расправах с заключенными, собаками, была с самого начала обречена на неудачу. Однако, высадка войск союзников по антигитлеровской коалиции в ближних районах Франции, привела фашистское командование к ряду решительных действий. Одним из них было — немедленно ликвидировать ближние к западной границе лагеря смерти. Печи Бухенвальда не могли пропустить через свои факелы огромное количество заключенных — а приговорены были все поголовно узники — поэтому из Бухенвальда и других наиболее крупных лагерей часть заключенных переводили для ускорения ликвидации в соседние лагеря и тюрьмы.
В это время оставшимися еще нераскрытыми руководителям подполья по линии связи передали один приказ: “Обеспечить передачу Купцова на свободу любыми средствами”.
У нас с Сашей во время нашей единственной беседы не было времени для того, чтобы узнать подробности его невероятного побега: смутно помню, что он упоминал, как его замаскировали под труп, подлежащий уничтожению отдельно, как зараженный оспой. Короче: вполне в духе приключений графа Монте-Кристо!
Опуская подробности (о которых я ничего не успел узнать), скажем, что (вероятно, не без помощи разведки союзников) Купцов попал в зону активности французских партизан. Там он вскоре завоевал авторитет и полное доверие со стороны руководителей французского Сопротивления и вместе с ними вошел в освобожденный Париж. После победы над гитлеровской Германией, по согласованию с ЦК нашей компартии, Купцов прямо из Франции отправился в Прагу разбираться с сильно засоренным ЦК КЧП. Впрочем, ему пришлось проторчать в Чехословакии до сорок восьмого года, пока наконец не удалось закончить разборку с делом Массарика...
И наконец Саша Купцов возратился на Родину. Его встретили с почетом. Сказали много хорошего. А потом отвезли в тюрьму. И там он сидел два с лишним года: без следствия и предъявления обвинений. Без права подачи заявлений. В одиночке типа “каменный мешок”. Не общаясь ни с кем: часовые с ним не разговаривали, а надзиратель давал указания по уборке камеры.
— Вероятно, я слишком много знал из того, что через меня проходило о внутрипартийных отношениях и склоках... Мне ведь так ничего никто не объяснил, за что я сижу! Ну, а потом кто-то там — наверху, — он подчеркнул жестом это слово, — смягчился. Меня — опять-таки без объяснений — выслали без права возвращения на поселение в Сибирь, район Тобольска. Прожил я там без малого семь лет, тихо, послушно... И вдруг: вызов. От Центрального Комитета... Срочно прибыть в Москву! Я, конечно, в приятном недоумении... Но — еду! Да меня и не спрашивают: местная власть, как невесту под венец, снарядила. Оказалось — это я уже после узнал — в Москву проездом на Кавказ — на лечение — приехал Жак Дюкло, секретарь ЦК французской Компартии. В аэропорту, рассказывают, он все время кого-то глазами искал в толпе встречающих. Потом спросил:
— Скажите, где товарищ Купцов? Он мой лучший друг по борьбе с фашистами. Неужели не пришел встретить старого друга?
Отвечают: товарищ Купцов в командировке. Мы ему передадим, что вы хотите с ним повидаться!
Вот так обо мне и вспомнили. Приехал в Москву. Поселили мен в гостинице ЦК. На следующий день меня принял секретарь ЦК Кириченко. Поговорил по-дружески, расспросил о здоровье. Об арестах и заключении — ни слова. Потом по-хорошему этак, по-компанейски, говорит: “Ну, что ж, товарищ Купцов, по-моему, вам теперь можно подавать заявление в партию”.
Вот тут меня за пятнадцать лет, которые меня топтал каждый, кто хотел, наконец достало! Я встал и, как только мог спокойнее, ответил:
— А по-моему, партия — не проститутка! Меня приняли в партию в тридцать восьмом году и никто меня с тех пор не исключал! Верно! Александр Купцов был первым членом партии из нашего набора. Через два дня на прощальном банкете отставной полковник Вершинин, первый начальник Политотдела нашего училища, поднял тост за первого из курсантов, кому он выдал рекомендацию в партию — за Александра Купцова, и прибавил, что “он горд тем, что его рекомендация оказалась железной”.
И вот Купцов, употребив несовместимое с упоминанием о партии слово и отрубив, по своему мнению, себе дальнейшие возможности продолжать разговор, повернулся и покинул кабинет. Он пешком возвратился в гостиницу и стал ждать, когда за ним приедут. Машина пришла через два дня. Но без конвоя. Его снова привезли в ЦК, провели в знакомый кабинет. Секретарь Центрального Комитета вышел из-за своего стола и вручил Саше его партбилет с восстановленным стажем.
— Вот так я вернулся в общество, — закончил мой друг свой удивительный до неправдоподобия рассказ, вздохнул и добавил: — Живу теперь в Свердловске. Работаю начальником газопровода Бухара- Урал... Рад, что нахожу старых друзей... Одного за другим!
И мы еще раз крепко пожали друг другу руки.
А на прощальном вечере, когда поднимали тосты за свои флоты и фронты, и кто-то из разведчиков, кажется, это был контр-адмирал Николай Ивлиев, провозгласил здравицу “за героев, о ком не писали в газетах”, Вадим Чудов откликнулся тостом “за тех, кто сражался, находясь в неволе, о ком не было известно, кто не получал наград, но продолжал сражаться и пронес пылающее сердце коммуниста до Победы” . Так сказал Вадим, подошел к Саше и расцеловался с ним. Пусть это и прозвучало чуть-чуть выспренно, но в этом случае, это были единственные слова, которые были достойны героя легенды. Четверо крепких ребят подняли друга над залом, а все остальные, стоя, приветствовали его.
Вот и все, что я хотел сказать в этом очерке о своем друге, которого я выбрал представить читателю от нашего выпуска, как образец, если хотите. Как типаж. Среди нас есть адмиралы и Герои Родины, научные работники и общественные деятели. Я не мог ставить перед собой задачу неимоверной сложности и объема — создание персонального коллективного портрета, галереи реальных исторических персонажей.Эта задача была бы мне не по плечу. И не по таланту — заметим честно.
Поэтому, чтобы воздать должное своему поколению, а конкретно, по живому образцу — моему выпуску, я пользуюсь в качестве монумента, если хотите, образом моего товарища Александра Николаевича Купцова.
Здесь нет ничего лишнего, а многого не достает. Когда мы прощались с Сашей Купцовым в Севастополе, я почувствовал сожаление, что мы не успели о многом поговорить, — но ничего, тут же я поспешил успокоить себя, — теперь мы будем встречаться каждые пять лет!
И Саша с печальной улыбкой ответил:
— Если человек с одним легким может прожить пять лет!
Александр Купцов скончался 18 мая 1974 года.