ЧАСТЬ СТО ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ (1911-1913)
Глава 114.27. СЛАВА КАЗАЧЬЯ, А ЖИЗНЬ…
— Командир сотни!.. — крикнул предупреждающе дневальный, заслышав знакомые твердые шаги.
И, словно выросший из земли, дежурный по сотне молодцоватый младший урядник Зайка начал рапортовать его благородию, что во 2-й сотне… 6-го пластунского батальона больных нет, в нарядах столько-то… и за время его дежурства никаких происшествий не случилось.
Смотря в бойкие карие глаза сотенного есаула, командир выслушал рапорт, и в мыслях его мелькнуло: «А у меня случилось». Спокойно и деловито он сказал — «здравствуй, Зайка», получил облегченно-четкое — «здравия желаю, господин есаул!» — и пошел коридором к сотне, а за ним, придерживая кинжал, последовал на цыпочках дежурный, тревожно высматривая, все ли в помещении в порядке.
Сотня была в строю: шли утренние занятия.
— Сми-рно, р-равнение напра-во… господа офицеры!.. — скомандовал сотник Кича, встречая командира сотни, и подошел доложить, что делают.
В живой тишине, сотня смотрела сотней готовых глаз.
Не здороваясь, — ты еще заслужи сотня, чтобы с тобой здоровались! — подъесаул Венков Петр Козьмич* прошел по фронту привычных лиц, следивших за ним дыханием, скомандовал — «первая шеренга… шаг вперед!» "Шагом - МАРШ!" — прошел вдоль второй шеренги, останавливаясь и поправляя то примятый погон на черкеске с накрапленным номером батальона, то ослабевший кавказский ремешок с пристегнутым на нем кинжалом, деловито-спокойно замечая — «как же ты, Рыбкин… все не умеешь носить ремня!..» — или, совсем обидно, — «а еще во вто-рой сотне!..» — или, почти довольный, — «так… чуть доверни приклад!..» — взял у левофлангового винтовку, потер специальным платком и показал отделенному уряднику зеленоватое жирное пятно, — «кашу у тебя, братец, маслят!..» — сделал франтоватому взводному Заскалько Иову Васильевичу, которого отличал, строгое замечание, почему у троих за ушами грязь, а у Мошкина опять глаз гноится, — «доктору показать, сегодня же!..» — вышел перед сотней, окинул зорко и улыбнулся нестрогими синими глазами, за которые еще в училище прозвали его «синеоким мифом».
*) ВЕНКОВ Пётр Козьмич (куб.)(16.01.1876-1918) - из дворян, уроженец станицы Чамлыкской, Лабинского отдела, Кубанского Казачьего Войска. Обучался в Тифлисском кадетском корпусе, курса не окончил. В службе с 28.04.1893 г. Вольноопределяющимся 2-го разряда, унтер-офицером Асландузского резервного батальона был зачислен в Войсковое сословие ККВ с водворением в станице Чамлыкской, определён во 2-й КПБ с переименованием в урядники (ККВ № 48 от 1.05.1895 г.). Окончил в 1897 г. Тифлисское пехотное юнкерское училище по 2-му разряду, выпущен подхорунжим во 2-й Кубанский пластунский батальон. Хорунжий (ВП 29.03.1898 г.) с переводом в 6-й Кубанский пластунский батальон. Сотник (ВП 1.06.1902 г.) со старшинством с 29.03.1901 г. Служил во 2-м КПБ. Переведён в 6-й КПБ (ВП 14.10.1904 г.). По мобилизации назначен в 12-й КПБ (ВП 8.12.1904 г.). Участвовал в Русско-японской войне 1904-1905 гг. По расформировании 12-го КПБ определён в 6-й КПБ (ВП 8.10.1906 г.). Подъесаул (ВП 1.06.1906 г.) со старшинством с 29.03.1906 г. Назначен помощником старшего адъютанта управления Лабинского отдела (ВП 2.09.1909 г.). Переведён в 6-й КПБ (ВП 21.09.1910 г.). В ПМВ в 6-м КПБ. Был ранен и находился на излечении с 25.08.1915 г. Есаул (ВП 6.09.1915 г.) со старшинством с 29.03.1910 г. После ранения прикомандирован до особого распоряжения к 1-й Кубанской пластунской запасной сотне (ККВ № 189 от 18.03.1916 г.). Войсковой старшина (1916 г.). Командир 6-го КПБ на 1.06.1917 г. Имел одну дочь. Награды: орден Св. Анны 4 ст. с надписью «За храбрость» (1907 г.), орден Св. Станислава 3 ст. (1912 г.), орден Св. Анны 3 ст. (1915 г.), орден Св. Станислава 2 ст. (1915 г.), орден Св. Анны 2 ст. (1916 г.). ВП 20.05.1916 г. Утверждено пожалование Командующего 9-й Армией за отличие в делах против неприятеля по удостоению Георгиевской кавалерской думы: Орден Святого Великомученика и победоносца Георгия IV степени Войсковому старшине 6-го КПБ Петру ВЕНКОВУ за то, что в бою 25.08.1915 г. у с. Выгодец, командуя сотней, во время наступления подавал пример доблести, идя под сильнейшим ружейным и пулемётным огнём впереди своих пластунов, первым вскочил в окопы противника, заметив, что неприятель, отступив, занял вторую линию окопов, он, не медля повёл атаку на эту линию и, несмотря на пулемётный огонь, которым австрийцы поражали его сотню в упор бросился на находившиеся против него 3 пулемёта и перебив сопровождающую прислугу, захватил все три пулемёта. Двинулся затем на третью линию окопов, был ранен и выбыл из строя.
Отец – Кузьма Петрович, р. 1836 г. Мать - ?, р. ? г. Брат - Василий, р. 1872 г.
Жена - ?, р. ? г. Дочь – ?, р. 1902 г. (Л.С.)
И сотня внутренне улыбнулась, вытянулась к нему и гаркнула на его — «здорово, молодцы!» — радостное и крепкое:
«Здравь… жлай… ваш… благородь..!»
— Стоять вольно, оправиться! К нему подошли сотник Кича Борис Филиппович и хорунжие - Лысань, Сальников и Заскалько, в зимних, как и у него, черкесках, — был конец января, — поговорили о сегодняшней репетиции парада, о близком выходе в лагеря.
— Продолжайте, сотник, подал он команду Киче. Ружейные приемы.
Шел дождь. В открытые большие окна слышался его свежий шорох по убитому крепко плацу, по голым тополям под окнами. В сотне гулял сквозняк, пахло ранней весной и волей.
Подъесаул подумал — почему занимаются в казарме, а не на воле, — хотел было сделать замечание, но вспомнил, что завтра, перед выходом в лагеря, встреча молодого пополнения прибывающего из Войска, помнут и измочат бешметы и черкески.
Отвернулся к окну, на дождь, смотрел, как 4-я, подъесаула Пошивальского Сергея Антоновича, шлепает храбро в лужах, а живчик подъесаул бегает вороненком и ловко перепрыгивает лужи, похвалил командира, а ухом ловил работу, как ляпало по ружейным прикладам и отчетливо щелкали затворы.
«Но как же быть-то?..» — спрашивал он себя.
То, что подъесаул смотрел в окно, и так неподвижно-долго, и то, что в его спине было особенное что-то, — не укрылось от сердца сотни. Она старалась.
Стройная спина командира что-то сутулилась сегодня и неподвижностью как-бы говорила: «да как же быть-то?..». И сотня отвечала дружным, с колена, залпом — ТАК!
Этот дружный, надежный залп оторвал его от окна. Задумчивые синие глаза его блеснули, веселей оглянули сотню, ровные гребешки папах, свежие молодые лица, точную линию винтовок, — и молча сказали: молодцы!
«Вот эти… не изменят!» — мелькнуло в нем.
Он пошел длинным коридором, оглядывая стены, ниши, столбы и своды: казармы были старинные. Мерно шагая по асфальту, глядел на давно знакомое, родное: на развешенные вдоль стен картинки боевых подвигов славного пластунского батальона, на золоченые трубы из картона в георгиевских лентах, на серебряные щиты с годами былых побед, сделанные казаками, на скрещенные, картонные знамена, взятые на полях Европы. Литографии славных полководцев, высоких шефов — смотрели из ниш сурово. Спрашивало восторженно — «а вы как?..» — казалось всегда подъесаулу Венкову, — священное для батальона, костлявое серое лицо старенького Фельдмаршала, в дубовом венке, обновлявшемся каждый год в день батальонного праздника. И строже, и милостивее всех взирал из высокого киота старинный образ Святителя Николы.
— Лампа-дка..? — показал строго подъесаул сопровождавшему его Зайке.
Лампадка не горела. Разбили бутылку с маслом, а артельщик забыл купить.
— А ты, дежурный, чего смотрел? Доложишь вахмистру — на дежурство не в очередь.
— Слушаю, ваше благородие! — отчеканил невозмутимо Зайка, потрясенный, что оказалось не все в порядке: все-то «Венок» усмотрит.
Отвернув одеялки на двух-трех койках и убедившись, что содержатся в чистоте, подъесаул прошел в канцелярию-закуток и был запоздало встречен отлучавшимся по делам подхорунжим-вахмистром Ушковым, уже пожилым и раздобревшим, но еще молодцом хоть куда.
С широкою бородою с проседью, Иван Федосеич напоминал подъесаулу отца, есаула: вдумчивый, точный, строгий. Выслушав обстоятельный доклад по текущим делам, — Ушков возился с отчетностью, проверял каптенармуса с артельщиком, которые стояли тут же, вытянувшись у стены, — Венков просмотрел ведомости и наряды и отдал распоряжения отчетливо, как всегда.
И никто не подумал бы по чеканному его голосу, что у «красавца» на сердце камень, а в сердце нож. «Красавцем» называл его про себя влюбленный в него вахмистр.
— Смотри, Иван Федосеевич… на параде завтра..! — пальцем закончил командир сотни.
— Не извольте тревожиться, ваше благородие… строго на высоте положения должны оказать!
Как водится это у сверхсрочных, он привык выражаться изуставно.
— Ноги осмотреть, на случай. Гарнизонный, знаешь… хоть и не инспекторский смотр, а придет на ум..!
— Так точно. Его превосходительство любят досрочно, как по тревоге!.. Ноги у всех, в предосмотрении физического порядка тела, ваше благородие! — особенно тянулся Федосеич, выражал свои чувства командиру сотни: он сегодня узнал от командирского вестового Селезнева, что у господина подъесаула нелады с мадамой, и командир всю ночь не спал, а она еще до зари схватилась — и в Москву!
Как раз принесли пробу. Подъесаул попробовал борщ, кашу со шкварками. Одобрил. Покатал в пальцах мякиш, понюхал, посмотрел на тянувшегося артельщика Скворцова, сына станичного торговца, соображая что-то. Артельщик смотрел уверенно, как всегда. Проглядел хлебную ведомость, сам приложил на счетах, справился у себя в пометках и сказал медленно: — Та-к-с…
Все стояли навытяжку, только писарь Костюшка лихо скрипел пером. Подъесаул все о чем-то думал — не уходил. Думал он, проверяя себя: все ли он досмотрел, в расстройстве. А Федосеич решил по-своему: «расстроился из-за бабенки, та-кой… плюнули бы, ваше благородие!».
Допросив каптенармуса, выветрена ли обмундировка, и сколько какого «срока» в цейгаузе, сделав распоряжение на доклад старшего лагерной команды о разбивке сотни, Венков закурил и дал папироску вахмистру, как всегда. Федосеич принял ее почтительно, двумя пальцами, большим и мизинцем, и положил на край столика.
Командир сотни взглянул на его серьезное, мудрое лицо с ясным открытым взглядом, как у отца, и вспомнил отца-есаула и его яблочные сады, куда все собирался съездить, — и не один, — показать, как они цветут… «Съездить и посоветоваться? Да о чем же теперь советоваться!..» — спросил и ответил подъесаул.
Передернул плечом от нетерпения, вспомнив, что завтра еще встреча молодого пополнения, а послезавтра батальон в лагеря уходит, и предпринять ничего нельзя. Но сейчас же и овладел собой, взглянул на часы и велел прекратить занятия.
«Подать рапорт… по экстренным обстоятельствам, на несколько дней в Москву?» — пробежало в нем искушение. Но он тут же и подавил его: в такое время сотню нельзя оставить.
«Но что же сделать… убить?..» — задыхаясь, подумал он. Как раз через сотню шел заведующий оружием, за которым несли наганы.
«Сразу все кончить, смыть эту грязь…».
И заманчивая, и утоляющая жгучую боль картина, как это будет, представлявшаяся ему все утро, встала опять в глазах.
— Идем, Петруша?.. — встретил его поджидавший у выхода из сотни Кича с хорунжим Лысань*. — Вот, Евмен отпросится от вечерних, приехала мамаша.
*) ЛЫСАНЬ Евмений Антонович (куб.)(14.09.1890-?) – православного вероисповедания. Войскового сословия станицы Бесскорбной, Баталпашинского отдела, Кубанского Казачьего Войска. Отец – Антон, р. ? г. Мать - ?, р. ? г. Брат – Алексей, р. ? г.
Образование – общее в 1-м Московском Императрицы Екатерины II кадетском корпусе, закончил курс.
Военное – в Александровском военном училище по 1 разряду.
Чины: нижний чин 1908 г. авг. 15;
Хорунжим 1910 г. авг. 6, со старшинством 1909 г. авг. 6;
Сотником 1913 г. окт. 5, со старшинством 1913 г. авг. 6;
на 1 авг. 1916 г. сотник 6-го Кубанского пластунского батальона.
Участие в кампании 1914-15 гг. в сражениях был. Контужен.
Холост на 1 авг. 1916 г.
Приказом по ККВ от 29 октября 1915 г. за № 771 прикомандирован к Управлению Лабинского отдела для письменных занятий до выздоровления, как признанный комиссиею врачей к III категории III разряда.
— Так точно. Разрешите, господин есаул?.. — Вытянулся, краснея, хорунжий, не забывший еще училища.
— Ступайте, Евмений Антонович, Бог с вами. Перед мамашей пасую, — улыбнулся командир сотни. — Помните, парад завтра… ни мамаш, ни папаш!
— Так точно, господин есаул! — вытянулся весело в струнку хорунжий.
Венков с Кичей пошли в собрание, наверху.
— Совсем зеленый наш Евмен, — говорил Кича, чувствуя, что у Петруши что-то «не тово», и примеряясь, как разговаривать. — Притащил абрикосовских громадную коробку, с ромом, и всю сожрали… взводных и Федосеича угощал! А тебе постеснялся предложить, здорово импонируешь!
А помнишь, как я-то тебя стеснялся? Помнишь, под Ляояном… прикрыл ты меня бурочкой, тут я тебя сразу и почувствовал!..
— Да, было время… — думая о своем, рассеянно отозвался Венков.
И, как часто бывало с ним, решил неожиданно — налетом:
— Зайди-ка ко мне часа в два, перед занятиями… А сейчас
— Выпьем дружною семьею
За былые времена!
— За былы-е времена-а!.. — запел Кича, когда-то мечтавший стать кавалеристом,
— Завтра, утренней порою,
Пробужденные трубою,
Станем бодро в стремена!