Сверчок
Часть II
Коллежский секретарь
58
Зеленая лампа
Я считал Всеволожского своим лучшим из "минутных друзей" "минутной младости". Мы познакомились в Коллегии иностранных дел, где оба служили (Всеволожский с ноября 1816 года актуариусом), но близко сошлись в 1819 году, когда я стал постоянным посетителем дома Всеволожских. Здесь заседал кружок «Зеленая лампа».
Садясь за круглый стол, мы облекались в красные фригийские шапки-колпаки.
Горишь ли ты, лампада наша,
Подруга бдений и пиров?
Кипишь ли ты, златая чаша,
В руках веселых остряков?
Все те же ль вы, друзья веселья,
Друзья Киприды и стихов?
Часы любви, часы похмелья
По-прежнему ль летят на зов
Свободы, лени и безделья?..
Вот он, приют гостеприимный,
Приют любви и вольных муз,
Где с ними клятвою взаимной
Скрепили вечный мы союз,
Где дружбы знали мы блаженство,
Где в колпаке за круглый стол
Садилось милое равенство,
Где своенравный произвол
Менял бутылки, разговоры,
Рассказы, песни шалуна,
И разгорались наши споры
От искр, и шуток, и вина.
Я слышу, верные поэты,
Ваш очарованный язык...
Налейте мне вина кометы!
Желай мне здравия, калмык!
Калмык был мальчик, казачок Всеволожского, прислуживавший на заседаниях «Зеленой Лампы». Когда кто-нибудь из собутыльников отпускал нецензурное слово, мальчик насмешливо улыбался. Постановлено было, чтобы каждый раз, как калмык услышит такое слово, он должен подойти к тому, кто его отпустит, и сказать: «Здравия желаю!» Мальчик исполнял эту обязанность с большой сметливостью.
Кружок не был, конечно, средоточием особенного какого-то «сказочного разврата и разгула», не был и обществом захолустных армейских гусаров, где все общение ограничивалось бы выпивкой, похабными анекдотами да разговорами о приключениях. Собирались люди образованные, интеллигентные, причастные ко всем высшим интересам эпохи, умевшие находить наслаждение и в острой игре мысли, и в художественных эмоциях, высоко ценившие «вакханочку-музу», притом люди, оппозиционно настроенные.
Однако общий литературно-научный уровень кружка был вовсе не высок. Мы с Тошей Дельвигом читали свои стихи, Улыбышев делал интересные доклады, но рядом с этим читались стишки любителей-офицеров, наивные рассуждения Д. Баркова; доклады Всеволожского по русской истории, основанные на чисто ученических пересказах Карамзина. Была в кружке оппозиционная настроенность, — да. Но кто в то время не был оппозиционно настроен? Люди, не бывавшие несколько лет в Петербурге, удивлялись переменам, происшедшим в образе жизни, разговорах и действиях молодежи; казалось, она проснулась для того, чтобы зажить новою жизнью. Свободой и смелостью своих выражений привлекали внимание главным образом гвардейские офицеры, мало заботившиеся о том, говорят ли они в общественном месте или в салоне, перед своими единомышленниками или перед врагами. Воздух был полон самой прилипчивой революционной заразой.
Но мы вели разговоры…
Между лафитом и клико,
Куплеты, дружеские споры,
И не входила глубоко
В сердца мятежная наука.
Все это было только скука,
Безделье молодых умов,
Забавы взрослых шалунов...
Слишком много было лафита и клико, слишком много карт и веселых девиц, чтобы можно было ждать от членов кружка сколько-нибудь серьезного отношения к общественно-политическим вопросам времени. Основную жизнь кружка составляло упоенно-эпикурейское наслаждение жизнью, самозабвен¬ный разгул, не считавшийся с стеснительными рамками светских приличий, картежная игра, набожные ночи с нескромными монашенками.
Здорово, молодость и счастье,
Заздравный кубок и бордель,
Где с громким смехом сладострастье
Ведет нас пьяных на постель!
Нужно большое желание видеть то, чего нет, чтобы выуживать слова «равенство», «свобода», «лампа надежды», и на них строить заключения о высоких политических идеалах, будто бы одушевлявших кружок. Да, равенство, и даже не более, не менее, как в якобинском колпаке: «где в колпаке за круглый стол садилось милое равенство». Но равенство это заключалось только в том, что я бедняк, коллежский секретарь мог держаться за панибрата с богачами-полковниками Энгельгардтом или кн. Трубецким, а не в том, чтобы за круглый стол равноправным членом мог сесть хотя бы тот же мальчик-калмык.
Да, свобода. Но в каком смысле?
Я люблю вечерний пир,
Где веселье председатель,
А свобода, мой кумир,
За столом законодатель;
Где до утра слово «пей!»
Заглушает крики песен,
Где просторен круг гостей,
А кружок бутылок тесен.
Свобода от светских приличий и стеснений, «страстей единый произвол» — вот что разумелось под свободой в кружке «Зеленой Лампы». Тут, в компании Кавериных, Щербининых, Мансуровых и прочих прославленных кутил и повес, главным образом царил и сверкал бурный период бешеного разгула и упоения чувственными радостями.
И я, в закон себе вменяя
Страстей единый произвол,
С толпою чувства разделяя,
Я музу резвую привел
На шум пиров и буйных споров,
Грозы полуночных дозоров:
И к ним в безумные пиры
Она несла свои дары
И, как вакханочка, резвилась,
За чашей пела для гостей,
И молодежь минувших дней
За нею буйно волочилась, —
А я гордился меж друзей
Подругой ветреной моей.