РОКОТ СУДЬБЫ
Есть четыре первоосновы, четыре стихии, и всё сущее к ним тяготеет. Это воздух, это земля, это огонь и это вода. Моя стихия – воздух. Стань на крыло, поднимись ввысь и не будет тебе покоя без этого, оставишь навсегда там сердце своё. Там, высоко, не видно грязи земной, там, высоко, не страшна глубина морская, там, высоко, не спалит тебя огонь.
Безмятежность и воля. Воля, она не чета свободе. Свободу дают, и свободу отбирают. Свободу продают и свободу покупают. Свободу отдают даром, или меняют на медный мон. Воля – она в душе, в самой её середине. Не купишь, не продашь волю. Потому что некому.
Набираешь ли высоту, паришь ли в горячих потоках, кружишь ли кругами, входишь ли в пике, поет непрестанно в ушах твоих ветер – голос небес. Правду говорят те, кто испытал – надышаться можно только ветром.
Сверху всё иначе видится. Аккуратно нарезаны поля рисовые, террасами по склонам теснятся. Стройными рядами дома в селениях расположены. Текут, бегут, торопятся по долинам реки быстрые. Города, крепости вдоль рек. Змейками из городов выбегают дороги. По дорогам клубится пыль от повозок с товарами, от отрядов пеших, от отрядов конных.
Бредут внизу земледельцы – головы широкими шляпами из соломы покрыты. Не поднимут головы, не взглянут, прикрыв глаза от солнца, даже если и мелькнет рядом тень. Не желают знать они, что есть что-то, кроме плодоносного лона земли-матушки. Опустив головы, куют железо кузнецы, мнут кожи кожемяки, строят дома и храмы плотники, ткут полотно ткачи, много разного мастерового люда. Не желают они знать, что есть что-то, кроме животворящего труда.
Дрожат за каждый мон торгаши, всё норовят обмануть любого, кто на пути встретится, готовы за лишнюю монетку хоть за тридевять земель, хоть за тридесять вод. Знать не желают ничего, кроме денег, будто вечно на земле жить собираются.
Только «буси», воины, душу свою в смерти воспитавшие, спокойно взирают на страсти мелкие, потому как мертвы при жизни, а потому живее тех, кто взор вечно от смерти прячет. Ближе всех они к небесам, только не взлететь им – долг по рукам и ногам вяжет, путь, на этой земле предназначенный, пройти надо им, пройти – не свернуть, не сбиться.
Так повелось издревле на этой земле, Ниппон зовущейся, что народ на варны поделен. И название пишется четырьмя иероглифами: Си ко но сё. Во главе идут «си» - воины, за ними «ко» - ремесленники, потом «но» - земледельцы, и последними «сё» - купцы. И разделение проходит не по роду-племени, не по занятию, а внутри души, сколько раз душе пришлось перевоплотиться, опыта и мудрости набраться.
Всё среди людей по порядку происходит, кто старший, кто младший – известно. А порядок заведенный разрушишь – будет хаос, ни старшего, ни младшего. И только те, что меж мирами, кто сегодня человек, а завтра – зверь, остаются неприкаянны.
До восьми лет летал я во сне, родителям, братьям-сестрам рассказывал. Улыбались мне, по голове трепали. Мать, порой, улыбнется, скажет, что за удачей в путь я по ночам отправляюсь. Морковки даст. И вот, как-то раз, набрался я смелости и пошел за село, к старой женщине, про которую все в деревне говорили, что она ведьма и по ночам умеет обращаться в лисицу. Почти два ри прошел, прежде чем ее дом отыскал.
Старый дом, обветшалый совсем. Зато рядом – сад с прудом и ручейком. Вошел я через калитку, поздоровался. Никто не отвечает, прошел к дому, снова подал голос, опять тишина. Иду, а сам дрожу от мысли, что женщина эта меня в лес утащит и там сожрет. Вхожу в дом, как положено у порога соломенные сандалии оставил, поклонился как можно ниже.
- Здравствуйте, уважаемая!
- Чего пожаловал? - голос глухой, старческий скрипит, как несмазанное колесо. Я от звука аж вздрогнул, коленки подогнулись, стою, дрожу, мог бы – тут же убег бы.
- Я Вам рисовый колобок принес, с морским угрем, мама моя только что приготовила. Мой приятель, Кото – Зеленая голова, говорил мне, что ни в жисть я к Вам зайти не посмею, забоюсь.
- С угрем, говоришь, с угрем я люблю, ох как люблю, подойди поближе, я тебя плохо вижу.
Тут с меня как вроде три дюжины камней скинули, легко мне стало, бесшабашно, подступился я той женщине, а она как будто прилегла на циновках. Пальцем меня манит, подойти велит, спрашивает, легко ли, мол, мне сейчас стало, прошел ли мой испуг. Тут я как есть и ответил, что, мол, всё врут в деревне, и Кото-Зеленая Голова, тоже врет. И, мол, никакая Вы не страшная, и не в какую лисицу не превращаетесь и детей на ужин не едите. Всё выпалил одним духом! Как и не было страха, одна бесшабашность внутри.
А старуха пальцем на столик кажет, велит коробочку с колобком, в молодые листья бамбука завернутым, на тот столик поставить. А еще вот так, вот так вот рукой, мол, свет мне застишь. Отошел я от проема, ближе к старухе, а та старуха-то, за штаны меня сцепила, не оторвешь. Тут уж я испугался, что ни на есть, самым распоследним образом.
Рванул бы я куда подальше – не могу двинуться. И при этом всё то же самое, вижу со стороны и как бы с небольшого возвышения.
Зашипела старуха, как змея, на меня глазами с бельмами, невидящими уставилась, говорит:
- За угощение спасибо. Отвечу я добром на добро. Мне помирать скоро, а тебя уберегу, вот тебе настойка в тыковке-горлянке, выпей, сам себя узнаешь. Три дня и три ночи действовать она будет. А впредь запомни: чтобы обернуться, нож в дерево втыкай, через него кувырок делай, только к тому же ножу и возвратиться нужно будет, осторожен будь. Сюда вернешься – духом крепись, в как глаза мои съешь – так прозреешь. Ну что? Боишься?
Я в ответ головой машу, боюся, мол, и ни слова, ни полслова произнести не могу. А она мне: коли не согласишься, то вот что с тобой будет. Смотрю я на нее, а у нее вместо лица – лисья морда, зубы оскалила, чуть не тявкает. Схватил я ту тыкву-горлянку, сам себя не помня, выпил настой, мало его совсем было, три глотка всего, густой, хмелем пахнет.
Что было дальше, смутно помню, помню только, что уже в небе я! Птицей-вороном лечу над землей – душа развернулась, и нет ей преград. Помню, как поднялся я выше вершины Горы Святой. Здесь скажу, что жила семья моя у подножия горы Хиэй, где с одной стороны была одна секта буддистская, с другой – другая. Так и называли они друг друга презрительно: «другая секта». Храмов, разным Буддам посвященных, стояло там несчитано.
Монахи-воины оберегали покой, сами в походы ходили, в войнах участвовали. Были, конечно, и отшельники, и мужи ученые. Но тех было мало, и они нас не заботили. Всех крестьянам и ремесленникам, что вокруг святых мест жили, спокойно было за свою судьбу в такое неспокойное время. Два раза приходило огромное войско, становилось лагерем. Один раз с восточного склона, другой – с западного. Только ушли они, несолоно хлебавши, отвели Бодхидхармы-спасители. Но больше, конечно, монахи-воины постарались, видно не хватило духу у супротивника битву начать.
Взлетел я, повыше, смотрю, окружена Гора со всех сторон. Войска выстраиваются, разъезды конные, караулы пешие. Блестит на солнце широкое озеро Бива, а по нему спешат лодьи-корабли, весла как крылья трепещут, поднимаются-опускаются. Множество кораблей, на кораблях – вооруженные люди. А на соседнем холме, там, где деревня Новые Хомяки, где рынок большой, развернуты шатры-палатки, штандарт желтый реет, на штандарте три тыквы.
Поспешил я к тому шатру, через поля рисовые и просяные, через леса-перелески, через горы-холмы.