7. Глафира перестала бывать у Скороручки, понимала, как невозможно будет смотреть в глаза наставнице. Жила как в тумане, не радовалась приездам Прошки, не огорчалась от его холодности. За пару лет состарилась, лицо расчертили морщины, спина согнулась. Каждое утро вставала с трудом, будто что-то тянуло к земле, а Спиридон, казалось, молодел - округлился, приобрел степенность. Любил нарядиться в «парадный» костюм и прогуляться по городским улицам, по дорогим ресторанам.
- Эх, Глашка, плохо, ты настоящей кухней не интересуешься, все у нас невежество в блюдах. Я вот был на днях у Егорова в «Европейских огнях», там такую утонченность подавали, вот, я даже рецептик выпросил. Вольвант, фаршированный кнелью. Кнели делают из жидкого фарша, рыбного или мясного, хороши уж больно из щучьего. Отдельно фарш из раковых шеек, налимьей печени и шампиньонов. Начинку ставят в холод, а потом разбавляют соусом бешамель со сливками. И вот эту-то изысканность в щучий фарш и в сотейничек, смазанный маслом. Доливают кипяточком и отваривают. А из теста лепят такие бублики с тонким дном, туда эти кнели складывают и выпекают.
Глафира смотрела на Спиридона Ивановича, на блестящие пухлые губы, причмокивающие от удовольствия, на заплывшие глазки и чувствовала, как тошнота подкатывает к горлу.
Ей все больше хотелось исчезнуть, не проснуться утром, не мучить больше стареющее тело. Иногда казалось, ее больше нет на земле, а ходит жалкая тень. Эта тень как-то и забрела к Скороручке.
Старуха сильно сдала, шаркала негнущимися ногами, опираясь на клюку.
- Пришла, - подняла на Глашу трясущуюся голову. – Как живешь, Груня?
- Живу, - протянула гостья.
- Слышала, разбогател Спиридон Иванович, дела хорошо пошли.
Глафира не ответила, она смотрела на новую кровать, появившуюся у окна, рабочий столик, иконы, висящие в углу.
- В Бога уверовала?
- Жалею, что поздно, эх, мне бы еще жизнь, грехи отмолить. А теперь, видишь, - старуха кивнула на распухшие ноги, - к обедне не сходить. Помощницу себе взяла.
Словно в ответ на ее слова в комнату вошла девочка-подросток, настолько хрупкая, что казалось под кожей не косточки – ивовые прутики. Заметив гостью, смутилась, топталась на пороге.
- Проходи, Верочка, знакомься, Глафира Корнеевна.
Девушка кивнула, подошла:
- Тетушка Алена, я отвар приготовила, стынет.
- Спасибо, милая, поставь самовар для гостьи.
- Алена? – спросила Глаша, как только за девочкой закрылась дверь.
- Алена Константиновна, прошло время Скороручки…
- А девочка?
- Сирота, ей все оставлю. Просить тебя, Глаша, хотела, девочка эта вроде блаженной, присмотрела бы потом за ней…
Вера внесла самовар и сразу умчалась, не захлопнув дверь.
- Шустрая.
- Светлая она, Глаша, иной раз смотрю в ее глаза и будто с небом говорю.
- Отошла ты от дел, Алена Константиновна.
- Какие у меня дела были, мрак один. Вот дом себе купила, квартиры внаем сдаю, тем и живем, нам хватает. Пусть и заработала на него грехом, так хоть доброму сердцу послужит.
- А Спиридон говорит, Бога нет.
- Это в нем его нет, впускать не хочет. Садись, - пригласила она гостью, как только Верочка расставила чашки, вазочки с вареньем и прочими чайными угощениями. – И ты, Верочка, с нами присаживайся.
Девочка прихлебывала чай и, не отрываясь, смотрела на Глафиру. Женщине стало неловко от взгляда почти прозрачных глаз.
- Что, милая, спросить хочешь?
- Одна, совсем одна, уйдут все, останутся тени, страшно…
- О чем ты?
- Долго бродить по земле придется, очень долго. Так, что это наказанием будет.
Верочка отставила чашку и вышла из комнаты.
- Чудная она какая-то.
- Ты бы, Глаша, о словах ее подумала, место для тебя всегда найдется.
Хотела жизни вдохнуть, а только тяжелее стало после пропахшей ладаном и воском каморки. Эх, были бы крылья, разбежалась и улетела подальше от Скороручки, Спиридона Ивановича, Прошки…
Мужа встретила во дворе. Увидел - заспешил к ней.
- Иди в кабинет, дожидаюсь тебя.
Глафире казалось - не она, кто-то другая, жена этого человека, похожего на закопченный чугунок, сидит в мягком кресле. И это над другой навис Спиридон Иванович и угрожающе шипит прямо в лицо:
- Любовничек твой обмануть меня решил.
- Что ты говоришь, Спиридоша, какой любовничек?
- Будто и не знаешь, Груня…
8. «Грунечка, Груня», – зовет голос матери.
Странно, за эту долгую-долгую жизнь она столько видела, столько сохранила в памяти, но это воспоминание самое осязаемое. Стоит услышать мать, как запах пыли в, немытой десятки лет, квартире, вытесняется горьковатым ароматом травы.
За мутным стеклом холм с шапкой мусора на месте их старого ледника, время прикрыло все грехи. Прикрыло, но не забыло, нет у вечности забытых грехов. И она, Груня – Глаша – Федора, подобно Агасферу, отбывает свой ад на земле, привязанная к этому дому, к месту своего самого страшного греха.
- До поры терпел ваши шашни, Грунечка, ходил обманутым мужем, словно и не ведал, словно не слышал, как шушукаются за спиной. Деньги ты мне приносила своей изменой, деньги, которых век не заработать гостиничным делом. А теперь все, кончились денежки, решил меня Прошка твой извести, к праотцам отправить, а потом и жениться на богатой вдовушке. Что замерла, будто не вместе план готовили?
- Не знала я, Спиридоша, клянусь…
- Не клянись, клятвы твои, что вода вешняя. Помогать мне будешь, тем и докажешь.
Договорить не успел, в кабинет постучали. Наташка, растрепанная, запыхавшаяся:
- Глафира Корнеевна, там от Вострицкой Алены Константиновны прислали, вроде Богу душу отдала.
- Скороручка, - ахнула Глаша. – Идти надо, Спиридоша, помочь, там Верочка, воспитанница…
- Никуда ты не пойдешь, ночи дожидайся, - сказал и вышел вон.
Слышала Глафира, как велел запрягать, как открывали ворота, видела, как выезжал из них хозяйский экипаж. Видела, но сидела, уставившись в темный угол. Сидела до самых сумерек.
Разве может она забыть душную ночь, когда вместе с мужем волокла хмельного Прошу в ледник? Приготовил Спиридоша место для ее любовника, только не знал, что и сам там окажется.
А уж после той ночи ничего не страшно Глафире, вдвоем со Спиридоном управлялись, заселяя свое кладбище. Не боялась, когда Спиридошу своего там уложила, узнав, что завел молодую на стороне. Ночью же разбудила Степку и велела гнать экипаж барина подальше, в соседнюю губернию, а там и бросить в безлюдном месте, а самому спрятаться. За то наградила парня щедро.
Спиридошу особо не искали, а она осталась хозяйкой Гостевого дома. Ледник, по ее указанию, завалили навозной кучей, а вдовушка старалась не вспоминать…
Будто в ее власти перечеркнуть грехи! Она много лет думала, почему разделила участь вечного странника, когда она, как Агасфер, оттолкнула Бога, не в тот ли вечер, когда он протягивал ей руку смертью Скороручки? Уйди тогда из дома, уйди навсегда, нашлось бы ей место рядом с Верочкой.
Веру встретила много позже. Состарилась, но оставалась такой же светлой. Узнала Глафиру и заплакала:
- Тяжела ноша…
- Скажи, ты же знаешь…
- Жить тебе до времен, пока не вскроют ледник. Великое зло там сокрыто, и до поры тайным будет. Будешь жить в доме, пока не станут стены прахом.
Знала Глаша, права Вера, уже девятый десяток по свету бродит, а не берет возраст. Остановились годы в ту страшную ночь, отступила старость.
Многое видела она: пережила революцию, дом их заселили, но ее комнату не трогали. Как-то у ворот обнаружила лежащую прямо в грязи нищенку. Подобрала, но выходить не удалось. С тех пор Глафира стала Федорой, так удалось в первый раз «помолодеть» на несколько десятков лет.
Федора знала, что все в ее жизни предопределено, и второй раз ей исправили год рождения, найдя «ошибку» в архиве.
Менялась поколения, менялась жизнь, но Груня – Глафира – Федора все смотрела сквозь пыльное окно на старый ледник. Смотрела до тех времен, пока пригнанная техника не начала крушить спаянные злом стены.
- Грунечка, Груня, доченька, пора…
Необычайная легкость наполнила тело, она вытянула руки и почувствовала, что летит, летит, сквозь открытое окно на волю!
***
Агасфер - Вечный Жид,вынужденный скитаться до Второго пришествия Христа. По преданию, иудей-ремесленник Агасфер оттолкнул Христа, которого вели на распятие, когда тот просил лишь прислониться к стене дома, чтобы отдохнуть.