Автор: Юлиус 3
Но все-таки, я – свинья. Даже если никому ничего плохого не сделал. А если не сделал ничего хорошего, так не успел. Но я старался, рвался, искал возможности, хотел как лучше, никакого лукавства, хотел, хотел. Но не успел – значит, не сделал. И сколько можно собираться? Два месяца готовиться сделать одно маленькое доброе дело! Два месяца подбирать слова! Кто их теперь услышит? И кому они помогут?
Если бы я вовремя рассказал Вике пускай не всю историю своей болезни, но хоть небольшую, и не самую отвратную ее часть! Хотя бы про тополь!
Местечко в реанимации для меня нашли почетное: просторная комната с белыми шкафчиками по углам, и единственная койка в центре. Ногами к окну. А в окне – тополь. Рост у него, должно быть, на пару этажей выше крыши, и дает он глазу больше зелени, чем небо голубизны. Я не мог подойти к окну, и оставалось только смотреть из лежачего положения, на рвущееся внутрь зеленое роскошество. Отдельных ветвей я разглядеть не мог, видна была лишь зелень, постоянно меняющая оттенки. Листва шуршала даже в штиль, и на фоне шороха отчаянный птичий щебет казался почти однородным.
На вторые сутки зрение меня стало подводить, подробности больничной и внебольничной жизни перестали существовать, лица слились с белыми халатами, а заоконный мир превратился в зеленое пятно, от которого нельзя оторваться.
Но нет, про нечеткие фигуры, про потерявших лица и обретших нимбы, врачей – это слишком. Только про ветвистого друга, имеющего право заглядывать в окно на третьем этаже, и стучаться в него, и проситься внутрь в любое время, когда человеку плохо.
Расскажи я о дружбе человека и дерева вовремя, и что-то на этом свете могло быть по-другому.
Речь о девушке, с которой мы всего год проработали вместе, а кажется, сто стихий одолели. Это были времена, когда многие учились работать заново. Такие непохожие друг на друга люди, покинувшие разные ставшие ненужными сферы деятельности, создали неожиданно дружный коллектив. Этим –то коллективом и отмечали в мае девяносто третьего день рождения всеобщей любимицы – Вики. Из своей застольной речи помню слова: «Чтобы ни одному дураку не пришло в голову желать тебе успехов в работе».
До и после дня рождения ее тоже носили на руках. Все женщины из довольно молодого коллектива охотно признавали, что больше всего мужского внимания по справедливости должно достаться Вике – неоспоримой мисс нашей компании. А они уж как-нибудь. Чем всеобщая любимица занималась? – Воплощала наши успехи и неудачи в диаграммы и графики на компьютере, и прочее, и прочее, и если честно, это не так важно. Вику стоило взять на работу хотя бы за то, как она вскидывала ресницы. Она умела появиться именно там, где в работе появлялось напряжение, или намечался внутренний конфликт, или кого-нибудь одолевала усталость. И вскидывала ресницы, и смотрела на ситуацию распахнутыми, казалось бы, полными наивности глазами. А спустя какое-то время свидетели признавались, что взгляд ее был направлен в первопричину напряжения, которое тотчас спадало. А еще ее улыбка, улыбка, особенно в конце рабочего дня, когда башка отказывает, спина затекла, язык заплетается, в глазах двоится! Но Вика улыбается, и ты вскакиваешь с рабочего места, и пробиваешь головой невидимую преграду, и находишь решение, над которым бился битый день. И так все лето, и начало осени.
Основные события этой истории начинаются первого октября. С весны мы успели подрасти. Еще недавно, подобно большинству мелких коммерсантов тех времен, хватались за любую деятельность, а к осени всерьез ввязались в чайно-кофейную торговлю разного уровня обжарки, помола, и чего-то еще, что не так уж и важно. Коллектив постоянно пополнялся новыми людьми, которым тоже приходилось учиться на ходу. В этот день, в пятницу, первого октября, произошло сразу несколько событий. Пришел новый сотрудник Дима из подводной лодки. Входя в любую дверь, он склонял голову. На нас свалилось сразу несколько задержавшихся в пути контейнеров, грузовиков, вагонов, и толпа людей с бумагами, которым мы были чем-то обязаны. В Москве продолжалась заварушка, связанная с роспуском верховного совета, и другими безобразиями. Позвонила Вика, и сказала, что приболела.
С грузовиками, таможнями, поддонами, накладным, складами, грузчиками, водителями, разбирались едва не до утра. Около полуночи, прикативший из Франции, водитель фуры с каким-то особенно ароматным кофе, устав от волокиты, и не понимая ее причин, спросил, что там все-таки, в Москве творится, и причем тут мы все? – И я не сразу понял, о чем речь. От усталости мне казалось, что у нас тут дела поважнее происходят. Когда, под грохот первого трамвая, отпустили последний грузовик, я был почти уверен, что у них там борьба за власть сама собой рассосалась. С этим ощущением и выходные прошли. Загородная прогулка, последние грибы, первый листопад. Миниатюрный музей в двух шагах от станции. Выставка пейзажиста, помешанного на осени. Комментарии нашей маленькой Сары на двухлетнем языке. Да, пока не начались главные события, спешу представиться: меня зовут Лев, а мою жену – Таисия. Пейзажиста звали…. Я бы запомнил его имя, если бы это был другой день. Но это было третье октября. Мы чистили грибы, а телеканалы по одному выключались. В понедельник на работе все искали повода, чтобы заглянуть в кабинет директора. У него работает CNN. И шеф не гонит. Ему тоже не по себе. Тут не о чайной торговле пора подумать, а о традиционной троице «мыло, соль, спички». Вечером, когда там, в телевизоре, все сдались, Жора, наш директор, а мой друг студенческих времен, достал бутылку коньяку, и мы сняли напряжение. И даже поздравили друг друга с победой своих, словно это был футбол. Осмысление случившегося было оставлено на утро.
Что упущено в ворохе событий ночи с четверга на вторник? – С этим ощущением или вопросом, или предчувствием, я шел на работу на следующий день. Шел, как обычно, по аллее между еще не облетевших кленов и начинающих желтеть лип. Между них бесцеремонно встрял превосходящий соседей и ростом, и обилием листвы, безупречно зеленый тополь, словно на дворе июль. Я задержал взгляд на выскочке, я даже остановился на секунду, но неприятных воспоминаний не всплыло.
На работе со мной даже не здоровались. Начали с новости: Вика лежит в больнице, и диагноз уже установлен – лейкемия.
Какой нах элитный кофе, какая бля победа демократии, что мы все эти четыре дня делали?! По прошествии лет лысой головой понимаешь, что болезнь приходит без стука, располагается поудобней, и заявляет о себе, когда сочтет нужным. Но тогда, утром вторника, чувство было такое, что мы все упустили нашу звонкую, нашу ироничную, нашу, такую нашу, неповторимую девушку. Нет бы, позвонить ей из всей суеты последних дней! Да спросить, не надо ли чего! Да подбодрить, сказать, чтоб не переживала, что мы тут справляемся! – Смотришь, и диагноз был бы другой! Позвонила бы нам сейчас охрипшая Вика, и нашептала не своим голосом: «Мальчики, у меня жуткий бронхит, на этой неделе не ждите, но помните, что я без вас скучаю». Но мы всем дружным коллективом забыли всеобщую любимицу, и вот, получили. И куда теперь бежать, кому названивать, кланяться, надоедать, увещевать, обещать, платить? Что еще мы, растакие умники, умеем делать?
Директор весь день не выходил из кабинета, все звонки были переадресованы на нас. Работа, впрочем, шла, начальник нам был не нужен.
Вечером делегация девушек отправилась в больницу. Пока ничего нового, Вика молодцом – огурцом, а об остальном говорить рано. Была среда. К пятнице выработался новый стиль жизни в компании. Директор дергал за все попадавшие в его поле зрения нитки, в поисках той одной, на которой могла удержаться жизнь хрупкой девушки. Женщины то по двое, то по трое, навещали больную: ходить поодиночке им было не под силу. Мужчины вкалывали. Все чаще, и все с меньшими сомнениями я принимал решения, за которыми прежде, не задумываясь, побежал бы в соседний кабинет. Страшно и стыдно сказать, но приятно вспомнить эту осень. Я часами говорил по телефону, мотался по городу, принимал посетителей, пропадал в переговорной, засиживался за бумагами, множил рабочие папки, и забывал, что у меня есть начальник.
Спустя несколько дней сделали пункцию всем ближайшим родственникам Вики, и ничей костный мозг не подошел для пересадки. Оставалась надежда на почти мифические мировые донорские базы. До них надо добраться, достучаться, доплатиться. Вовремя. И если спасительный трансплантат найдется, то много концов надо будет соединить в одно, и все за деньги, деньги, деньги, не забывая, как тает время, время, время. Жору это не могло остановить. За дело взялся тот самый босс, который еще месяц назад наставительным тоном предлагал всем сотрудникам менять менталитет. Человек, который носил только шелковые галстуки потому, что это отличает настоящего американского бизнесмена от условного. Слово бизнес Жора произносил как признание в любви, как первые слова молитвы, как меломан произносит имя любимого композитора. Новому сотруднику он предлагал для начала продать себя. Он восторгался американскими резиновыми улыбками. Он жестко, сухо, и научно обоснованно общался с партнерами. Он не стеснялся «поймать иных на деньги» только потому, что они слишком вольно обращались с документами. С одними он был хитер, а с другими напорист. Теперь вся его американообразная энергия была нацелена на поиск, приобретение, и доставку лекарств, врачей, оборудования, и всего, что врачи потребуют. Наш жесткий и непримиримый в отстаивании барышей кучки акционеров, директор, готов был разорить себя заодно с компаньонами, ради спасения рядовой сотрудницы, пускай и прозванной улыбкой компании.
Все происходило одновременно: капризы врачей затыкались деньгами, наращивались поставки кофе, захватывались рынки, наличка подгоняла безналичку, конкуренты расступились, и не мешали работать.
Однажды вечером Жора заглянул к нам попрощаться: « Ждал встречи с военным врачом, но что-то не складывается. Поеду к Вике».
« Возьми меня – сказал я, и с усилием закрыл до отказа набитую бумагами, папку».
« С каждым разом все труднее находить темы для разговора, -сказал Жора, едва мы тронулись».
И я рассказал, как мой дядя приходил ко мне в реанимацию. До исступления солнечным июльским утром. Он пришел впервые, и полчаса ждал в коридоре, пока его допустят к умирающему. На отделении его никто не знал, и не стеснялся. Вот он и подслушал разговор одного из многих врачей с дежурной сестрой. Врач был уверен, что жить мне осталось сутки. Накануне моя никогда не суеверная Таисия ходила к какому-то колдуну или не знаю, как его назвать. Колдун сказал, что я обречен, и не взял за визит ни копейки.
Так что, дядя, если честно, пришел прощаться. Положение у него было дурацкое: куда ни поверни разговор, все запретные темы. Но и молчание моментально становится гробовым.
Я шепотом спросил его о футболе. Потому что, за больничными окнами, за тополем, где-то еще дальше, здоровые ребята пинали мяч, и дело шло к полуфиналу, и я этого не видел.
Дядя сказал, что сегодня играют Бразилия с Аргентиной, и конечно, Бразилия победит, и вечером он будет болеть за своих любимчиков.
« Посмотрим – ответил я ему, а про себя подумал, что победит Аргентина, потому что в ней есть снежные Анды и Борхес, а в Бразилии только анаконды да карнавал. Но я не увижу неоспоримой победы, хотя мне и сообщат результат этого матча, если спрошу. Этого матча. Еще сообщат. Финала может уже не быть.
На этом месте Жора прервал меня: « Так в тебе болельщик победил болезнь!»
« Не знаю, через час я забыл о футболе».
« Вспомни что-нибудь еще, и обязательно расскажи Вике. Как болельщик о незабываемом матче. Я в тебя верю».
У Жоры под рукой зазвонил кирпичных размеров радиотелефон. Полковник медицины ждал его.
« Давай, я пешком до больницы дойду. Здесь недалеко».
« Поехали вместе – настоял Жора. В больницу тебя сейчас не пустят, не успел предупредить. К тому же, посоветоваться надо. По студенчески, если хочешь».
Жора проговорил с полковником больше часа. Я сидел в больничном коридоре, и вспоминал, как на пятом курсе будущий директор притащил с толкучки изданную в Швеции пластинку с песнями Галича. На прослушивание приглашали проверенных людей. Чтобы потом обсудить, не прикусывая язык. И долго потом запретные песни цитировали в разговоре, и по цитатам узнавали своих.
И захотелось, чтобы Жора сейчас вышел из кабинета, и начал со строки из Галича. Но нет, нет, не тот случай. Он там сейчас жизненно важным делом занят. А я… Я до завтра должен вспомнить что-нибудь еще из моей жизни в реанимации. Я там больше месяца провалялся, при мне несколько поколений умирающих и выживающих сменилось.
А ведь одна ночь в этих стенах, даже белая ночь, кажется длиннее полярной, и к утру отягощается опытом десятка буранов, и дюжины северных сияний, и бураны эти надо перевыть, перестонать, перепеть заунывным ненецким нескончаемым напевом о белом безумии. Вот я и вел свою безмолвную борьбу с вязким, как подтаявший сугроб, временем. Молча, почти не шевеля губами, я повторял песни Высоцкого, куплет за куплетом, рефрен за рефреном, десятую за двадцатой. Подавлял в себе рвоту или выдавливал из души столовую ложку желчи, проводил по губам кончиком распухшего языка, и отыскивал глазами ушедший в сторону потолок, и продолжал.
На словах «там и звуки, и краски не те», потолок не вернулся на место. Стены тоже куда-то съехали. Передо мной открылся участок железнодорожного перегона между станциями Скачки и Белый Уголь северокавказской железной дороги. Где-то здесь Печорин окончательно загнал лошадь. Вдоль насыпи тянутся сараи – не сараи, одноэтажные постройки из заплесневелых бетонных плит, а земля вокруг щедро усыпана легким на подъем бледно- зеленым порошком. Делаю несколько шагов, и из-под моих ног поднимается въедливая ядовитая пыль. Нет ее только на рельсах, до которых надо проделать недолгий, смертельный путь. Но мне не пройти: впереди стоит на четвереньках человек. Со спины видно, как его выворачивает. И ползет он к своей смерти, и ему все равно. Так же все равно человеку, что стоит ко мне спиной лбом в бетонную плиту. Он скоро рухнет, он настолько измотан своим отравлением, что даже не воспринимает смерть, как облегчение. Человек, стоявший на четвереньках, падает на бок, и катится по пыли, собирая ее на себя, и открывая мне дорогу. Впереди водоотводная канава, идущая вдоль полотна. Перебраться через нее невозможно. Но по ту сторону преграды стоит он, кумир молодости, на виду, как в кино. Он смотрит на меня и на упавшего в канаву человека, и непонятно, видит он нас, или нет. Сплевываю ядовитую слюну, и начинаю нашептывать «очень нужен я там, в темноте», а он – ноль внимания. Он не узнает своей песни. Он не помнит, что в земной жизни сочинял песни. Но стоит на краю канавы, в единственном месте, где с посторонней помощью можно перебраться. И не подает руки.
Я не просил о помощи, я надеялся, что он догадается. Но кумир постоял, и ушел. Так и не понятно, видел ли он меня. Но к себе не пустил. Я выдавил из себя десять капель жгучей желчи, и вернулся к реальности.
Жора вышел из кабинета полковника. Я обнаружил себя стоящим в другом конце больничного коридора.
- Заждался?
- Ничего, вспоминал всякое.
«Слушай, Лева, ты помнишь, как мы о запретных песнях спорили? - спросил мой друг, и если во мне и было сожаление о напрасном сидении в больничном коридоре, то на этих словах оно исчезло».
«Ты тогда сокрушался, что это так и останется между нами. А оставалось-то пять лет до выхода первой легальной пластинки».
« Мне даже немножко жалко. В те времена по цитатам своих узнавали, - сказал Жора, и резко вскинул глаза на меня».
Мы уже сидели в машине. Жора повез меня домой. Я почти не говорил. Говорил шеф.
« Полковник знает, что надо делать. Все знают. Спасение рассредоточено по всем частям света. Трансплантат, как тебе словечко, надо искать в мировом, они его называют, банке».
Георгий хотел проскочить на желтый, но передумал, и резко затормозил. Во все время ожидания зеленого света, он молчал, и смотрел не меня.
Лишь тронувшись с места, он начал рассказывать о намерениях выпустить векселя.
« Многие сейчас это делают, – пояснил он, поняв, что я плохо разбираюсь в вопросе – и эти многие являются нашими конкурентами в борьбе за клиента. А мы объявим процент выше, чем у соседей, переманим кредиторов, и в короткие сроки соберем приличную сумму. И будем возить чай-кофе чайными клиперами и ржавыми пароходами. Компаньоны предоставляют мне свободу действий. А вы справитесь?
Я почти не думая, ответил, что, в крайнем случае, возьмем еще одного подводника, потопим клипер конкурента, и победим в торговой войне.
Только через год стало очевидно, что объявленный процент был неподъемным. Еще через год компании не стало. Жора уже тогда, сидя в машине, это предвидел. Он сознательно губил дорогой его сердцу бизнес ради спасения одной жизни. И он один это понимал.
Через несколько дней в контору потянулись люди, готовые рискнуть своими деньгами. Сотрудники восприняли новшество с энтузиазмом: все понимали, что деньги нужны для спасения нашей красавицы, нашей улыбки, нашей королевы обаяния, а если честно, нашей души. А то, что придется платить со слишком выгодными для случайного прохожего, процентами, так ведь это будет через год – полтора – два. К тому времени мы общими усилиями оттащим нашу девочку от края могилы, вернем ее в коллектив, и вкалывать будем с утроенной энергией, и что-нибудь на радостях придумаем.
Народные деньги принесли быстрые плоды: работы прибавилось. Но и премии стали еженедельными. Жора стал приходить на работу без галстука. К середине дня он закатывал рукава на рубашке, и расстегивал вторую пуговицу на вороте. Все чаще в нем узнавался безалаберный студент, убегающий с лекции на халтуру, и умеющий за утро вместить в похмельную голову две тетради конспектов без полей. Образ, казалось бы, побежденный несколько лет назад в короткой беспощадной войне.
А что же я? Вроде роль мужской части коллектива предопределена: кто-то должен работать. А работы было все больше. И я невольно подбирал за Жорой одежки делового человека, что он сбрасывал, не замечая. До шелкового галстука не дошло, но с каким видом я бродил туда-сюда по коридору, обдумывая очередной тактический ход…. Но думай – не думай, ходи – не ходи, однажды я обязан был дойти до Вики. Можно отмести разговоры о том, что лицо у девушки одутловатое от лекарств, что она бледна, катетер в ключице, брови не подведены, маску почти не снимает, на руках язвы, посетитель тоже должен скрывать лицо, быть в маске, об «обняться» говорить не приходится!
Ну и что? Девушка стесняется своей внешности? – Ничего, я виду не подам, что заметил перемены. Разве я не жил с катетером в ключице? Разве не был желт, как лютик? Разве не вились надо мной опережающие события мухи, которых я не в силах был отгонять?
Да, наш Жора творит чудеса в поисках донора. Я знаю, он найдет его, хоть в Полинезии. Но надо, чтобы наша не унывающая, наша жизнелюбивая девочка дождалась островитянина, если не как жениха с войны, то хотя бы как моряка из рейса. И кто знает, может быть, мое слово подарит ей несколько дней, необходимых для спасения.
Вот и притащи ей свое слово, идиот! Разве твоя ситуация три года назад не была такой же?
Начало июля, во многих больницах целые отделения закрылись на профилактические работы. Техника, что могла меня спасти, отдыхала в закрытом до середины августа отделении военно-полевой терапии окружного госпиталя. Родня билась за то, чтобы привезти искусственную почку и аппарат для плазмофореза ко мне в реанимацию. Еще надо было найти людей, умеющих на умном железе работать, и не успевших уйти в отпуск. Чтобы все это соединить в одно, требовалось время. От меня требовалось не помереть, пока семья справится с задачей. Вот о том, как я остался жив в эти несколько дней, надо Вике рассказать.
Но с чего начать? Можно почти торжественно: «Давай, поговорим как мужчина с мужчиной». – Но это сразу настраивает на тему жизни и смерти, а Вика при этой дилемме круглые сутки состоит.
Нет, надо невзначай ляпнуть: «Знаешь, я полтора года из больниц не вылезал, и можешь себе представить, чем спасался…» Да, так лучше : слово «спасался» - двойственное – то ли от смерти, то ли от однообразия больничной жизни.
Хорошо, начало положено, но какой опыт я ей передам? – Что ей песни Высоцкого? Насколько она меня моложе? Лет на семь - восемь? Но что у нее за кумиры еще не прошедшей молодости?- Нет, никто мне в этом разговоре не помощник. Сам должен говорить от себя и про себя. Как тогда. Когда очнулся от химического бреда. Глаза открыл, но тело мне не принадлежало. Моя бескостная рука соскользнула по голому телу сначала просто вниз, а потом ее стало засасывать куда-то, где нет ни времени, ни пространства. И всего меня потянуло за рукой, туда, в пустоту, в безвременье. Пальцы уже чувствовали, насколько ничего там нет: ни воздуха, ни вакуума, ни тепла, ни холода, ни боли, ни блаженства, ни слова, ни мысли, ни страха, ни бесстрашия, ни борьбы, ни безволия, ни бога, ни безбожия. Но в это «ничто» меня наматывало вместе с рукой, и кисть надо было выдернуть, вытянуть, выкорчевать, выпутать, выскоблить, и ни футболисты, ни кумир молодости, ни родня, поднявшая город на уши, сейчас не помогут. Но голова моя была еще здесь, она пыталась влезть в раздутый скафандр космонавта Леонова, чтобы войти в заветный шлюз на одном крепком слове, и нет, не получилось. Космонавт улетая, предложил мне объединить усилия с клоуном Енгибаровым, жизнерадостным и напряженным одновременно. Таким его увековечила любительская кинокамера. До чего непринужденно стоял он на двух руках в позе крокодила! Словно он сам крокодил и был! И вот, он стал отнимать одну руку от пола. Сначала оторвал подушечку большого пальца, усилив нагрузку на бугорки остальных четырех. Потом и их приподнял, округлив кисть, и сохраняя опору на кончики всех пяти пальцев. Прислушался к дугообразному телу, к блуждающим по дуге токам, и поджал пальцы, едва коснувшись пола костяшками. По телу прошел еще один импульс, а остальное отразилось на лице, которое он не мог спрятать от камеры. Когда кисть отделяли от пола надежные пять сантиметров, клоун разжал кулак, и улыбнулся, и застыл в обретенном положении на добрых полминуты.
Мне тоже надо было рассредоточить бесполезное тело вокруг руки, так, чтобы собрав ничтожный остаток сил, вырвать зависшее в нигде предплечье ниоткуда. Я несколько раз то выгибался, то подбирал ноги и горбился вокруг локтя, и чувствовал, как кисть засасывает куда-то, откуда веет абсолютным нулем. И когда мне удалось сделать рывок, я был уверен, что безжизненная рука от локтя и ниже осталась за линией невозврата. Неожиданно кусок обескровленного холодного мяса шмякнулся мне на грудь, и остался лежать в подобно медузе на камне. Сдвинуть его с места было выше моих возможностей. Я попробовал улыбнуться, как Енгибаров. Был бы кто-то рядом, все равно бы этого не заметил.
И как об этом расскажешь полуживой девушке? Может быть, черт с ним, со мной, рассказать только про Енгибарова? Приписать ему слова о том, что стоит встать мысленно в позу крокодила на одной руке, как все токи в теле непременно потекут в сторону здоровья?
На следующее утро подводник Дима, который никогда не видел Вику, принес рисунок. Не знаю, кто ему поведал о зимних коллективных походах в бассейн. Всю зиму, всем составом, раз в неделю. Кроль да брасс, да запах хлорки, да брызги вокруг. В Вике при виде тумб для ныряния просыпался неугомонный ребенок. Она с визгом кидалась в воду головой, и тут же выскакивала, взлетала на тумбу, кивала проплывающему мимо жадно дышащему коллеге, и снова падала, и так все сорок пять минут.
Дима нарисовал девушку в полете вниз головой, за миг до входа в воду. Пальцам сложенных вместе рук оставался сантиметр до воды. Упавшие вертикально мокрые волосы закрывали лицо. Но это была она. Не понимаю, как капитану третьего ранга в отставке это удалось, но все ее узнали. Была в ней упругость, изящество, молодость, и простота. И визг был, и восторг. И все же, не хватало какой-то еще изюминки, не поддающейся ни словам, ни карандашу мастера. Быть может, то была не изюминка, а маслина, которую невозможно поддеть на вилку? Но что я об этом, ну что, ну какого хрена, разве девушка с изюминкой или без, должна ни с того, ни с сего, умирать? Чем я, например, лучше? Меня же спасла оказавшаяся рядом девчонка, такая простая, и такая, такая, с косточкой от маслины внутри!
Я долго смотрел на тополь, на друга, который всегда был готов подставить плечо. Но сейчас на ветвях расселось несколько светло- зеленых, даже в полумраке выделяющихся на фоне листвы, ящериц, а по стволу вилось неимоверное количество шустрых, гибких, вездесущих, тропических змей. Все гады были предназначены мне. Их принес майор медицинской службы, умеющий работать на спасительной аппаратуре. Он сбросил китель, и подошел к койке. Из-под зеленой офицерской рубашки показалась головка одной из обитательниц джунглей, которым дважды жалить не нужно. Майор спокойно объяснил, что мое спасение в том, чтобы приучить организм к яду, и начать надо со змеиного. Привыкнешь к нему, никакие коварные отравители из королевских покоев, будут не страшны. И положил мне на живот змею, у которой оказалось две головы, укусившие меня в обе ключицы. И пошло такое привыкание, так меня стало воротить, что, пожалуй, автомобильную покрышку можно наизнанку вывернуть.
Медсестра повернула меня набок, чтобы я не захлебнулся рвотой, нисколько не удивилась рассказу о змеях, ввела что-то под ключицу, вколола сколько-то кубиков в плечо, а на словах добавила, что сегодня ночь с воскресенья на понедельник. Ее надо пережить, а завтра привезут искусственную почку. И что-то еще нашептала ласковое и всепроникающее лучше инъекций. А потом выпрямилась, и крикнула, обращаясь к кому-то трусливо спрятавшемуся за стволом тополя, что не позволит мне просто так подохнуть, не на ту девочку напали. И окошко захлопнулось, и ветку качнуло ветром, и она бросилась к стеклянному шкафчику, который сам распахнул перед ней свое спасительное нутро. И дальше, то полушепотом, то почти криком, она пререкалась с тем же непонятным кем-то о гребаных шприцах, долбаных катетерах, и пальцем сделанных ампулах. И снова про меня, что я еще до коммунизма доживу даже, если его отменят, и детей понаделаю больше, чем тампонов в этой коробке, и еще наговаривала и заговаривала про недоделанную и недоношенную медтехнику. Все это она говорила, ни на секунду не переставая возиться со шприцами, капельницей, и препаратами, успев одновременно вытащить из-под меня заблеванную простыню и клеенку, и каким-то образом впихнуть чистые. Для этого ей приходилось ворочать меня с боку на бок, приподнимать и опускать, одновременно шепча на ухо жизнеутверждающие заклинания. В какой-то момент она пропихнула руку мне под спину, чтобы приподнять, и уткнулась мокрым лбом в мое остроконечное плечо. Ее сердце с силой прибоя проталкивало по моим жилам кровь, только что получившую порцию живительного раствора. И тут уж пришла моя очередь подпевать ее заклинаниям: « Ну что ты, Леночка, я был бы счастлив умереть у твоих ног, но не на твоих руках. Отдышись тут, у меня на плече, и у тебя все само собой получится. Шприцы наполнятся, вены перестанут убегать, лей- не жалей, а потом подойди к окну, вдохни свежего воздуха, или даже пойди – выпей чаю. Я не умру, пока ты пьешь чай, я тебя не подведу».
Конечно, я и пятой части этого проговорить не мог, откуда бы у меня силы взялись. Я все это хотел сказать, а произнес два-три слова. Может быть, я сказал «ну что ты, Леночка», а может быть, «отдохни», не помню. Но Лена меня поняла, вытерла лоб, растворила окно, впустив добрую порцию подмоченного дождем воздуха и тополиного шелеста, вонзила, воткнула, влила, открыла дверь в соседний бокс, где дежурный врач не мог оторваться от инфарктника. Она начала выкрикивать многосложные названия лекарств, но врач не дослушал. Он прокричал низким, немного гнусавым под маской, голосом: «Лена, ты спасла не осла, а льва. Жив будет лев, и ты сто лет будь счастлива».
Лена расхохоталась, а я с трудом улыбнулся потрескавшимися губами.
Еще несколько раз в течение ночи, Лена подходила ко мне, и с упорством сбившейся со счета кукушки накручивала уже вроде бы истекшие годы. Я ничего не знаю про ее дальнейшую жизнь. Надеюсь, что она счастлива. Иначе, это было бы свинством со стороны тех, кто дежурит на раздаче счастья.
Как так получилось, что я рассказал об этой ночи Диме, подводнику, художнику, моему ученику и помощнику, обладателю потрепанной копейки, по пути с рабочей встречи?
Да, я хотел уговорить его поехать к Вике. Он с рисунком, а я с рассказом. Дима замялся, пробормотал, что никогда ее не видел, засомневался, нужен ли он там, и прочее, пока мы не вернулись в контору. А там что-то срочное навалилось, и только часов в девять вечера напарник ответил взаимностью на мое откровение: «Странно, я – подводник, считается, что мужественная профессия, в общей сложности, года четыре под водой провел, но ничего героического в моей практике не было. Только шишек понабивал при переходе из отсека в отсек. Но я знал всех ребят с Плавника».
- С плавника?
- Долго объяснять, почему, но в газетах его называли « Комсомолец». С тех пор, я столько раз прокручивал в голове их ситуацию, что кажется, несколько часов могу прожить, делая по одному вдоху в минуту.
- Это могло их спасти?
- Не знаю. Но когда я представляю себя на их месте, на меня такой ужас находит, что даже зрение садится. А сделаешь глубокий вдох, задержишь дыхание так, чтобы в ушах затрещало, и вроде легче, вроде ты борешься.
- Так поехали в больницу. Вдвоем, без девчонок. Расскажем – каждый о своем.
- На часы посмотри.
Действительно, было поздно. Условились ехать на следующий день.
На следующий день, Дима застеснялся своего откровения, и задержал дыхание на полдня, лишь бы не слышать моих напоминаний о вчерашней договоренности.
- Хорошо, поеду без тебя.
- Поезжай, но не рассказывай о ночи в реанимации. Не надо, прошу тебя, не надо. Только навредишь.
- Давай картинку, поеду прямо сейчас.
Я уже надел плащ, но в коридоре встретил Жору. Он зазвал меня в кабинет, и стал расспрашивать о текущей работе, в которую два месяца почти не вникал. Через полчаса я заикнулся о том, что собирался к Вике.
«Может быть, вместе? – осторожно спросил я начальника. – По дороге остальное расскажу».
« Не могу, - ответил старый друг – вчера был. Не могу ее такую больше видеть».
Еще час я рассказывал Жоре о работе. Рассказывал больше, чем он хотел знать. Я готов был подвести его к шкафчику с папками, разложить бумаги, тыкать пальцем в строчки, объяснять, и может быть, даже, оправдываться. Лишь бы не видеть Вику такой, какой ее не может видеть заматеревший бизнесмен.
Когда я вышел на улицу, мне на кепку шлепнулось обильное послание от голубя. В таком виде пришлось входить в трамвай. Но и без птичьих пакостей, я сгорал от стыда. Домой заходил с мыслью, что завтра гвоздь себе в башку вобью, но поеду. Увижу ее, и слова найдутся. Или вот что, принесу ей книгу. Первой книгой, что я прочитал, едва смерть отодвинулась, была «Маска и душа» Шаляпина. В опере я разбираюсь так себе, но сочинением оперного певца зачитывался под семь тысяч капель из вечной капельницы, а дочитав, вернулся в начало. Вот и Вике скажу, чтоб читала не торопясь, что книга идеальна для выздоравливающего, с каждой страницей прибавляется сил, голос становится уверенней, возвращаются забытые ощущения. Хочется выпить водки с автором, и закусить моченой брусникой. Да еще проскакать для этого полста верст, как романтический комиссар, чье имя певец забыл.
Я принес книгу на работу, и положил в рабочий стол. Задвинул ящик, и автоматически снял телефонную трубку: на проводе была Вика. В ее голосе была и белизна лба, и марлевая маска, и потрескавшиеся губы, и воспаленные десны, и мысли, мысли, мысли о чем угодно, но не о будущем.
«Вика, ты еще не знаешь, наш новый сотрудник, подводник, нарисовал тебя выныривающей после прыжка в бассейне. Он разбирается, он знает, как выныривают, как выплывают, как делают долгожданный глубокий вдох. У него отменно получилось: ты у него на рисунке мокрая, развеселая, запыхавшаяся. Ты же знаешь, как выныривать! Ты выплывешь, ты скоро выплывешь!
Вика меня остановила, и попросила переключить на Жору. Она уже торопилась.
Я понял, что идти надо сегодня. Свалить с работы пораньше, и успеть поговорить с ней до прихода девочек. Нашлись же слова, когда она позвонила! И там найдутся.
Я уже попрощался с коллегами, когда позвонила Тая, и сообщила о смерти двоюродного деда. Ему было под девяносто. В сорок третьем году он, раненый, пролежал трое суток в снегу, и отморозил ноги. Но и без ступней прожил еще пятьдесят лет, родил детей, возился с внуками, водил машину, подробно рассказывал о приезде императора в Одессу, и держал в голове запас еврейских шуток еще на полста лет жизни.
Вот о ком надо Вике рассказать! Своими словами, додумывая и привирая, ведь дед Наум рассказам о трех ночах в снегу предпочитал одесские байки. Но он сберег руки, значит, он их вырывал раз за разом из злобного, как пиранья, снега. Что мой ничтожный опыт рядом с ним! – Вике нужен этот рассказ. Я лишь умолчу, что дед Наум умер. Но теперь я попаду в больницу только на следующей неделе. Наума надо проводить.
Четверг, пятница, суббота. Кладбище, слезы, водка, поминки. Выпили по третьей – четвертой, повеселели. Вспомнили, как покойник шутил, сколько веселья и оптимизма он успел передать живым. С таким чувством и расходились.
На улице кто-то из дальней родни переспросил, сколько ему было лет.
« Восемьдесят восемь» - ответила моя тетя.
« Все- таки, человек пожил» - прокомментировал родственник.
И нет бы, промолчать или просто вздохнуть. Но я добавил: « И умер легко».
Кто тянул меня за язык? – Все последующее вытекало из сказанного.
Когда в понедельник я пришел на работу, в коридоре уже стояла на неизвестно откуда взявшемся мольберте фотография Вики с черной лентой в правом нижнем углу. Словно с пятницы кто-то позаботился.
Похороны девушки. Декабрь. Еще незамерзшая, пропитанная осенними дождями, вязкая земля. Никто не мог довести до конца прощальное слово. Только после второй стопки женщины нашли в себе силы разрыдаться. Школьная подружка совладала с собой, и рассказала о том, как два месяца таскала в больницу все попадавшие под руку журналы мод. Она знала, что какие-нибудь летние юбки – шляпки скорее любых призывов к борьбе могут стимулировать Вику дожить до нового сезона. Вика раскрывала журнал, и начинала обсуждать, и осекалась. Она понимала, что ничего, кроме больничного халата, ей уже не носить.
И что бы я там делал с Маской и Душой? – Ну вот, я начал оправдываться. А надо было только дойти до больничной палаты, и хоть что-то сказать. И девочка еще бы поборолась. Пускай, три дня. Но за эти три дня случилось бы чудо. Доктор с другого отделения случайно посмотрел на результаты пункции сестры, и увидел ошибку. Или неожиданно быстро пришел ответ с другого конца земли. Да какая разница, что за чудо могло произойти с вероятностью один к миллиону! Я не создал этого ничтожного шанса, и без послаблений заслуживаю тех слов, с которых начал рассказ.
Вот и все. К смерти добавить нечего. Любые последующие разговоры – это от отчаяния, от непонимания, от малодушия. Ну что же, признаю свое малодушие. И попробую малодушно дополнить рассказ еще одним эпизодом. Постараюсь быть кратким.
Настал сороковой день. Накрыли тот же стол, за которым чуть меньше года назад отмечали день рождения жизнерадостной девушки. За которым ее поминали. У Таисии в тот вечер случились какие-то свои женские дела, и она приехала ко мне на работу с маленькой Сарой, чтобы предоставить ее моим заботам.
Я представил семью сначала коллегам, а потом – начальнику. Или старому другу. Уже не знаю, что будет точнее. Жора снова стал другим. Вернее, прежним. Попрощавшись с Викой, он с остервенением кинулся в руководство повседневным рабочим процессом. Нет, он не пытался контролировать людей, успевших привыкнуть к самостоятельности. Он лишь направлял наши усилия в правильное русло. Но вид обретал все более официальный. Галстука не ослаблял, и носил светлый костюм в мороз, мокрый снег, и декабрьскую тьму. Он нанял себе шофера, и одел его в темный костюм. За последние две недели он уволил за ошибки в работе двух девушек, почти ежедневно ходивших к Вике. Накануне сороковин пригрозил увольнением Диме, а меня предупредил, что ничье заступничество не поможет.
И вот, мы втроем стоим перед директорским столом на удобном для начальственного обозрения расстоянии, и я представляю семью. Жора рад знакомству, и все друг другу рады, и тут Сара хватает мою руку, и беря меня под защиту, негромко но убедительно говорит: «Это мой папа». Жора улыбнулся, но было поздно. Я успел понять, что прежнего друга не увижу никогда. На короткое время он собрал в кулак, и заставил служить одному делу такие плохо подгоняемые друг к другу материи, как добрые чувства, талант, энергию, деловую хватку, и деньги без счета. Собранные вместе, они должны были пробить стену, изгнать демонов, уговорить бога. Богу деньги не нужны, но он мог оценить готовность расстаться с ними. Не вышло.
Жора тоже понял, что произошло. Но виду не подал. Наоборот, он, отец двух мальчиков, улыбнулся, и сказал, что хотел бы иметь такую же девочку. А я, разумеется, ответил : « Нет проблем, давай отгул – сделаем». Это был наш последний обмен дружескими шутками.
Пошли к столу. Выпили молча и стоя, и снова налили. Но бедную нашу Вику в тот вечер вспоминали мало. В центре внимания была маленькая Сара.
© Copyright: Конкурс Копирайта -К2, 2019
Свидетельство о публикации №219092000018
http://www.proza.ru/comments.html?2019/09/20/18