Воздух, напоенный запахами трав, едва колыхался, не принося прохлады. Пели птицы и звенели в воздухе цикады. Москитная сетка едва спасала от мошкары. В час свиньи, во время первой вечерней стражи, я стояла перед одним из самых влиятельных людей Японии, мало что понимая, и не зная, что ответить. Волосы мои слиплись от пота и дорожной пыли. Кимоно прилепилось к спине, а язык – к нёбу.
- Я, - говорит хрипло Хидэёси, - предлагаю тебе стать моим союзником. Страна стонет от сотен лет распрей, от грабежей и насилия, от голода и смертей. И если мне суждено завершить путь, что начал Нобунага, то я пойду по нему до конца. А если мне суждено голову на этом пути сложить, то так тому и быть. Теперь ты всё знаешь, девочка, а о тебе самой я заранее всё разузнал. Теперь мы – как пара палочек для еды, друг без друга – никак.
- Вот так-то так! – Подумалось мне, а Хидэёси рукой мне в угол шатра показывает, там уже и столик накрыт. Входит слуга, вносит плошки с гречневой лапшой-удон, да утку в черносливе тушеную. От сердца у меня отлегла тревога, напротив самого Хидэёси присела я ужинать, пальцами грязными с дороги волосы с лица убрала, а его светлость веером слуге знак подал, а тот мне миску с водой поднес, руки помыть помог, утер полотенцем белым. Сердце у меня радостью наполнилось, наконец-то и на моей улице праздник, не всё судьбе меня поперек седла укладывать, пора и мне улитку оседлать.
А лапша вкусная, наваристая, не то, что соленые огурцы, да просяная похлебка, которой в дороге кормили. И утка хороша, прямо райский вкус, хоть я в раю и не была при этой жизни, а мне всё кажется, что именно такой уткой там и кормят. Сижу я и счастью своему не верю. Тут его светлость покряхтел, моё внимание привлек, палочками у лица помахал, потом в левую руку их переложил, ко мне потянулся, да как звезданёт мне прямо по лицу, я чуть не упала, лапшой облилась, палочки выронила.
Возмущение, злоба меня взяла, внутри всю трясет. Что за обращение, что за перемена? Почто меня то приголубят, то отталкивают, бьют и не объясняют за что. Поднялась, утерлась, а слуга, всё тот же, мне опять миску подносит, вымой руки, мол. Я стараюсь гнева не показывать, в лицо князю не смотреть, сунула, не глядя, руки в миску, а там – трепыхается кто-то, гляжу – карп живой. Я сначала руки-то отдернула, да слуга меня успокаивает, головой кивает, мой руки, мол. Я вымыла, отерла полотенцем, помню, еще чешуя на полотенце осталась.
- А теперь, дочь моя, - говорит его светлость, - я хочу тебе твою же силу показать. С этими словами он с рук широкие рукава откинул, а руки у него – заскорузлые, как у последнего землепашца, или плотника, видать, жизнь его не всё паланкинами по дворцам возила. Откинул он рукава, принял сам от слуги плошку, перед собой поставил, и говорит, что я только что в гневе была, руки после этого в воде смочила и гнев, мол, с меня сошел. И теперь передо мной результат гнева моего.
- Как говорит падре Арехандро: «…и свершу я над ними своё мщение наказаниями яростными». Видишь, только что карп был живее всех живых, а теперь – мертвее некуда. Это – часть твоей силы, а когда научишься её контролировать, то цена тебе будет втрижды. А если научиться не сможешь, значит, я в тебе ошибся, и животное в тебе сильнее человеческого, разумного, и выйдет одна тебе дорога. Одна дорога – огнем сожженной быть, в пушку заряженной, и по ветру. И не будет ни воздаяний, ни перерождений, ни жизни, ни смерти.
Сказал так, и вон вышел. Помню, стало так тихо-тихо, только слышно, как цикады трещат, да шумит бамбук, гнутся деревья на берегу.
Помню только: подхватили меня крепкие руки, вывели вон из шатра, повели к паланкину. Думала я, что это меня мужчина ведет, а на самом деле так меня в свои руки взял Дом Тайра.
Много сказано-пересказано о Нин-дзя, еще больше сказано будет, и, чем больше будет говориться, тем больше будет сказок и небылиц. Ясно одно – любая война, это не только битвы, это не всегда меч и алебарда. Часто это – кинжал и яд, разведчики и лазутчики. Следователи и соглядатаи. Предатели и болтуны. Умеющие слушать и не умеющие держать язык за зубами.
Есть агенты смерти – низшие люди в разведке, есть агенты жизни – те, кто добывает и доставляет знания о противнике. И есть агенты влияния – это те, что и не прячутся вовсе, бунты затевают, к предательству склоняют, или, напротив, бдительность притупляют, усыпляют лестью в то время, когда в набат бить надо. Высшая степень искусства. Всё это – искусство ниндзюцу, мастеров тайной войны.
Словно монахи, что объединены в секты, они объединены в Дома. Что-то вроде кланов самурайских, только придя в Дом к Нин-дзя, отречься человек должен от прежних господ, от своего рода и своего имени. И признать над собой одну власть – власть Совета патриархов. Вот там и шлифуется мастерство, не без соперничества между домами.
Проигравший Дом исчезает навсегда и до последнего человека. В результате долгой войны в стране остались только два Дома Нин-дзя. Дом Тайра и Дом Минамото. Дом Тайра давно подписал тайный договор с кланом Ода. Его скрепил еще Нобунага. Взял на службу и полное содержание, взамен Дом Тайра дал князю оборотня-водяника, Каппу. И через него Нобунага сплел свою судьбу воедино с возможностями и ограничениями водной стихии, с её силой и с её слабостью.
Целый год прошел у меня в обучении. Учили танцам, пению, игре на цитре и сямисэне. Учили мужчин ублажать, и женщин их – тоже. Девичества меня один из патриархов лишил, бодрый старичок такой, хоть и седой волосом. Сказал, что, мол, это не столько для меня честь, сколько другие боятся. Когда я его спросила, не боится ли сам, старичок мне ответил, что, мол, боялка у него давно отболела и отвалилась. Учили меня всё примечать и запоминать с первого раза, с листа рисовать даже символы-знаки незнакомые, стрелки отравленные метать, кинжалом жизнь отнимать.
Допрос вести и самому на допросе знать, как вести себя. Хотя с последним как раз всё просто: не попадайся, а попалась – умри быстро. Язык, скажем, откуси, потерпи немного, кровь глотай, через скорое время обескровится тело и умрет. А пытать начнут – всё выведают, как пить дать. А, пуще прежнего, учили свои природные, прирожденные способности развивать.
Я вот, рождена оборотнем-водяником. Воду в яд превращать – невелика наука оказалась, то же – с чаем и с пивом. Сакэ не поддается. Совсем не поддается, почему – непонятно. Через воду можно и приятные чувства вызывать, боль снимать, радость, любовь пробуждать. Но самый главный талант, всем таланам талант, это возможность внешность менять.
Вода всегда принимает форму сосуда. Так и я. Женщины у меня получаются много лучше, а те, которые по возрасту подходят, совсем не отличить. Стоит мне хотя бы день понаблюдать за человеком. Матери во мне своих дочерей признавали, а это дорогого стоит. Начинала я, как и все, с «умывания рук». Попросту – с убийств. Сколько среди убитых мною людей настоящих врагов было, а, сколько обыкновенных, посторонних людей, мне не ведомо. Пятнадцать смертей на моей совести. Никто ничего не заподозрил, всем вокруг казалось, что смерть обычная наступила.
И вот, однажды вечером, дают мне задание стать агентом влияния, да не абы у кого, а у самого Токугавы Иэясу. К своим сорока годам располнел тот, как медведь по осени, зато подозрителен и осторожен стал, как по зиме лис. Вот и решили патриархи подобраться к нему с другой стороны. Всем известно, что когда человек влюбляется и привязывается, то бдительность теряет, остроту ума притупляет. И вот появляется у него новая игрушка, живая.
Хорош собой, говорят, мОлодец, красив, как девица. Всюду с собой князь Токугава его таскает, даже дома не расстается. Влюбился, как есть влюбился. В клане Токугава не раз и не два такие случаи приключались, и смотрят там на это дело просто, не так, как в клане Ода. Не любят в клане Ода таких мужчин.