Воскреснуть можно и на закате.
Вчерашняя прогулка наша с Жоркой, неизменным моим лохматым товарищем, началась в час пламенеющего заката. Закат багрово набух и разросся за лесом, когда умер в переплетеньях веток дневной ветер. Тут такая осенняя тишь повенчалась с розовым вечером позднего октября, что хоть стань на колени у лесной тропы и молись.
Не первая здесь наша прогулка с Жоркой. На озаренном склоне леса, в невыразимой тишине, где всё давно понятно мне и знакомо Жорке по прежним нашим с ним походам, рождается в душе моей (должно быть, и в жоркиной тоже) такое, что родиться не может у тех, кто не рядом с нами. Я даже досадовал, что не все в эти минуты осеннего покоя могут услышать душою то, что другим услышать не дано. А я услышал, может, и Жорка почуял, какой очистительной печалью, совершенно русской, пронзительно-ласкающей, повеяло от этой вечерней тиши, от октябрьского заката. Живительной радостью дохнул на меня и на моего друга с рыжей бородой густеющий розовый сумрак.
А над лесом редкими хрустальными капельками проглядывали ранние звездочки. Робко, а затем всё зримее выстилался темный небесный бархат, гася по краям рдеющий окоём.
Высыпал октябрь последнюю листву на поляны. Шурша по ней, мы прощались с розовыми бликами леса, прятавшегося в сумерки и ночь. Мы прощались с живительной тишиной, которая никогда не обманет; мы на какое-то время растворились в ней. Смущенный ею, Жорка ни разу не взвизгнул, не облаял пугающие его тени, розовые блики от рдеющего заката.
А мне самому, растворившись на миг в тишине, не хотелось спрятать в ней воспрянувшую душу, как в ворохе листьев.
Она, это осенняя вечерняя тишина, воскресила в моей душе полноту желаний, мыслей, чувств. И я, как восторженный, простодушный ребенок, до всхлипа сердечного, захотел поделиться крепнувшей во мне любовью к родному краю – любовью, которая до вечного сумрака в глазах не угаснет, не забудется.
«Воскреснуть можно и на закате», - сказал я то ли Жорке, то ли себе, возвращаясь на еще шумные улицы города.