Тут разошлись военачальники, вскочили на коней своих боевых, разъехались по своим отрядам. Началось движение. Выстроились через время боевые порядки, развернулись штандарты, знамена боевые, закачались в такт движениям флажки над воинами. Началась потеха кровавая, забава огненная.
Загремели залпы первые, заволокло подножие сизым пороховым дымом. Опустили копья копейщики, вперед и вверх поспешая, засверкали мечи в руках у конников, быстрыми клиньями рассекая сопротивляющихся, разбивая на осколки сгруппировавшихся в отряды монахов-воинов, что дозорами были выставлены. Потянулись в небо густыми чернильными кляксами в чистой воде первые дымы от пожарищ. С севера на юг, по следу муссона, покатились по склонам они. Двумя группировками брали гору воины Нобунаги, с востока и запада. На самой вершине думая соединиться.
Лечу я надо всем этим, и почти не колет меня тревога за родителей, за братьев-сестер, не к этому миру принадлежу я до поры. Про то, как сожгли воины Нобунаги гору Хиэй, какую жестокость проявили, не мне рассказывать, про то сказано-пересказано. Скажу только, что ни единого преувеличения не было, всех истребили, никого не оставили в живых. К концу третьего дня проголодался я кружить над кровавой бойней, проголодался так, что желудок сводить начало смертельно. Как ни приучен ворон без пищи обходиться, да и ему голод – не тетка. Опустился я на землю в поисках пищи, а там только пепел и сажа, уголья догорают. Долго искал я хоть бы зернышка просяного, ничего не нашел, одни трупы, страшно мне стало от голода помереть, нашел я один труп, не сильно пожаром поврежденный, да и выклевал у него глаза. Что со мной было потом – не помню. Помню только, что очнулся я среди пепла и камней, в саже испачканный, на следующее утро.
Проснулся я совсем не тем человеком, да и не человеком вовсе, а оборотнем, и зрение у меня стало как бы двойное, одно, человеческое, а вторым стал я видеть вроде как сияние над людьми. Чувствовать начал, когда человек врёт, когда нет, другие какие мысли и чувства стали мне доступны, пока только в виде разных цветов и оттенков, но и их со временем научился различать. Родителей и братьев-сестер своих останки я так и не нашел. Так и сбылось всё, что мне старая ведьма напророчила.
Сами Небеса хранили меня на Горе, не заметили меня бойцы Нобунаги, не убили, сбежал я с горем своим, бродяжничать начал. Пришел в одну деревню, там, у местного старосты – скандал дома. Жена распекает мужа, что он деньги в кошеле куда-то дел, а старик старый, не помнит ничего, расстроился совсем. Тут и я подоспел, прошел к дому, поклонился, поесть попросил, а заодно подсказал старику, куда он деньги дел, да позабыл. Дед хитрый жук, от жены отвязался, деньги откопал, жене велел меня накормить-напоить, сказал, что за это богоугодное дело ему Будда деньжат и вернул. Так я в той деревне и осел. А жена-то у старосты вторая, молодая, горячая. Не довольствовалась она одним муженьком, всё норовила кого другого пригреть на груди. Недолго мне прожить там пришлось, в канун полнолуния стало меня трясти, без моей воли-умысла начало в птицу обращать. Заметила это жена, схватили-связали меня, в амбар бросили. Назавтра решили в воде утопить. Потому как я Тэнгу, птичий оборотень, и в воде мне не жить. Тут пришел ко мне староста сам, всё плачет, говорит, жалко меня. А потом и спрашивает, коли ты, кошель-то узрел, не знаю ли я, с кем ему его жена изменяет. А над ним ревность так и вспучивает, синим отдает. Подумал-подумал я, кого из четырех любовников выдавать, да и сдал купца Хаяси Садо, по прозванию Белогривый Мерин, который частенько мимо села с товаром проезжал. Торговцы сословье низкое, не велик грех, а кого из высших откроешь, побоится староста отомстить, пуще прежнего разозлится. Упросил я его путы ослабить, да в канун Часа Свиньи и дал деру, всю ночь бежал, без перерыва, откуда только силы взялись. В соседней деревне украл я кинжал, в гору взобрался, нашел укромную пещерку, нож – в дерево, обернулся и полетел прочь. Видел потому что – староста мне путы ослабить-то ослабил, только в погоню людей пустил через время.
Полетел я с мыслью обрести себе хотя бы какую семью, чтобы не боялись меня, не старались убить. Оборотней других стихий мне увидеть пришлось. Только это были водные духи, да духи земли. Веяло на меня от них смертной опасностью. Это только потом я узнал, что для духов воздуха только духи огня родственны и неопасны, а земля и вода для птичьего оборотня – смерть верная. Стихия так устроена. И вот однажды увидел я людей, что говорят одно, а думают другое, на вид – землепашцы мирные, а в душе – воины беспощадные.
Днем по дороге шли, а к ночи в горы перебрались, аккурат возле моей пещерки. Влетел в пещеру, через нож кинулся, обернулся, а тут мои голубчики и поджидают, не мог я ожидать, что успеют добежать так быстро. Это уж потом узнал, что могут они много чего другого.
Потому как оказались это люди-тени, Нин-дзя, значит. Издревле повелось в Японии рядом с ратным делом развивать дело разведки, потому как без разведки командир, словно слепой тигр. Превратилось оно в искусство ниндзюцу, почитай у каждого даймё своя разведка была, но были в стране и вольные ямабуси, убийцы наемные, и отряды ронинов, готовых выполнять работу не самую чистую, но самыми серьезными всегда считались патриаршие Нин-дзя, это те, что существовали целыми домами, и управлялись советами патриархов. Самыми влиятельными были два дома, Минамото и Тайра. Конечно же, всё это я узнал потом, когда приняли меня в Дом. Дом Минамото.
- Ну, здравствуй, птенчик, налетался? Не надо метаться, ножичек искать, знаем мы уже про тебя, видели, как в птичку обращаешься. Резких движений не делай, тогда не убьем. Пошли с нами. Есть хочется?
- Хочется, дяденька. А жить – еще больше хочется. Только меня за два дня второй раз убить обещают. Часто уж больно.
- А вот нас, птичка, раз по двадцать на дню убить хотят, ничего, живем. Пошли есть, вечер скоро, а мы огня не жжем, кусок мимо рта в темноте пронесешь.
Рассказал я им всю мою историю, взяли они меня с собой, в первом же городе оставили меня у своего человека. Научили меня схроны ставить, внешность менять. Разные лица, словно маски снимать-надевать. Запоминать расположения войск, укреплений и много чего еще. Там же я убил своего первого человека. Полдня я за ним таскался, только в лавке скорняка на базаре, взял с лотка шило, в сердце, меж ребер, на выдохе. Шило сразу на место вернул. Ушел, не оглянулся, думал похвалу заслужил, а меня отругали, сказали, если бы на месте того человека настоящий лазутчик был, а не сын гончара, меня самого три раза зарезали бы.
Потом я еще шестерых убил. Четверых – стрелкой отравленной, а двоих – звездочкой-сюрикеном, опять же, отравленной. Учили меня не бояться ничего и никого, но схваток избегать, потому как, лишь в той схватке точно не убьют, которой не будет.
Учили меня всегда и во всех ситуациях выживать, чтобы выполнить задание, потому как лазутчики жизни всегда возвращаются. Толку нет в том, чтобы лазутчик жизни погиб и не принес сведений. Сильно отличается в этом логика Нин-дзя от логики самурая, для которого высшая честь – отдать жизнь за своего господина.
Учили меня тридцать три раза проверять сведения, потому как враг всегда норовит какую-нибудь ложь-обманку подсунуть. Учили меня не доверять никому, к предательству быть готовым с любой стороны. Учили меня спать половиной мозга, так, как спят в море дельфины – заснет по-настоящему дельфин, захлебнется. Дельфин-то не рыба, хоть и выглядит похоже.
В конце концов, через год почти, объявили мне, что решено патриархами передать меня клану Токугава. Все изменчиво в этом мире, словно облака по весне. С тех пор как пал клан Имагава, повержены Асаи и Асакура, уничтожен клан Такеда из горной провинции Каи, Дом ниндзюцу Минамото не может больше играть самостоятельную политическую роль.
В то время, когда Нобунага громил монахов-воинов на моей родине, Токугава развернул настоящую войну с ниндзюцу. Множество людей-теней погибло, еще больше было убито непричастных: снявши голову, о прическе не плачут. И решили патриархи, чтобы сохранить искусство Нин-дзя, перейти на службу только одному князю – Токугаве Иэясу. Нарядили меня, сочинили легенду, прикрытие обеспечили и в Окадзаки отправили.
На волоске-ниточке жизнь моя висела, когда я своему отцу будущему, Дабацу-сенсею в глаза про кагемуся сказал. Не зарубил меня отец. Не убили и во дворце. Принял меня под своё начало Сакамата-сан, и началась тут моя новая служба. Три месяца проверяли-перепроверяли мои данные, и те, что я вначале выдал, и те, что потом рассказал. Затем успокоились немного.