Это был не мираж. На фоне чистого неба реяли белые знамёна с алыми и золотыми крестами и одно чёрное, смотревшееся коршуном среди лебедей. С широкого полотнища скалила клыки белая кабанья голова. Ветер трепал плюмажи и перья на шлемах. Мелкая песчаная позёмка заметала копыта укрытых белыми накидками массивных коней. Грозные всадники твёрдо сидели в сёдлах, устремляя к палящему солнцу острые наконечники копий. Ослепительно сверкали на солнце доспехи и шлемы, пестрели гербами щиты. Воины неспеша выстраивались на ровной, как стол, каменистой равнине. Степенно выжидали, позволяя жертвам осознать увиденное, почувствовать, как сдавливает горло страх, как сердца холодеют в груди, а губы шепчут молитву, моля о милости Алуита-Создателя.
Караванщиков было под сотню. Рабы не считались — это были дикари из пустыни и захваченные в набегах тавантинцы, для которых встреча с земляками сулила свободу. Кто-то закричал, замахал руками, призывая выстроить из груженых верблюдов круг и укрыться за тюками с товаром. Кто-то разворачивался в сторону пустыни, нещадно нахлёстывая коней. Кто не надеялся убежать — садились на песок, склоняя в покорности головы.
Командир охранявших караван наймитов — суровый дядька с седой бородой, помнивший войну между Тавантинской Империей и Атраваном лет тридцать назад — с молчаливым презрением смотрел беглецам вслед. Сплюнул на горячий песок. Рядом встал молодой воин на горячем скакуне, чем-то неуловимо похожий лицом на старого командира. Сабли с шипением покинули ножны.
— Вай-уляй! — причитали купцы, молитвенно вскидывая руки к солнцу.— Что творите, безумцы?! Разве вы, вдвоём, можете победить эту силу? Вы только разозлите неверных!
— Бросайте оружие, возможно, тогда они пощадят нас!
— Трусливые псы,— прошипел Седобородый сквозь зубы.— Никто из вас не переживёт этот день. А теперь уйдите. Скоро мы с сыном ступим в сады Алуита!
Пришпорив коней, два безумца устремились на сверкающую сталью рать. Над тавантинцами взревел рог. Рыцарские ряды остались недвижимы — гордость претила им марать оружие о столь слабых врагов. Проходя сквозь их строй, вперёд ринулись кайраки — наёмники из Межевья, верхом на низкорослых лохматых конях.
Седобородый выбрал себе противника. Им стал самый резвый, чернявый конник в высоком войлочном колпаке и дешевом стёганом доспехе. Он взмахнул саблей, призвал Алуита на помощь. Кайрак вскинул лук…
***
Барон Гантрам Сигард д’Сирд почувствовал лёгкий укол разочарования. Всего два отчаянных храбреца! Просто стыдно называть это боем. Нет, не за такое он получил своё прозвище. Его называли Вепрем за тот неистовый напор, с которым он всегда набрасывался на врагов. Иногда к этому добавляли определение «Белый», потому что последние пять лет волосы Сигарда имели цвет первого снега. Возраст его вплотную подобрался к пяти десяткам, но телом он был высок, могуч и крепок, а в полных рыцарских латах казался ещё крепче и шире. Лицо его худое и острое, с пронзительными живыми голубыми глазами, обросло в походе белой щетиной, жёсткой, как шерсть кабана.
Люди барона недовольства господина не разделяли. Кайраки уже потрошили тюки, обирали трупы убитых в короткой резне атраванцев. Такая наглость не нравилась многим рыцарям. Между союзниками начали вспыхивать ссоры, в любой момент грозящие перерасти в спор на мечах. Пришлось окликнуть кайракского вожака и напомнить, что вся добыча идёт в общий котёл.
— Делить добро будем в Массаише!
Бывшие рабами исариане сбивали железные браслеты с запястий, радостно встречая проезжающего мимо барона:
— Слава Белому Вепрю! Славься барон Сигард д’Сирд!
Уцелевшие иноверцы стояли на коленях, раздетые до исподних рубашек и страшились поднять на победителей взгляд. Были среди них мужчины, от шестнадцати до пятидесяти, было немного женщин, в основном чернокожих бединок, не стыдящихся оголяющих грудь одежд. Намётанный взгляд раубриттера[1] быстро определил трёх самых богатых, за которых можно получить неплохой выкуп, а память услужливо подсказала расценки на молодых женщин на торгах в Нурастане. Остальные почти не заслуживали внимания.
— Погрязшие в ереси нечестивцы,— обратился он к пленникам на бединском.— Я окажу вам милость большую, чем, та, на которую вы могли бы рассчитывать, попадись хаммадийцам или шенази.
Атраванцы угрюмо молчали.
— Триста дихремов! — озвучил цену Белый Вепрь.— Кто из вас может заплатить такой выкуп?
По рядам пленников пролетел тихий ропот, похожий на шорох листвы на ветру. Как и ожидалось, поднялись выжившие купцы. Чуть погодя к ним присоединился долговязый мужчина в тёмной кундаре и тюрбане. Богачом он не выглядел.
— Я не купец,— торопливо заговорил он, мешая бединские и тавантинские слова,— но моя сестра замужем за богатым купцом в Аль-Асбаде, а брат прислуживает самому Мирзе-Хакалю. И у меня достаточно друзей, к которым я могу обратиться.
— Вот это разговор! — одобрительно воскликнул барон.— Но, надеюсь, ты понимаешь, какая кара будет ждать тебя, если ты обманул? У кого из вас ещё есть богатые друзья или родственники?
Он подождал, но не получил ответа.
— Есть ли средь вас те, кто согласен отринуть бохмитскую ересь и признать Исайю воплощённом ликом Господа Нашего? Что же… никого?
Испуг на лице атраванцев сменился непреклонным высокомерием. У некоторых даже гневом.
— Вы сделали свой выбор. Вознесите же Господу краткую молитву, ибо жизнь ваша окончится здесь и сейчас. Меллентин!
К нему подъехал рыцарь в белом плаще с черным крестом и рифлёном, украшенном латунью нагруднике. Забрало было открыто, показывая бледное лицо и выбритые до синевы щёки.
— Узнай, если есть среди освобождённых исариан те, кто знаком с ратным делом,— приказал Вепрь.— Выдай таким оружие и отправь к кайракам. На время похода они становятся моими кнехтами. Остальных в обоз, пусть ухаживают за верблюдами и раненными.
— Женщин,— продолжал он,— и тех, кто согласен заплатить, посадить на коней. Отвечаешь за них сам.
Гойче зир Меллентин кивнул, взглянул на изрядную толпу оставшихся пленников, в которой было полно молодых и крепких мужчин.
— Может не стоит пускать всех под нож? В Дэвас-Бадуре[2] за крепкого раба можно выручить до десяти соверенов,[3] или продадим их в Массаише перекупщикам за два. К чему зарывать в песок деньги?
— Мы слишком глубоко в землях врага, а их придется кормить, поить и охранять до Массаиша,— возразил Сигард. Выдержал недолгую паузу, щурясь на горизонт.— К тому же они нас задержат.
Рыцарь с чёрным крестом кивнул и уехал. Войско начало строиться в колонну. Латники занялись пленными. Их по одному выхватывали из строя, подтаскивали к крепкому детине с бастардом, ставили на колени. Быстрая смерть — большая удача, здесь, на Востоке. Взмах и песок окрашивается кармином, а к ногам катится отрубленная голова. Туловище, содрогаясь, валится на песок, а воины уже тянут следующего.
Барон наблюдал за казнью, всматриваясь в лица обречённых. В такие мгновения Смерть, как строгий судья, срывает лживый покров, обнажая истинную сущность человека. Становится ясно, кто герой, а кто трус. Иной ремесленник принимает неизбежный конец достойно, а мобед[4] вырывается, всеми силами пытаясь отсрочить встречу со своим богом.
Сигард д’Сирд жестом остановил занёсшего меч палача, внимательно разглядывая атраванца. Это был тощий, прямой бедин, в длинном полосатом халате, перетянутым широким шелковым кушаком. Огромная голубая чалма свалилась с головы, показывая бритую макушку и искажённое ужасом молодое лицо с расчёсанной надвое бородой.
— Ты не выглядишь нищим. Почему ты отказался дать выкуп?
Мобед упал перед копытами его коня. Жеребец захрапел, запрядал ушами.
— Я всего лишь бедный писарь Алу Кхамаст при храме. Великодушный улле[5] Керимар пожертвовал мне один из своих старых нарядов. Пощади меня, о доблестный Лев-из-за-Гор!
— Тогда отринь лживую ересь и признай, что Исайя есть истинный бог мира,— барон брезгливо потянул поводья, отодвигая коня на шаг.
— Но, господин…— писарь издал звук, похожий на всхлип.— В Стан-дур-Апаре живёт мой старый отец. Пока отступившего от веры не схватят, в башню Покаяния бросят его! Помилуйте. Он стар и не переживёт этого, а моя бедная мать будет вынуждена побираться. Милости, господин! Милости!
— Тогда молись всем своим Пророкам, еретик.
Латники схватили атраванца за плечи.
— Нет! Обождите! — заверещал он, изгибаясь дугой.— Обождите! Я, знаю, чем заплатить! Я знаю, что доблестный Лев любит золото. Я расскажу, где взять добычу достойную его!
— Продолжай.
Воины замерли под быстрым взглядом барона. Писарь Алу Кхамаст, задыхаясь, заговорил:
— Доблестный Лев наверняка слышал о городе Альмадине. Это богатейший град кайсибского оазиса...
— С высокими стенами и войском эмира,— нетерпеливо перебил Белый Вепрь.— Поторопись, еретик, ибо я теряю терпение.
— Десять дней назад всё войско вышло из города и отправилось в восточную пустыню. Осталась только стража, которая в страхе побросает оружие, узрев ваши знамёна. Город беззащитен, господин. Разве возможность взять воистину царский выкуп не стоит жизни и свободы ничтожного Алу Кхамаста?
Барон потёр перчаткой щетинистый подбородок. Он знал, что представлял из себя Альмадин. Когда-то он даже вёл на него войско, намереваясь разграбить его храмы и богатые караван-сараи, выпотрошить жирных, как гуси, купцов, угнать мастеровых кожевенников и гончаров, славных своей работой на весь Атраван… Тогда его намерениям помешал Мирза-Ардал, разбивший его у безымянного брода. Неужели спустя пятнадцать лет Господь даёт ему второй шанс?
Молчание — затягивалось. Пленник часто дышал, таращил глаза, лоб его влажно блестел. Солдаты неуверенно переминались. Палач с бастардом выжидающе смотрел на барона. Конь нетерпеливо переступал копытами.
— Отпустите его,— приказал д’Сирд.— Клянись, еретик. Клянись своим богом и всеми Пророками, что говоришь правду.
Освобождённый упал на колени.
— Аллуитом клянусь, господин,— выдохнул он.— Алуитом и Пророками Его: Иссой, Овадой, Твахаром, Закиром, Йенохом, Сала, Тамиром, Шадратом, Алуком, Езидом, Бассой, Тамирой и Великим Амалем Бохми. Всеми двенадцатью Пророками, что говорю правду. Да столкнёт Алуит меня в Бездну, если я лгу!
И согнулся в поклоне, касаясь лбом залитого кровью песка. Сиггард улыбнулся, коротко кивнул латнику с бастардом на плече. Тот перехватил оружие обеими руками…
Бедный Алу Кхамаст умер прежде чем понял сам это понял.
***
Войско тавантинцев двигалось длинной конной колонной. Первыми шли дозоры из кайраков и конных арбалетчиков. Впереди основного войска ехали знаменосцы, ветер развевал хвостатые флажки и выше всех вздымал чёрное знамя с кабаньей головой. За знаменосцами ехал Сигард д’Сирд, рядом, покрытые пылью и славой верные командиры. Справа — Гойче Меллентин и Стефан д’Макерни, отличавшийся огромным ростом и волосами жёлтыми, как созревшие колосья пшеницы. На щите его герб волнистый пояс и ныряющая золотая рыба. Слева, в красной бригантине — Акъян-Деси, предводитель кайраков. Он поднял железную личину, заменявшую его шлему забрало, открывая солнечным лучам смуглое лицо с раскосыми глазами и длинными вислыми, как у сома, усищами. Себя он называл князем, хотя на родном языке его титул звучал как «игзадар» и соответствовал выборному вождю.
За ними вздымали облака пыли простые латники и не именитые рыцари. Солнце сверкало на наконечниках поднятых копий. В небе чёрными тенями вились стервятники.
Командиры покачивались в сёдлах, обсуждали дальнейшее направление рейда. Разумеется, Сигард не мог не рассказать, что узнал от несчастного писаря и теперь больше молчал, слушая, что говорят его командиры.
— Рискованно,— заметил Меллентин, когда Вепрь закончил.
— Риск соразмерен добыче,— заметил Акъян-Деси.— Сколько мы взяли на этом караване? Если загнать весь товар, выйдет тысяча-другая серебром. Еще, тысячу мы получим за пленников. И это за все две луны, что мы дразним смерть в этих песках. А Альмадин город богатый. Легко даст тридцать, или даже пятьдесят тысяч и не серебром — золотом! Я — готов рискнуть. Боги Удачи благоволят храбрецам.
Его поддержал Стефан д’Макерни.
— Я — тоже. Слава этого налёта прогремит на всю империю. О нас будут петь менестрели, а дамы падать без чувств, при звуках наших имён. Но не закуют ли нас в цепи за нарушение мира?
— Стефан, нельзя нарушить то, чего нет. Да и потом, не сам ли ты год назад бил бохмитов, тайно собиравшихся для нападения на империю через Нурастан? Шах должен знать, что любая попытка нарушить наши границы вызовет кару, страшную и кровавую. — Меллентин позволили себе кривую усмешку.— Меня смущает другое. Что если неверный солгал? Да, я слышал, чьими именами он клялся, но не забывайте закон о клятве данной еретику. В его случае еретиками бохмиты считают нас, а свою веру, напротив, почитают истинной. Не попадём ли мы как тот незадачливый волк, оказавшись на псарне вместо овчарни?
— Он бы не посмел…
— Оставьте спор, господа! — барон поднял руку в железной перчатке.— Никто не заставляет нас слепо идти туда.
Он прищурился, посмотрел на небо. Вспомнил.
— Сегодня первое Рютня. А значит, через две недели у бохмитов начнётся их праздник Кхорасан. Кто из вас видел, как празднуется Кхорасан? Улицы наводняют сотни паломников, крестьян и торговцев. Люди едут из дальних мест, чтобы посетить храмы и поклониться реликвиям.
Он усмехнулся.
— Стефан, найди мне того, кто хорошо говорит на местном наречии и две пары самых быстрых коней…
***
Сухой ветер бушевал над пустыней, вздымая удушливые тучи песка и упрямо бросая их на стены древней цитадели, врастающей в гигантский бархан. Внутри его бешеные порывы звучали заунывным тоскливым воем откуда-то с верхних этажей башен.
Адихмар, быстро и размашисто шёл по тёмному коридору. При нём не было лампы, но тьма была не помехой светящимся алым глазам. Чёрное жреческое одеяние тихо шуршало при каждом движении. Множество амулетов привешенных к поясу, побрякивало и звенело в такт шагам. Он прислушивался к бушующей за стенами непогоде, свисту ветра в трещинах и щелях старой крепости и мысленно улыбался.
Он любил такую погоду. Она означала для него новизну, когда ломается старое и непрочное, навсегда засыпается песком слабое и отжившее, и расчищается место под новое и молодое.
Коридор привёл его в залу, ярко освещённую масляными светильниками. Переход из тьмы к свету был столь резок, что несколько мгновений, Адихмар был полностью ослеплён. Впрочем, он неоднократно бывал здесь и помнил где, что находится. Безошибочно повернувшись к высокому деревянному креслу, он прижал запястье ко лбу и сказал:
— Да благословит Ночь всех теми доблестями, какими славен Мустафа аль Гюлим, мой хозяин и повелитель. Пусть все враги падут замертво пред его алым мечом!
Он низко склонился, мазнув пол костяшками пальцев.
— Славься, отец. Ты вырвал меня из пустой суеты смертной жизни и даровал мне бессмертие!
— Я — тут,— сухой и холодный голос хозяина прозвучал совсем не оттуда, откуда он ожидал услышать.
Адихмар резко выпрямился. В глазах постепенно прояснялось. Он увидел пустое кресло и одиннадцать постаментов с мумифицированными головами в царских коронах за ним. Гюлим стоял у дальней стены, возле экспозиции оружия и доспехов. Сегодня он оделся в красный чекмень, ещё хранящий на себе благородные оттиски лат. Повесив на стойку медный шлем с алым плюмажем, Гюлим плавно обернулся. Высокий, худой, крепкий. Ястребиное лицо было непроницаемым и спокойным, но взгляд пристальным и пронизывающим.
— Ты нашёл его?
— Да, хозяин! Он совсем рядом. Достаточно протянуть руку и…
Адихмар оборвал себя, заметив, что хозяин чуть-чуть наклонил голову. Ему был хорошо знаком этот жест, говоривший о подозрении и нетерпении одновременно. Он сглотнул, чувствуя, как страх медленно сжимает холодные липкие пальцы на горле.
— Ты — уверен? — с обманчивой мягкостью вкрадчиво уточнил Гюлим.— Понимаешь цену ошибки?
Усилием воли Адихмар заставил себя глядеть прямо в красные глаза хозяина. Он не терпел когда собеседник прятал от от него взгляд. Когда он заговорил, голос Адихмара дрожал от подавляемого страха и предвкушения.
— Уверен, хозяин! Ошибки быть не может, он в главном храме Альмадина. Козлобородый Коэнна скрытно отправил за ним слугу алялата. Мои шпионы заметили его в Стан-дур-Апаре, где он пытался прибиться к каравану, идущему в Альмадин. Не позднее конца праздника Кхорасан он будет на месте. Если хозяин позволит, я предложил бы дождаться когда он получит ключ и перехватить его по дороге.
Гюлим отвернулся. Провёл ладонью по сверкающему медью нагруднику с пробоиной в области сердца. Сказал раздумчиво:
— Если что-то случится с посланцем, это укажет прямо на нас. Запрещаю его трогать, но ты должен его опередить.
— Но, хозяин, Храм за крепостными стенами под надёжной охраной. И он стоит на освященной земле. Как я попаду в него?
Какое-то время Гюлим молчал. Когда заговорил, голос его звучал резко.
Потом он начал отдавать приказы, голосом резким, уверенным. Адихмар слушал со всем возможным почтением и внимательностью. Усомниться он посмел только раз.
— Будут потери...
— Потери,— верхняя губа Мустафы аль Гюлима поползла вверх, обнажая белые ровные зубы.— Не имеют значения. Ключ должен быть у меня не позднее новой луны. Ты, всё понял? Иди!
— Я твой раб,— Адихмар низко поклонился.— Исполню всё, что прикажешь!
***
Гюлим остался в пространстве триумфального зала один, если не считать одиннадцать венценосных особ, с немой грустью взиравших на своего победителя. Он вернулся к прерванному появлением слуги занятию — чистке доспехов. Он всегда делал это лично, не позволяя презренной руке раба дотрагиваться до своего оружия и брони, как будто она могла осквернить их. Проводя тряпицей по нагруднику, он случайно дотронулся до пробоины от копья в верхней его левой части и отдёрнулся словно ожёгшись. Проснулась и заболела старая рана под сердцем.
Он много раз боролся с соблазном избавиться от свидетельства своего былого поражения. Но хранил его. Хранил дольше, чем длится человеческая жизнь. Нет, не из-за какого-то особого мазохизма. Можно выкинуть вещь, но нельзя выкинуть память…
Скоро, подумал он, я выиграю эту войну. Были времена, когда он рвал на себе волосы и проклинал всех богов, находясь в шаге от поражения. Когда ощущал себя совершено беспомощным, а клятва казалась невыполнимой. Пять веков назад враги нанесли ему сокрушительный удар.
Мысли унесли его далеко в прошлое, когда он носил иное имя и являлся крупным военачальником у свергнутого царя Саракаша, к злосчастной битве на речке Радканумахе. Она стала концом его смертного существования и, одновременно, началом нового.
Боги… Судьба ли… или же его собственное невыразимое желание жить и во что бы то ни стало исполнить клятву — стало причиной его преображения — Гюлим никогда не задумывался. Он умер, а потом открыл глаза, вздохнул и поднялся, ощущая сжигающий внутренности неистовый голод, утолить который на время смогла только человеческая кровь. Те, кто остался с ним рядом, стали его первой пищей и первыми хафашами[6] его ашира.[7] Адихмар, Маххарбал и Мургу.
Закончив чистку, он отбросил тряпицу в угол. Вынул из ножен саблю, проверил остроту, несколькими ударами рассёк воздух. Прижался лбом к клинку, тихо злобно шепча:
— Они выиграли одну битву, а я выиграю всю войну.
Отсветы огня искрились и плясали на лезвии.
— Скоро, мой государь. Скоро…— повысил голос Гюлим.— Я вырву тебя из заточения в мире мертвых…
***
Это был обычный караван-сарай, похожий на сотни других. Окруженный колючей изгородью пустырь, на котором умещались загоны для рабов и скота. Свистели бичи, рабы таскали тюки и корзины. Пара поджарых псов шумно делила баранью кость. Дети из соседнего кишлака собирали свежий верблюжий навоз, который, к слову, был здесь основным строительным материалом. Абсолютно все дома и сараи состояли из него и лишь незначительно из соломы.
Дарик гадливо сморщился и натянул на нос край гутры. Он заставил верблюда опуститься брюхом на землю и слез с седла.
— Передай хозяину, что прибыл Дарик Борагус,— сообщил он подбежавшему к нему низкорослому рабу.— Он назначил мне встречу.
Посмотрел в спину убегающему рабу. Подумал:
«Обрюзгший кровопийца, не мог выбрать место где-нибудь в городе!»
Последний месяц он не вылезал из жарких песков Хаммадийской пустыни. Днём его опаливало жгучее солнце, ночью одолевал мороз. Змеи и скорпионы часто навещали его у костра, в поисках тепла заползали под одеяло. Сейчас он не пожалел бы мешка серебра за одно посещение бани и обед в приличном духане…
Ожидая возвращения раба, он прошёлся туда-сюда, позвякивая привешенной к поясу саблей, пугая своим видом вертевшихся рядом детей. Остановился перед тюком, из которого торчал край широкого медного подноса с начищенным до зеркального блеска дном. Посмотрел на своё блеклое, мутное отражение, с жёлтыми глазами и полосой свежего шрама, рассёкшего правую щёку. Вздохнул.
Шрамы покрывали все тело Борагуса. Многие из них были вехами, символизировавшими очередной этап жизненного пути. Мысли невольно возвратили его в прошлое. Заныло прокушенное им собственное запястье, когда узнал о гибели отца и семьи, проснулись и наполнили о себе раны, полученные в боях, широкая спина заболела от плети надсмотрщик, а в ноздри ударила удушливая отвратительная вонь зиндана…
«Всё это сделало меня сильнее,— подумал о себе Дарик.— Каждая оставленная Жизнью метка — знак того, что мне ещё предстоит сделать».
В этот момент появился раб, отвлёкший его от воспоминаний и попросивший следовать за ним. Идти им пришлось недалеко. Хозяин караван-сарая обитал в одном из больших домов, коричневом с серым отливом, слепленном из навоза с соломой, как и всё тут. Пахло же внутри на удивление приятно. Дарик принюхался, уловил ароматы сандала, ладана и чего-то ещё сладковатого, легкого и дурманящего. Декоративная шторка раздвинулась с едва слышимым звоном. За ней открывалось обширная комната без окон, с множеством ковров на стенах и полу. У дальней от входа стены его ждал Мургу ас’Мулфахк. Это был полный бедин, на вид лет сорока пяти. Он полулежал, обложенный кучей мягких подушек. В руках он держал длинный золотой мундштук кальяна. На толстых коротких пальцах его краснели рубины. Дорогой парчовый халат, выше широкого кушака, небрежно распахнут, открывая обильные кучерявые заросли на груди. Обрамлённое кучерявой бородкой широкое отёкшее лицо, могло говорить о болезни, но Мургу не был человеком уже лет пятьсот, давно и бесповоротно превратившись в хафаша.
— Восемь дней я сижу в этом отхожем месте, а мог бы вкушать удовольствия в своём доме в Куджале,— протянул он, не удостаивая Дарика приветствием, и прищурился, пряча на дне глубоких складок глаза.— И вот, наконец я могу сказать, что получил внеземное удовольствие лицезреть знаменитого героя пророчества, выпавшего из-под хвоста скорпиона!
— Я приехал сразу, узнав, что ты меня ищешь,— спокойно ответил Дарик.
Так как предложения присаживаться не последовало, он остался стоять, широко расставив ноги, расправив плечи и вскинув острый подбородок.
— Тебя искал Адихмар по воле Гюлима,— возразил Мургу, выдыхая сизое облачко дыма. — Но куда этому сыну ослицы, когда сам Алал не знает, где тебя носит? Тогда хозяин вспомнил о своём верном Мургу. Кто лучше Мургу умеет узнавать тайны и находить то, что не желает быть найденным?
Вопрос был риторическим. Мургу ас’Мулфахк, как знали все особо посвящённые, был начальником обширной шпионской сети и подчинялся одному Мустафе аль Гюлиму. Для остальных, в том числе и мало-посвящённых, Мургу являлся богатым купцом с кучей друзей, партнёров и должников по всей стране.
— Так зачем я понадобился? — прямо спросил Дарик.
По местным традициям это был верх бестактности. Но если не спросить — заведётся долгий разговор о погоде, ценах на рабов и цвете песка.
— Зачем грубишь, мхаз? — глаза шпиона раскрылись, стали круглыми, как у совы.— Целую луну ты наслаждался гостеприимством в исайритских шатрах, вкушал их свинину и отдыхал в объятиях их волооких дев. Неужели праздность не утомила тебя?
Дарик зыркнул на него жёлтыми глазами, но тут же их отпустил, поджав губы.
Прошедшую луну он действительно находился среди исайритов, но совсем не для удовольствия. Он встречался с Сагмирой — Чёрным Ястребом, грозой караванных путей. Он щедро сыпал перед ней золотом и красноречием, помогал сколотить новую банду, устранять конкурирующих вожаков. Сражался, рисковал и в итоге привёл знаменитую разбойницу и её несколько сотен сабель под знамёна Гюлима.
Пухлый кровопийца не мог об этом не знать.
— Ты как будто пытаешься меня оскорбить, Мургу.
— Стану я входить в пререкания с безродным бродягой,— водянистые глазки хафаша смерили его мерзким взглядом.— Ты оказал пару услуг Гюлиму и уже возомнил себя незаменимым? Может даже бессмертным?
Продолжая смотреть, он отложил кальян и подался вперёд.
— Знаешь,— верхняя губа его поднялась, обнажая белые зубы.— Что я думаю обо всём этом?
Из дёсен Мургу выскользнули острые иглы клыков, превратив и без того малоприятную улыбку в звериный оскал.
— Всё это пророчество — собачий помёт. Адихмар сам его выдумал и вложил в уста слепой наглис, потому что знал на сколько суеверным бывает хозяин. Любой в том духане мог занять твоё место, но ты оказался самым удобным. Тобой легко манипулировать и обходишься ты дёшево. Ни надо, ни золота, ни самоцветов, достаточно одних обещаний.
— Чаша,— продолжал он.— Которую ты добыл в подземельях Аль-Мадина, она ведь очень важна для Гюлима. Она по-прежнему с тобой, или ты сообразил её спрятать? А ведь если ты вдруг погибнешь, он снова потеряет её.
— Тебя это огорчит.
— Если бы не Гюлим… Если бы не покровительство хозяина, которым ты незаслуженно пользуешься, я бы разорвал тебя на части и скормил бы их псам.
Дарик молчал, хотя испытывал к Мургу аналогичные чувства.
— Моя печень зудит от мысли, что моё место и благополучие стали зависеть от успеха одной наглой крысы.
Хафаш выдержал паузу, потом спрятал клыки, откинулся на подушки. Глаза его сузились, спрятались в складках, возвращая лицу сонливый вид. Сказал, беря в рот кальян.
— Ты и я как две собаки. Один берёт след, другой добывает лису из норы. А псы одного кишлака грызутся друг с другом. Тебе приятно быть псом, Дарик?
— К чему этот вопрос?
— Ни к чему. Проверяю, насколько хозяин может на тебя полагаться.
Он замолчал, втягивая сладкий дым. Дарик понятия не имел для чего — хафаши не поддаются вину и дурманам. Наверное, думал он, причина кроется в силе привычки.
— Ты кое о чём забываешь Мургу.
— О чём же?
— Я прикован к Гюлиму так же как ты. Без него я не смогу отомстить ни тем, кто сжёг мой родной город и убил родичей, ни тем, кто надел на меня рабский ошейник. Поэтому, если в Бездну полетит он — следом полечу я. Так зачем я потребовался господину?
[1] Рыцарь - разбойник
[2] Столица Нурастанского княжества.
[3] Тавантинская серебряная монета
[4] Атраванский жрец
[5] Проповедник (бедин.) духовный чин
[6] Вампир
[7] Клан, семья