Генри Миллер называл Париж раем. Бальзак считал его «самым пленительным из всех отечеств – отечеством радости, свободы, хорошеньких женщин, прохвостов и доброго вина».
Для меня же сначала Париж был несбыточным мечтанием, потом, когда обстоятельства переменились, – навязчивой идеей. Перед поездкой он стал предвкушением, а попав в него, я поняла, что Париж – это симфония, в которой всё сложно, но при этом стройно и созвучно. Симфония, пожалуй, больше романтическая чем классическая. Программная и слегка «берлиозная». Исполняет её огромный оркестр, а за дирижёрским пультом некто в шапке-невидимке. Заметны лишь его руки. Как на швейцарской десятифранковой купюре.
Партитура перед ним – толстенная. И я, хоть это и не принято, переворачиваю для маэстро её страницы.
Часть первая. Нотр-Дам де Пари.
Анданте маэстозо.
Зловеще «оркестр гремит басами», мы въезжаем на площадь Отель-де-Виль, бывшую Гревскую, где веками лилась кровь публично казнённых. Осматриваем импозантное здание мэрии Парижа и переходим по мосту Арколь на остров Сите. Справа Сена, слева Сена, под ногами нотр-дамовская паперть, «где римский судия судил чужой народ», а впереди вот он – собор. Совсем как у Гюго: «гармонические части великолепного целого, воздвигнутые одни над другими и образующие пять гигантских ярусов». И вывод: «это как бы огромная каменная симфония». Нижний ярус – три стрельчатых портала Богоматери – первое восходящее появление темы, которую проводят в унисон струнные. Мелодия пытается взлететь дальше, но упирается в «зубчатый карниз, словно расшитый двадцатью восемью королевскими нишами», созвучными с «изящной аркадой с лепными украшениями в форме трилистника», – двойная фуга, «оплетающая» «громадное центральное окно-розетку с двумя другими окнами, расположенными по бокам». Светлые нежные темы разбегаются в хроматическом экстазе, спорят между собой, апеллируют то к скрипкам, то к гобоям. В репризе окраска мрачнеет, сначала вступают виолончели и фаготы, их перебивают медные и литавры. Согласного tutti не получается, в результате чего «две мрачные башни с шиферными навесами», расставленные далеко друг от друга, тяжело подпирают небеса.
Пишут, что, подтверждая двойственный характер Бога – разнообразие и вечность, одна башня массивнее другой. Снизу это незаметно. Возможно потому, что высота их одинакова – 69 метров. С северной башни священник Фролло наблюдал за тем, как на Гревской площади казнили преданную им Эсмеральду. С этой же башни его сбросил Квазимодо, «расплатившись» за смерть своей возлюбленной.
Произошло это средневеково-дремучим июльским утром. А нынче канун Рождества. На площади ёлка, украшенная шарами. Вокруг радостные лица. На душе светло, а на улице холодно. Чтобы согреться, идём в храм. Гюго считал собор зданием «переходного периода», уже не романским, но «ещё и не вполне готическим». Внутри это особенно заметно: с одной стороны, мощные столбы нефа, а с другой, отсутствие логичного для широких капителей полукруглого широкого свода. Вместо него свод стрельчатый, но при этом не устремлённый в небеса, как это случится в более поздних готических базиликах, а сдержанный, немного придавленный. Чувствуется, что здесь борются и уживаются «египетская мощь и христианства робость» и «души готической рассудочная пропасть».
Теплый свет льётся сквозь витражи. Они в стрельчатых окнах и трёх розетках. Тот, что украшает розетку над главным входом, частично загорожен органом. По числу регистров он самый большой во Франции. Но оценить его звучание прямо сейчас невозможно. Орган молчит. Вот и мы помолчим, сидя в тишине, подумаем о Всевышнем, поблагодарим его за благополучие наших близких и вернёмся к партитуре.
Часть вторая. Сцена в Елисейских полях.
Адажио.
А куда спешить? У нас весь вечер впереди и мы тихонечко бредём по Елисейским полям, не имеющим ни малейшего отношения ни к какому Елисею, включая сказочного королевича. Зато имеют отношение к Элизиуму – части загробного мира, где обитают души блаженных. Представляете, будучи ещё на этом свете, поглазеть на то, чего на том, возможно, и не заслужишь! На двухкилометровую аллею, берущую начало у площади Согласия и упирающуюся в Триумфальную арку. На увитые светящимися гирляндами кроны деревьев, которые выстроились «в затылок» будто фужеры, наполненные игристым вином. От огоньков-пузырьков светло как днём. На «островок» искусственно заснеженных ёлочек, напоминающих о текущем времени года, – настоящий-то снег в Париже – редкость.
«Шумны вечерние бульвары», что и подчёркнуто оркестровкой: флейты и скрипки играют в унисон, а из медных духовых резко выделяются валторны. Много звукоподражательных моментов и ярких тембровых эффектов: кларнетами взвизгнули шины сорвавшихся от светофора машин и удалились в затухающем диминуэндо; следом гобой и английский рожок изобразили перекличку пастушеских свирелей возле яслей со Святым семейством, а скрипачи тростью смычка – сухой скрежет лезвий коньков по льду катка.
Вот вступила арфа. Арпеджио секвентно бегут вверх, и мы взглядом последуем за ними и увидим колесо обозрения. Переливается светом, будто бриллиант в миллион карат. В начале ноября колесо всегда устанавливают на площади Согласия, которая когда-то была площадью Людовика XV. Потом её переименовали в Площадь Революции, скульптуру короля заменили на гильотину, обезглавившую следующего Людовика – Шестнадцатого. Через несколько лет гидра революции, как и водится, приползла за своими детёнышами. В этом месте оркестр цитирует мелодию «Dies iraе». Струнные в унисон проводят тему Божьего гнева, её развивают медные духовые с литаврами и внезапно обрывают аккордом tutti –свершилось: отсечённые головы Дантона и Робеспьера катятся на «камни вещей мостовой», площадь получает своё теперешнее название, а мы подходим к Триумфальной арке.
Её заложили в 1806 году по приказу Наполеона после его победы под Аустелицем. Два года возились с фундаментом, потом стало как-то не до неё, потом победы закончились, а Бонапарт очутился в ссылке на острове Святой Елены, где и почил. Строительство завершили лет через 15 после смерти императора, однако от замысла не отступили: Наполеон так или иначе присутствует на всех барельефах, изображающих сцены революции и империи. Суровый марш, напоминающий «Марсельезу» рождается где-то вдали и в медленном крещендо разрастается до фортиссимо.
Часть третья. Фиалковый Монмартр.
Вальс.
Под него мы будем кружить по самому высокому холму Парижа. Никуда не торопясь, ощущая вековую мостовую под своими подошвами, ароматы кофе, вина и красок живописцев. Останавливаясь на каждом углу, у любого дома или кабачка. Все они помнят так много и столь многих. И моих любимых Ренуара, Ван Гога, Апполинера, Модильяни и Анну Ахматову – тоже помнят. Мы заглянем на площадь Тертр, которую облюбовали современные художники. Здесь в воздухе витает дух творчества, а от выставленных картин площадь кажется букетом свежих фиалок.
А внизу кружится «в синеватом Париж тумане»: сизые крыши домов «в лиловой дали», подёрнутые дымкой Люксембургский сад, Эйфелева башня, Лувр... И «под мостом Мирабо тихо катится Сена».
Трехдольный метр размывается тремоло скрипок в высоком регистре. Это колокола на базилике Сакре-Кёр, возведённой «на честном слове» двух глубоко верующих парижан, которые по окончании франко-прусской войны 1871 года и разгрома Парижской коммуны поклялись построить храм во искупление грехов своих соотечественников. Ибо только за грехи, считали они, все эти напасти могли быть посланы французам. Архиепископ Парижа поддержал начинание и определил место церкви – на самой вершине Мормартра. Мы запрокидываем головы и смотрим на белые венецианские купола, крестами вонзившиеся в «перламутровую просинь» неба. Долго смотрим. До головокружения...
Часть четвёртая. Призраки оперы Гарнье.
Вариации мистэриозо.
Париж без тайн – не Париж. Их тут на каждый квадратный метр столько! Вот, например, опера Гарнье – тринадцатая по счету после официального признания этого вида искусства.
Часть начинается мрачнейшей картиной болота, обнаруженного на месте её строительства. Грозный удар тамтама, уменьшенные септаккорды у медных духовых и нисходящее их движение подобны неотвратимому приговору. И действительно, едва справились с болотом, обнаружили огромное подземное озеро. Ещё восемь месяцев мощные насосы откачивали воду в отдельный резервуар, который и теперь есть в подвальных помещениях здания. Понимающие люди утверждают, что он-то и является входом в мир мёртвых.
Дальше – больше. Страшным аккордам отвечают струнные. В их «стонущих» полутоновых интонациях слышатся жалобы страдающих душ. В эту канву вплетается мелодия «Марсельезы». Рассказывают, что в ещё недостроенном здании оперы во времена Французской революции жестоко замучили и убили сотни людей. По заверениям разбирающихся в потустороннем, их души по сей день не могут найти себе покоя и частенько являются в виде призраков ночным сторожам Гранд-Опера.
После очередного появления диссонирующих аккордов устанавливается минорная тональность и у солирующего кларнета появляется тема Кристины Даэ – возлюбленной призрака Эрика. Гастон Леру выдумал его не на пустом месте. Человек с дефектом лица когда-то существовал, маску носил и танцовщицу (не певицу) любил. На миг и она поддалась сентиментальным чувствам. Эрик на вершине блаженства. Тема достигает предельного экстатического звучания у струнных, к которым присоединяются медные духовые. Но ликующий гимн любви внезапно обрывается, и вновь слышатся стоны. Спустя две недели Кристина покинула влюблённого в неё юношу, и тот заточил себя от горя в подвале оперы и умер. А неприкаянный дух его до сих пор обитает в театре Гранд-опера. По большей части ведёт себя тихо и скромно. Но иногда, вдруг, хочет привлечь к себе внимание, и тогда под тишайший шелест скрипок из гримёрок пропадают пуховки для пудры, или под зловещее глиссандо струнных во время представления гаснет свет, с потолка срывается и падает прямо в зал огромная люстра.
За призраком «закреплена» ложа номер пять, и в неё никто кроме него не смеет входить. Мы тоже не стали нарушать этот запрет. Да и вообще, осмотрев шикарный дворец Гарнье, отправились в оперу Бастилии. Там нет позолоты от пола до потолка и плафона, расписанного самим Марком Шагалом, нет мраморной парадной лестницы, нет прелестных мозаик на сводах театрального фойе, нет Зеркального салона с хороводом вакханок и фавнов на потолке, а вот акустика значительно лучше. Но это уже другая опера. И симфония – тоже...
(В тексте использованы строки из стихотворений Мандельштама, Апполинера, Волошина, Ахматовой и Цветаевой о Париже.)