Герой фельетона, над которым корпел журналист Анатолий Максимов, был сельским жителем. В город он прибыл в поисках птицы счастья, безоглядно упорхнувшей из провинциальной глубинки. Прибыл, и сразу же попал в переплет, в который попадают нередко неискушенные сельские жители, ступившие на городскую стезю. Уже на вокзале он стал интересен вездесущим мошенникам, они опоили его и обобрали до невозможности, до китайского носового платка. Опустошенный, голодный, растерянный сельчанин оказался в линейном отделе полиции, где его опросили, составили нужные документы и отправили восвояси с наказом не искушать в дальнейшем судьбу.
О приключениях несостоявшегося горожанина Анатолий узнал от приятеля, служившего в том линейном отделе. Парень, по описанию приятеля, был здоровенным, рыжим, мордастым. «Верзила с куриным умом, - подумал с ехидством низкорослый и узкогрудый газетчик. – Налицо фельетонная тема!».
Максимов доподлинно знал, что количество брошенных деревень исчисляется многими сотнями, и что прилавки городских магазинов и рынков заполонила продукция стран с гораздо меньшими площадями плодородной земли и угодий. Такие обстоятельства глубоко возмущали патриотичного журналиста, возмущение ломилось наружу, и вот для его выражения появился удачный момент.
Фельетон задуман быть ядовитым, с сарказмом. В нем, опираясь на факты, Максимов намеревался высмеять и осудить бегство трудоспособного населения из деревень и прочих селений. Намеревался представить недоумками лиц, сменивших синицу в мускулистых крестьянских руках, на недоступного журавля в туманном городском поднебесье.
«Надо, - думал он о них с укоризной, - обустраивать свою жизнь на родных пепелищах, а не мотаться по городам, где своих соискателей легкой жизни навалом, где пришлому на нее претенденту ничего не обломится. Об этом хорошо всем известно, и бросить в этих условиях обжитое гнездо, может только редкой наивности человек».
Фельетон писался легко, Максимов почти не отрывался от написания, лишь поправлял сползавшие с носа очки да слизывал пот, выступавший на верхней губе от обуявшего его журналистского зуда.
Наконец поставлена последняя точка. Герой был и высмеян, и унижен. Кажется, можно печатать, но редактор газеты, в которой публиковался Максимов, просмотрев фельетон, посоветовал его доработать:
- Получилось неплохо, но как-то шаблонно и скупо: приехал в город этакий недотепа, и тут его облапошили. Кто он? Почему он покинул село? Что за село? И вообще, не хватает здесь сельского колорита.
Максимов, огорченный довольно абстрактной причиной отказа, задумался о колорите, так необходимом редактору. А где его взять? От себя - нереально: он, можно сказать, безвылазный горожанин...
- Поезжай в Ивантеевку к дяде Павлу, - дома подсказала жена, - там у них все и узнаешь.
- А точно! – облегченно воскликнул Максимов. – Он всегда рассуждает о каких-то сельских проблемах. Конечно, надо поехать!
Дядя Павел Гаранин, о котором говорила жена, младший брат ее матери, когда приезжал в город, останавливался всегда у Максимовых. Ответный визит представлялся логичным.
- Только как вот туда добираться? – произнес Анатолий, переключив свои мысли уже на поездку в село. – На своей машине опасно - развалина. Общественным транспортом?.. Надо подарки кое-какие им повезти, а как с ними в автобусе?..
У Максимова был седан марки ВАЗ-2107. Машина далеко как не новая, на ней он ездил только по городу, а до Ивантеевки было около ста километров. Мимо нее по шоссе ходили маршрутки, но, представив себя пассажиром такого автобуса, обремененным вещами, он счел, что лучше рискнуть.
- Поеду на своей, - завершил он раздумье. – Авось не сломается.
Забегая вперед, надо заметить, что машина не подвела, никаких к ней претензий во время этого путешествия не возникало.
В Ивантеевку Максимов приехал под вечер. Заглушил двигатель возле широких деревянных ворот и, не покидая салон, осмотрелся. Ни о каком вырождении села ничего здесь даже не намекало. На улицу выходил фасад большого, из бревен на бетонном фундаменте, дома. Пять окон, в них видны светлые занавески, на крыше – две кирпичных трубы. Перед фасадом – палисадник с цветами. «Шикарный домина, еще целый век простоит. Зачем отсюда куда-то бежать?» - думал он, вылезая.
Встретили его Мария Петровна, жена дяди Павла, и двое их сыновей, юноши Коля и Миша. Главы семейства дома не оказалось.
- Поехал с мужиками в соседний район, - сказала Мария Петровна. – Там какой-то чудак из Москвы купил себе землю и задумал построить усадьбу. То ли дворец, то ли замок... Замок среди деревенских хибар! Смехота!.. Да шут с ним, лишь бы заплатил, как обещал мужикам. Здесь все мужики сидят без работы.
Максимов насторожился. Несколько раз непроизвольно провел языком по верхней губе, что с ним случалось, когда возникало смутное беспокойство, а сообщение о массовой безработице не могло его не встревожить. Оно было инородным штришком в намеченной им картине сельского обихода, оно ломало тональность всего уже готового фельетона.
Однако Максимов был опытным журналистом, и он еще с института усвоил, что в любом явлении есть и негативные, и позитивные стороны. Надо выбрать такую, которая актуальна в данный момент, а о других упомянуть можно вскользь.
И он профессионально подумал, что и здесь есть мазки и штришки, которые необходимы ему. Именно их нужно искать и найти. «И потом, почему безработица? – возник резонный вопрос. - Есть же земля, чего еще нужно сельскому жителю? Как земледелец при огромных просторах свободной земли может считать себя безработным? Вспахивай, сей, пожинай, что посеял! Как можно здесь быть безработным?».
И он не поменял установку на осуждающий тон фельетона.
За ужином, когда ребята, перекусив, убежали на улицу, Максимов сказал о цели приезда: и повидаться, и по заданию редакции.
- Редакцию очень интересует жизнь в сельской местности.
- Тяжелая жизнь, - вздохнула Мария Петровна.
Максимов понимал, что при безработице жизнь не может быть легкой, в городе ему приходилось смотреть, как безработные пропитание добывали себе из контейнеров с мусором. «А здесь, вероятно, и таких контейнеров нет», - думал он, ожидая услышать подробности о результатах всеобщего бедствия: безденежье, безысходность, прочие горести. Но Мария Петровна назвала и причины самой безработицы:
- Когда у нас был совхоз, - говорила она, - то всем находилась работа. Жили в достатке. Дом вот этот еще родители строили. Люди работали, совхоз богател и тоже проявлял о людях заботу: проложил водопроводные трубы, построил канализацию, котельную. Было, как в городе… А как совхоз разогнали, все стало рушиться. Водопровод почти не работает, электричество тоже подают с перебоями, котельная встала... Печки топим углем.
Максимов ее слушал со все возрастающим удивлением: «Неужели сейчас, в двадцать первом веке, людям приходится жить без холодной и горячей в доме воды? Без канализации, без нормальной электроэнергии, без газа, без центрального отопления? Тем более, по словам ее, что все это было!» Для него, горожанина, такое убожество было непостижимым.
- Больницу закрыли, - продолжала Мария Петровна, - оставили только фельдшерский пункт. А чем помочь может фельдшер при серьезной болезни?..
Она говорила довольно бесстрастно, как говорят о том, что уже пережито, что безвозвратно потеряно, и ничего нельзя уже с этим поделать, а Максимов, хотя и не во всем соглашался с мнением этой, еще не старой, но утомленной невзгодами женщиной, не решился затеять полемику: аргументов для защиты своего несогласия у него пока не было. Однако он по-прежнему осуждал тех, кто бежал из села, но осуждал уже под другим углом зрения: как можно родных стариков оставить без помощи в этих невыносимых условиях?
Следующий день Максимов решил посвятить обзорному знакомству с селом и встрече с его руководством. Газета, которую он здесь представлял, была уважаемой в области, и редактор строго следил, чтобы материал, опубликованный в ней, был без изъянов.
Позавтракав – куриные яйца вкрутую, молоко, домашней выпечки хлеб, - он сказал Марии Петровне о необходимой отлучке и вышел на улицу.
Дом, где жили Гаранины, находился почти на окраине. Добираясь до центра села, где, как и везде, располагалось начальство, Максимов сумел многое и увидеть, и оценить.
Он шел мимо вполне добротных домов, но жилыми казались не все. У некоторых были сорваны ставни, а стекла в их окнах или отсутствовали, или вместо стекла виднелась фанера; некоторые были с закрытыми ставнями и накрест прибитыми к ним обрезками досок. Пустые дома можно было узнать и по окружавшим их зарослям сорняков: возле домов без хозяев буйно разрастался бурьян. Где не было сорняков, и где у ворот лежали собаки, можно было понять, что люди там жили. Максимов, который с детства боялся собак, предусмотрительно шел по середине дороги.
Село было крупным, Максимов шел долго, и, когда отмечал неприглядность, старался вменить ее в вину местным жителям. С одной стороны, потому, что на осуждении нерадивых сельчан держался весь его сатирический опус, а с другой – он не оставлял убеждения: надо самим обустраивать свое общежитие. "А работы здесь хватит на всех, хоть работай в три смены". К этим мыслям неизменно прибавлялась такая: кто будет вытеснять импортные поставки модифицированных продуктов питания? Не горожане же в конце-то концов.
Администрация располагалась в кирпичном внушительном здании. Над входом в него висел трехцветный государственный флаг. Напротив, через дорогу, как видно у магазина, толпился народ, и Максимов заколебался: с сельскими жителями ему тоже необходимо поговорить. Но, отложив этот разговор на потом, он вошел в здание.
Семен Николаевич, глава сельской администрации, оказался пожилым, полноватым и словоохотливым человеком. Узнав, что посетитель представляет газету и интересуется положением дел на селе, он сразу стал говорить про отсутствие необходимых ресурсов, финансовых, главным образом, про недостаток внимания региональных властей к жизни сельского населения, про отсутствие необходимой поддержки с их стороны. Все это, по словам Семена Николаевича, приводит к негативным настроениям жителей, социальной апатии, оттоку кадров, росту бедности и прочим нехорошим явлениям.
Слова Марии Петровны подтвердились и в отношении краха инженерных сетей. Проложенные еще в советское время, они от бесхозности приходят в негодность. Ремонтировать их не кем и не на что.
- Когда был здесь совхоз, - говорил Семен Николаевич, - село росло и хорошо развивалось. Сейчас – обратный процесс – полная деградация. Работа как таковая отсутствует. Места, где еще можно работать: магазин, школа, фельдшерский пункт все уже заняты. Но и там грядет сокращение. И здесь вот все кабинеты пустые. Раньше здесь, кроме нас, еще контора совхоза была, а теперь – никого. Все здание можно в аренду сдавать, только вот некому.
На упрек Максимова: а где же вы сами? Почему такая пассивность? Глава администрации вздохнул и вытащил из глубин большого стола папку-скоросшиватель с бумагами. Папка была толстой и сильно потрепанной.
- Тут вот вся наша история, - сказал он, хлопая ладонью по папке. – Денег у нас у самих, надеюсь, вы понимаете, с гулькин нос и того даже меньше. А проблемы громадные. Приходится обращаться к верхам, но толку…Одна писанина…
Максимов внимательно слушал, и его отношение к сельчанам непроизвольно менялось: денег на обустройство у администрации нет. Нет никого и другого, заинтересованного в сохранении села. Того, кто хотел бы вложить сюда деньги. А без оплаты труда, никто, естественно, работать не будет. Вот и бегут.
С такими не желаемыми изменениями во взглядах на сельскую жизнь он, попрощавшись с безресурсным главой населения, вышел на улицу. Народу у магазина прибавилось. Толпились, в большинстве своем, женщины пенсионного возраста, и Максимов направился к ним. Двери магазина были закрыты, и люди коротали время за разговорами. В центре внимания их была высокая, беленькая старушка, которая вкрадчивым голосом повествовала о чем-то, очевидно, божественном. До слуха приближавшегося фельетониста доносились слова: искуситель, мессия, анафема…
Заметив подходившего незнакомца, проповедница смолкла, головы сельчан тоже повернулись к нему.
Максимов подошел, поприветствовал всех и представился:
- Я из газеты. Приехал узнать получше о жизни в селе.
- Хреновая жизнь! – сразу сказал мужичок, как видно, потрепанный весьма не любезной, по его выражению, жизнью: лицо с синевой под глазами, щетина на впалых щеках, брюки в пузырях на коленях. – Только смешные надежды на что-то и пустопорожние хлопоты.
Сказав такие слова, мужичок хрипловато захохотал.
Женщины детализировали обобщенную характеристику здешнего бытия:
- Дороги очень плохие, - сказала одна. - Сегодня – лето сухое, дождей было мало: машины кое-как добираются. А в осень? По силу только на тракторе…
- А где они трактора? – сразу заверещали другие. – Остался один, и то потому, что негодный.
- На тракторе пассажиром в космический век! – засмеялся небритый и уже серьезно сказал. - Нет здесь людям работы – в этом главный вопрос. Вернуть в село надо и совхоз, и колхозы.
- Совхоз – это, конечно, дело правительства, - промолвил Максимов, смущенный такой реакцией на его обычную при начале общения фразу. – Но колхоз – это в ваших руках.
На него сразу же ополчились:
- А работать на чем? Возвращаться к сохе? Где трактора? Где комбайны? Где МТСы? Все проклятущие перестройщики погубили.
По адресу всех, кто причастен был к Перестройке, посыпались такие гневные выражения, каких Максимову нигде еще слышать не приходилось. То, о чем говорили ему и Мария Петровна, и глава сельской администрации здесь повторяли, но уже с большим зарядом эмоций. Перечислили все недостатки: и то, что школа под угрозой закрытия, и то, что больница закрыта, превратилась в фельдшерский пункт…
- Врачей сократили, а вызвать скорую помощь – большая проблема, - слышались голоса, - или машина уехала к другому больному или не может проехать – дороги раскисли.
- Даже машины пожарных не всегда могут добраться по вызову.
- Газа здесь нет. Печи топим углем и дровами.
- Учителя разбежались, старшеклассники теперь будут учиться в соседнем селе, а до него от нас больше четырех километров…
- А почему закрыт магазин? - спросил журналист, удрученный разноголосым хором стенаний.
- Веру хозяин срочно зачем-то позвал, - ответили женщины.
- Известно зачем, - ухмыльнулся мужичок в штанах с пузырями. – Гормоны, видать, заиграли.
Ехидство его немедленно оборвали: продавщицу нельзя обижать – у многих, по словам Марии Петровны, мужья находились в отъезде, на заработках, и наличность была не у всех, покупки приходилось делать под запись.
С появлением продавца, запыхавшейся женщины, дискуссия прекратилась.
Максимов, переполненный и увиденным, и услышанным, направился к дому Гараниных в глубоком раздумье. Ему не хотелось расставаться с намеченной идеологией фельетона, с генеральной его установкой: нельзя бежать из села. Но увиденное загоняло такую установку в тупик, и он решил сегодня же уехать домой, чтобы там привести свои мысли в порядок.
Войдя во двор, Максимов увидел, что Коля и Миша возятся с удочками.
- На рыбалку? – спросил заинтересованно он.
- Да, хотим порыбачить.
В голове журналиста сразу всплыли слова редактора о колорите. «Вот он – рыбалка, романтика. Домой можно поехать и завтра».
- А меня с собой не возьмете? – спросил он с явным желанием ехать.
- Но мы – с ночевкой, на мотоцикле, - замялись ребята. – Потом, спим мы в палатке под пологом, а палатка двухместная.
Поняв причину их замешательства: ребята говорили о неудобствах, непривычных для горожанина, Максимов торопливо сказал:
- Не надо на мотоцикле, поедем не моем Жигуленке. Вы – в палатке, а я переночую в машине… И от комаров у меня есть хорошее средство.
Разговор этот состоялся в полдень, а уже через час все было готово к поездке. На верхнем багажнике закрепили спиннинги (подарок Максимова), палатку и поплавочные удочки; прочие снасти, провизию, полог и одеяла уложили в задний багажник, и тронулись в путь.
После получаса езды по грунтовым дорогам и бездорожью остановились на пологом берегу неширокой реки. Максимов старался запомнить подробности: берега, окаймленные, камышом и кустарником, несколько ветвистых деревьев, название которым он не знал, неподалеку полуразобранный стог с приятным запахом свежего сена.
Все здесь ему казалось экзотикой: и веселый рыбацкий костер, и уха из окуньков и плотвы, и рассказы ребят об удачных уловах.
Был разговор и о будущем. Коля хотел стать военным, а Миша – врачом. На вопрос Анатолия, где они жить собираются дальше, оба разом ответили: только не здесь.
- Здесь даже больницу закрыли, - сказал осуждающе Миша.
Вечер был удивительно тихим и теплым. Теплой должна быть и ночь.
- Душно будет сегодня в палатке, - сказал рассудительно Коля. – Может, переночуем на сене? – и, добавил, вопросительно смотря на Максимова, – мы всегда так ночуем, когда погода хорошая.
- И я, пожалуй, на сене, - Максимов не желал расставаться с приятными новыми чувствами.
В густеющих сумерках направились к невысокому стогу, на котором Коля уже расстелил большую кошму. Анатолию предложили место в середке.
Ребята быстро заснули, а Максимов, натянув на себя одеяло, еще долго смотрел на звезды и думал. Вспомнились слова одной из песен Высоцкого: «Эх, ребята, все не так, все не так, как надо!»
Он подумал, что здесь тоже как-то все не нормально. Попытался вычленить главное и найти ответ на вопросы: почему? Кто виноват? Что надо делать?.. Ответ на первый вопрос вроде бы очевиден: люди оставляют село потому, что нет здесь работы и плохие условия жизни. Но почему нет работы? Есть же земля, на которой можно и нужно трудиться. И трудились. Еще очень недавно все сельские жители работали в полную силу, и все же людей не хватало. Максимов знал о принудительных направлениях городских рабочих и служащих на помощь сельчанам. Почему сейчас изменилось?
Люди у магазина винили во всем «перестройщиков». Если в этом все дело, то нужно исправить ошибки тех недальновидных правителей, и сделать исправления немедленно, иначе все будет плохо. Можно дойти до абсурда: села все опустеют, а продукты питания придется покупать за границей. Конечно, такое невероятно, однако тенденция к этому.
Стараясь быть объективным, журналист признавал, что факты, подкрепляющие его задумку написать фельетон, обличающий тех, кто покидает село, так им и не были найдены. Сельский колорит оказался с очень мрачным оттенком. И он стал думать о том, как увиденное отразить в измененном уже фельетоне, в котором героем будет, конечно, кто-то другой.
Преобразуя обрывки разрозненных мыслей в причудливые видения, к нему подкрался пророческий сон. Засыпая, Максимов видит пустые избы в селах и деревнях, поля, сплошь заросшие сорняками, видит, как он вместе с капризным редактором сажает на чьем-то балконе картошку.
Проснулся он от жгучего холода. Одеяло было на нем, с боков – горячие тела Коли и Миши, а на животе пронзительный холод. Такой, будто там лежит кусок льда. Он приподнял одеяло, встревоженно заглянул под него, и обмер: луна высветила на животе свернувшуюся гадюку. Змея приподняла голову и строго, не мигая, уставилась на Анатолия.
Максимов почувствовал, как сердце его докатилось до пяток. Что делать? Как спастись?
И вдруг неосознанно он сгребает с себя одеяло и с истошным криком: «А-а-а!» швыряет его в сторону.
Перепуганные ребята кубарем скатились на землю и, отмахав в разные стороны метров по десять, с тревогой смотрят на стог. На нем, освещенный луной, на коленях застыл охотник за сельской романтикой. Сердце его неистово колотилось.
- Ты чего?! - отерев рукой пересохшие губы, крикнул издали Миша.
- Зме-ея, - сорвавшимся голосом промемекал Максимов. – Сбросил вниз ее с одеялом.
Стараясь громче шуметь, Миша и Коля стали медленно приближаться к зловещему стогу. Коля схватил за конец одеяло и рывком приподнял его в воздух. На землю шлепнулось тяжелое змеиное тело. Ребята инстинктивно отпрянули, но шелест травы показал, что змея удалялась.
В город Максимов приехал с сединой на висках. Она появилась, скорее всего, с перепуга, от ночного контакта с гадюкой, но он называл другую причину. Говорил, что возникла она от увиденного в селе, была реакцией на разруху его и прогрессивную деградацию.
Он стал очень нервным, а при разговорах про сельскую жизнь и ее романтический колорит, на животе своем тотчас чувствует холод, и ему становится жутко. Фельетон он так и не дописал. Принятая в начале его тональность – издевка над непоседливой деревенщиной, не вписывалась в картину действительности.
2019 г