В конце восьмидесятых в Тбилиси Цира Чикваидзе привела меня с моим другом, латышским поэтом Карлисом Калвишсом, к поэту Колау Надирадзе. Цира пояснила: «Батони Колау 92 года, он последний из «голуборожцев». «Циспери канцеби» - «Голубые роги», - это поэтическое обьединение грузинских поэтов, просуществовавшее до 1931 года. Тогда один из ее членов писатель Григол Робакидзе уехал в творческую командировку во Францию и не вернулся. Мало того, он всей своей, как выяснилось, антисоветчине дал выход на страницах новых произведений, опубликованных зарубежом. Голуборожцам пришлось срочно самораспуститься.
Мы вошли в небольшой кабинет, даже кабинетик, и по просьбе жены поэта плотно закрыли за собой дверь. Окна, несмотря на летнюю жару, тоже были на замок - чтобы не было сквозняка, - с улыбкой пояснила шестидесятилетняя жена поэта и ушла.
Колау говорил не с нами - сам с собой, хотя однажды спросил: «Кто мы?» По-русски, разумеется.
- московский поэт Теймураз Твалтвадзе и латышский поэт Карлис Калвишс, - отрекомендовала нас Цира, добавив со значением: намдвили картвели да намдвили латвиэли - настоящий грузин и настоящий латыш. Я не понял сразу необходимой ее правки, но спустя всего пару минут, мы с Карлисом слова ее оценили. Весьма оказались к месту. Колау тоже заговорил о настоящий русских и латышах. О Толстом, о Вациетисе, о Зиедонисе...
- я был мальчиком на похоронах Толстого, - сказал Колау, - знаете какая была скорбь! Все молчали, когда несли гроб, и царила гробовая же тишина.
- Когда же общались в те времена, то разговаривали не так, как нынче - продолжил Надирадзе, - а на великом русском языке, не на языке извозчиков. Это потом стали говорить на языке извозчиков, те, русские дикари, бандиты и латышское зверьё - революционеры. - Цира окинула нас материнским взглядом - мы намдвили, настоящие. Не из тех мерзавцев.
Колау выстреливал обрывками, что-то вспоминал.
Чушь, будто Яшвили покончил с собой! - воскликнул он, - его застрелили. Нам показали комнату, в которой все произошло. Его жена неделю стену отмывала от крови. Ему засунули двустволку в рот и выстрелили. Если бы он сам, то кровь в потолок хотя бы частично брызнула, а так только стена на уровне головы и до низу была вся кровавым пятном. Ну, и пол, конечно, тоже...- Колау на минуту замкнулся в себе. Он устал. Затем поднял старческое лицо, и глядя мне прямо в глаза твёрдо произнёс:
- так и скажите им там, что я ничего не боюсь, мне 92, я одной ногой в могиле, пусть меня расстреляют, мне не страшно, они все животные, преступники, 11-ая Красная Армия, как орды Чингиз хана, вторглась в Грузию. 11-ая Красная Армия,- повторил Колау, - нарушив договор о мире и дружбе, ворвалась, уничтожая на своём пути все, наши мальчики, наши гвардейцы, они все там погибли, их трупы кидали в железнодорожные вагоны, и набивали доверху, и когда составы уходили, под ними кровь лилась потоками! Понимаете, потоками! Будь они все прокляты. Я их проклинаю. За смерть Тициана, за Паоло, за всех.
Отворилась дверь, и быстро вошла жена поэта. Она дружелюбно извинилась - поэт очень старый, и он устал. Тепло попрощавшись и поблагодарив Колау за беседу, мы вышли.
Цира спрашивала у нас по дороге о впечатлении, а мы с Карлисом милосердно ей улыбались, так как были детьми гласности и перестройки. Мол, да уж, какой смелый в 92 года! Все это время молчал, не то что мы - и стали вспоминать свои подвиги в борьбе с коммунизмом: дерзко ответил менту, написал свободолюбивые стихи, прочитанные в студенческой аудитории, и прочая. А однажды , увидев на каком-то доме красный флаг, я кивнул Карлису: давай сорвём! Карлис сделал большие глаза и отказался. Я назвал его слабаком, и мы пошли пить дальше. Давно все это было.
Спустя лет тридцать, я отчего-то погрузился в тбилисские воспоминания и изучил много материалов, связанных с репрессиями и конкретно с судьбами поэтов-голуборожцев - с учетом уже своего какого-никакого, но житейского опыта.
На днях, идя к станции на электричку (надо было в Москву), я вновь мысленно вернулся к Колау Надирадзе. В Тбилиси, будучи молодым, я почти иронизировал: надо же было так бояться (трусить), чтобы только в 92 года осмелиться высказать своё мнение, да и то при закрытых окнах и дверях?
Жаль, что рядом со мной нет Карлиса. Что сказал бы он сегодня? В те годы мы были простительно или непростительно молоды. В том смысле, что можно ли прощать за молодость поэта и не прощать за молодость палача?
Конечно, сейчас я думаю о той встрече с батони Колау немного иначе, чуть переставив слова: что же такое надо было пережить, чтобы осмелиться высказать об этом своё мнение только спустя 50 лет (!) при запертых дверях и окнах? В глухом узком, кажется, замурованном кабинете.