Дядя Ваня Одинцов сидел на лавочке возле своего дома и предавался невесёлым воспоминаниям отчасти вслух, отчасти про себя.
– Захотелось мне как-то выпить, а денег нет. Ну, я, понятно, к жене: дай на бутылку. А она мне: а где я тебе возьму? Не даёт – и всё тут. И ведь такая жизнь настала, что никак не поймёшь: правду она говорит, что денег нет, или врёт.
Говорю ей: раз ты так – пойду повешусь. Вешайся, – она мне в ответ. Пошёл я в сарай, разыскал там верёвку. Гвоздь загнутый в потолке присмотрел, верёвку продел и задумался. Вешаться-то как надо? За шею? Так это больно. И вообще… Так и помереть можно.
Вот думал я так, думал, да и придумал. Обвязал себя верёвкой под мышками, влез на ящик из-под пива и стою, жду, когда супруга моя в сарай пойдёт. Слышу – идёт. Я с ящика спрыгнул и повис. Вишу, качаюсь. Не очень-то это приятно, потому как режет под мышками. Надо было, дураку, верёвку-то обмотать в этом месте чем-нибудь помягче, чтобы не давила.
Гляжу – в сарай входит наша соседка, Аннушка. Увидела меня, ойкнула, – ну, бежать из сарая. Бежит и кричит: «Татьяна, Татьяна!» – это она жену мою зовёт. Слышу – бегут они к сараю обе. Я вид покойницкий принял: голову набок и язык вывалил. Татьяна как глянула, так и повалилась на пол. А Аннушка, сволочь этакая, опять убежала куда-то. Ну, а мне висеть-то больно. Я достал ногами до ящика. Упёрся в него ногами и жду, что дальше будет.
Вижу – Аннушка возвращается. Вошла в сарай, на меня не смотрит. На жену не смотрит. А прямиком к погребу. Открыла его и вовнутрь залезла. А вылезла оттуда – мать честная! – с огромнейшим куском сала с перчиком, укропчиком, лаврушечкой. Дух такой от него пошёл! Она сало под кофту и приговаривает: «Это мне за труды. Я скорую и милицию вызвала».
А меня зло взяло. Да знал бы я про это сало, разве стал бы вешаться!? Я бы его на рынке за бутылку выменял. Говорю я ей: «Положи, Анна, сало на место. Стыдно вдову-то грабить». Аннушка побелела вся, положила сало на кадушку и выбежала из сарая.
Тут, слышу, машина подъехала – милиция! Вошли два милиционера. На меня – ноль внимания. Сразу же к супруге моей направились. Давай её по щекам хлопать, обмахивать, чего-то ей под нос подсовывать. Татьяна стонет, головой машет, не встаёт. Мне как-то не по себе стало.
– Чего, – говорю я им, – Вы к чужой бабе лезете? Своих нет, что ли?
Как они на меня уставились! Потом один из них встал с колен, подошёл ко мне, пощупал верёвку у меня за спиной, да как даст мне по морде – раз, другой, третий. Лупит и лупит без счёта. Я уже красный весь стал, извиваюсь на верёвке, ору, искры из глаз, молнии огненные летят, а он молотит. Второй говорит так это спокойненько:
– Брось, Антон. Ещё в самом деле сдохнет. Отвечай тогда за него.
А тут и скорая подъехала. Мне уж и самому тошно стало. Опору я потерял. Ящик-то отлетел куда-то. Верёвка режет, морда горит, плачу.
Врач с врачихой входят.
– Где пострадавший? – спрашивают.
– Пострадавшей женщине плохо.
– А этот что, висит?
– Это висельник. Пусть себе ещё поболтается. Ему полезно.
Врачи из скорой уселись возле Татьяны, как два белых лебедя. На меня и не смотрят. Потом носилки принесли, положили Татьяну на носилки и скрылись из виду.
Милиционеры мне потом верёвку перерезали, сказали, что оформят на меня дело за хулиганство, дадут мне за это восемь лет строгого режима, и уехали.
Прошло два месяца. Жена выписалась из больницы. Домой даже не зашла, а уехала к своей сестре. На развод подала. Хотел я было к Аннушке присвататься, так она руками замахала:
– Что ты? Что ты? Я ведь не Татьяна твоя безответная. Я ведь тебе могу и башку топором отрубить за твои шуточки. Иди-ка ты от греха подальше!
Вот и вся история. А за хулиганство меня никто не судил. Забыли, должно быть. Морду только висячему набили – и всё.