Вот распахнулись дворцовые двери, видевшие на своем веку столько доблести и знатности, что теперешние гости казались им песчинками. Только, как говориться, от муравьиной норки и плотина рушится. Затрепетали поднятым сквозняком тысячи огоньков от свечей. Качнулись десятки бумажных фонарей по периметру западного дворцового крыла.
Засверкали яркими бликами на темном лаке палисандрового пола праздничные одеяния вошедших. Четверо седых привратника умело разместили гостей согласно предписанным местам. Для княжих Нин-дзя обнаружить оружие на теле человека не составляет большого труда.
Но со мной сегодня нет никакого оружия, со мной только крошечный сосуд, замаскированный под плод арахиса. В нем – настой, что приготовил для меня отшельник Бяо. Я проглотил его, как только вошел в залу для высокой церемонии.
Для оборотня быть в человеческом теле и, одновременно парить невидимой птицей, также сложно и опасно, как для человека находиться под действием полуденных грибов. Моя спина покрылась испариной, тело продолжало твердо стоять на ногах, однако душа моя воспарила к потолку, и с этой высоты продолжила наблюдение.
Вот вошел микадо, все распростерлись ниц. Засветились разными оттенками золотого и желтого над присутствующими отблески их энергий. Микадо, стройный высокий юноша двадцати двух лет, с узкими плечами и тонкими усиками, совсем не богатырь. Легким шагом он вошел на возвышение и принял правой рукой свиток, а левой – перчатку сокольничего.
Ему навстречу, наряженный, как павлин, чувствовалось, что эта одежка ему в тягость, двинулся Тоётоми Хидэёси. Были произнесены речи и здравицы, в глубоком поклоне Хидэёси принял знаки отличия, и немного замялся, ища глазами человека, который принес клетку с ловчей птицей.
Когда Хидэёси его обнаружил, он глубоко, всеми плечами вдохнул воздух, сдержанно, но искренне улыбнулся, став совсем уже похожим на китайскую обезьяну, затем быстро стер с лица улыбку и рукой, облаченной в кольчужную перчатку, вынул на всеобщее обозрение тот дар, который был намерен вручить микадо.
Дар был воистину княжеским - белый русский кречет. Большая, сильная птица. Она была освобождена от клобука, и взору предстал гордый профиль редкого в наших краях охотника. Сокол мягко переступил с ноги на ногу, повернул голову сначала влево, затем вправо, и остановил немигающий взгляд на микадо. Меня он пока не видел, да и вряд ли мог увидеть, ведь я находился между мирами.
Упругим потоком ринулся я вниз, черным страхом разлилось столкновение с белою птицею. Вот тут кречет испугался. Испугался так крепко, что опорожнил на микадо свой почти пустой кишечник. Птицу не кормили перед церемонией сутки, но я заставил ее опорожнить содержимое желчного пузыря.
Едкая струя ударила по лицу микадо и растеклась по левому рукаву. Сине-фиолетовым взорвался свет вокруг императора. Он был в гневе. В ужасном гневе. По толпе прошелся ропот, лишь один Хидэёси, видимо в детстве привыкший к разному дерьму, и животному и человеческому, моргал и двигал плечами, за тем усмехнулся раза четыре, чуть не прыснув в голос. Микадо легким полупоклоном поблагодарил Обезьяну, жестом повелел забрать птицу, быстро обвел всех взглядом и, гордо выпрямившись, удалился и парадной залы.
Дальнейшее я помню очень плохо. Моих сил хватило лишь на то, чтобы не показать виду, и достойно удалиться из дворца в свои покои. Там, испив сакэ, я рухнул на кровать и проспал до обеда. Дорога из Киото заняла в моей памяти не более места, чем выпитая чашечка сакэ. За то время я не съел на ракушки. Мир для меня сузился до тонкой дрожащей струнки, что соединяла душу и тело.
Только после полнолуния, когда, обернувшись соколом-сапсаном, вдоволь налетался над просторами Окадзаки, я обнаружил себя утром на пороге своей комнатки, измотанным, но живым. Потом же я узнал, что Хидэёси было строго-настрого запрещено появляться в столице в течение семи лун. Титул кампаку ему, само собой, оставили, но мастер над птицей у князя Хидэёси совершил сэппуку. Ходили слухи, что сэппуку он совершать отказался, и его просто зарезали, представив дело как благородное самоубийство. Так или иначе, дело было сделано.
Пока я валялся без сознания, князь Токугава отбыл договариваться о женитьбе молодого коменданта крепости Отэмэ, Морикава Гонаэмоном с племянницей самого Токугавы. Вопрос был несложный, и моего присутствия для выявления тайных замыслов, казалось, не требовал. Ведь старший Морикава воевал с князем Токугавой, проиграл, и как проигравший, сэппуку сделал, а семью его в знак уважения, Токугава под своё крыло принял. Принял вместе с единственным сыном - малолетним Гонаэмоном. В тот момент Токугаве казалось, что не требуется моего участия в этом деле, уж больно давно та история была, но о последствиях этого решения – позже.