На богоборчество времён Хрущёвских выпала пора детства моего. В деревне нашей это богоборчество загнало старообрядцев в самый дальний дом Ерофея Павловича, который жил одиноко уже много лет и всё разыскивал и ждал пропавшего на войне сына. Дом стоял на отшибе, на острове, отделённым от деревни оврагом огромным, промытым бурными весенними ручьями. Вела к дому узенькая тропинка вверх по крутому склону. По краям тропинки сочно зеленел подорожник. На самой тропинке подорожник не был так сочно зелен, да и меньше его было – вытоптали старообрядцы.
Мы, ребятня-октябрята-пионеры, даже из любопытства, даже, чтобы поиграть в войну в овраге, ходить к острову опасались. Мама моя, фронтовичка, не сказать, чтобы уж сильно верующей была в те годы, но иконы в доме были всегда. Одна из них, икона Николая Чудотворца, и сейчас передо мною – ею нас благословляли родители в день нашей с Олей свадьбы. Вторая мамина икона, икона Божьей матери, в доме у старшего сына Алексея. Его с Юлей мы уже благословляли.
Часто картинка из детства сниться стала в последнее время; я, ещё маленький совсем, стою на крыльце и плачу, прямо – рыдаю, или – реву, как у нас говорили. Собака укусила. Хотел Дозора погладить, а он почему-то укусил. Всегда гладил – не кусал, а сегодня- укусил. Мама присела рядом на корточки, вытирает слёзы мои и приговаривает: «А ты, сынок, как встанешь утром, так и помолись, Господи! Иисусе Христе сыне Божий! Прости меня грешного! Повтори три раза и всё у тебя будет хорошо.» Я, всхлипывая, отвечаю - Ещё чего! Буду я молиться! В школе сказали, что Бога нет! – Пусть говорят! Ты просто скажи эти слова и всё! – А какой же грех я совершил? Грех - это ведь плохо!
Мама вытерла лицо моё фартуком и ушла по делам. Я, запинаясь, но с упорством, повторил слова маминой молитвы. Слёзы мои высохли, и я успокоился, боль в ноге утихла: мама мазью намазала и, даже, забинтовала. Простил меня Господь за грех мой – тырили мы за яблоки в саду у деда Фёдора, это был мой единственный плохой поступок в тот день.
И вот сейчас, когда много-много лет прошло с той поры, а уж грехов-то столько накопилось, что каждое утро, едва проснувшись, я повторяю многократно , а не три раза, как учила мама, слова той коротенькой молитвы с надеждой на успокоение, с надеждой, что простит меня Господь за те грехи накопленные.
Но нет успокоения, прощения - значит тоже нет. Есть только горечь от потери той детской, чистой и светлой уверенности в том, что кто-то заботится о тебе, верит в тебя и в того, кто может простить плохое. Появляются только искорки той далёкой радости и покоя уже от того, что ты сам заботишься о близких и веришь в них, постигая вечные истины. А мама опять рядом, утирает мои слёзы, гладит мою голову, лежащую у неё на коленях, которая стала седой и почти лысой. Только мама в тех снах такая же молодая, как и тогда.