Душевная у меня просьба: Если кто по-жизни шибко серьёзный; в нашем несмешном бытие ничего смешного не видит-лучше дальше не читайте. Не надо.
Кроме гусей породы "мясо-перья-пух", собаки породы "не лает, не кусается" жили как-то у нас при дворе два поросёнка породы"мясо-сало". Они занимались сортировкой придворного мусора, совали во все дыры свои любопытные рыла, что было заложено упрямой природой в их свинских генах. Если обычных дыр им было мало они рыли в земле свои дыры.
Это были два шустрых, доверчивых существа с вечно грязными пятачками на мордах, обычной белой окраски шкуры; но после дождя и принятия необходимых им грязевых ванн, уже маскировочной окраски, принятой потом и в армии. Их маленькие свинские глазки с жидкими белёсыми ресницами излучали через край первородное детское любопытство.
Одного из них звали Хрю, а другого Хря; или наоборот, но это было им всё равно. Они, если не спали в прохладной грязи, постоянно аппетитно чавкали, гоняли своими куцыми, закрученными в спираль, хвостиками назойливых мух и были совершенно по-свински счастливы. Трагический конец их счастливой жизни был им неведом, а вопросом о смысле жизни они не задавались.
И были не только домашними, но и ручными: любили когда я чесал им руками за их розовыми ушами. Впрочем, это удовольствие любят все ушастые твари. Я воспринимал их своим детским умом младшими братьями, достойными участия в моих играх. Как щенков или котят. Не скажу, что сам бог, но кто-то надоумил меня на них покататься.
Да и как не надоумиться, когда вот они под ногами: такие круглые, упитанные, удобные для сидения на них. Я был уверен, что они сами не будут против: мне, как хозяину, они отказать не имеют права. Животные, как известно, у человека вообще прав не имеют.
Было мне тогда, должно быть, лет семь - восемь отроду, весу в теле как в суповом наборе: кожа, кости и немного на них. Обычный деревенский шпанец зачатый по причине непредохранения родителей; существующий как придорожная трава; не знающий, что имеет право на трёхразовое питание и многоразовую любовь родителей. В постоянном движении. Откуда килограммы возьмутся? К армии килограмм пятьдесят семь наберётся и ладно; в отличие от поросят, меня не откармливали.
Ну, а у поросят было уже побольше: питание у них было более регулярным и целенаправленным. И к ноябрю месяцу, когда заканчивается их беззаботное свинское существование они должны были иметь не меньше ста килограммов живого веса и сала толщиной не меньще трёх пальцев на загривке. Такие вот свинские кондиции.
Я решил, что мой вес будет оптимальным, для начинающих езду трёхмесячных поросят. И мы приступили. Начинал Хрю ( или Хря. Неважно). Я легко на него уселся; он несколько метров не возражал, ещё не понимая начала своего унижения. Но потом очевидно понял. Понял, что свинья рождается свободной и никак не для верховой езды, и очень эмоционально возразил хозяину. Я слетел некрасиво наземь.
Попробовали теперь с Хря (или с Хрю); с тем же результатом. Проблема была в том, что поросята были ещё не объезженными; им требовалось время, чтобы переступить через свою свинскую гордость и смириться. А у меня не было опыта езды на диких мустангах; да и держаться на этих упругих кругляшках сала было практически не за что.
Но я же по гороскопу "козерог", а это значит упрямый, как козёл. Мягким свиньям сальной породы не устоять. Да и деваться им было некуда в огороженном дворе. И я упрямо продолжал; и у меня уже стало получаться, и поросятам стало доходить, но случился конфуз: непредвиденная неприятность.
Свалившись в очередной раз я свалился прямо в коровью "пиццу". "Пиццу" в углу двора "снесла", ночью привязанная там, наша корова. Пицца была с корочкой, но ещё достаточно свежей, отчего моё приземление было достаточно мягким, но ужасно грязным и вонючим. Говённым вообщем.
Уроки езды на поросятах по гигиеническим причинам вынужденно закончились. Я пошёл отскребаться и застирывать в бочке позеленевшую местами одежду. А вечером я получил другой урок. Отец преподал мне его своим кожанным ремнём по моему ездалищному месту; не за езду на поросятах, а за "нечистое" приземление.
На другой день Хрю и Хря встретили меня во дворе с вопросом на мордах: "Ну чё? ещё поедем?" Должно быть вину свою чувствовали и хотели загладить. Ага, щас, опять куда-нибудь завезёте - свинские морды.
После езды на поросятах я решил, что готов к большему: для езды на лошади. А у нашего соседа, деда Герка - садовода, как раз появилась в садоводческом хозяйстве лошадь. На смену депрессивным непрогрессивным волам. И я ходил к ним и клянчил проехаться на ней верхом. И вот однажды случилось.
Арнольд, средний сын деда Герка, холостяк жениховского возраста взял уздечку взял меня и мы пошли к моей мечте. Лошадь моей мечты паслась за ближайшим берёзовым леском, с путами на передних ногах. Пока Арнольд одевал на неё уздечку, снимал путы, я весь трясся от предвкушения. Или возбуждения. Или искушения.
И вот я наверху, на костлявом хребте лошади; одной рукой держусь за гриву, другой за уздечку, ногами держусь за бока, и я рулю. Правда мордой своей она не выразила никакой радости: то ли я ей не понравился, то ли моя идея, то ли всё вместе.
Лошадь пошла краем леса, на ходу хватая траву, и совершенно не реагировала на мои неумелые, но агрессивные попытки рулить. Без руления моё счастье езды на лошади было неполным. Арнольд шёл позади и ожидал предвиденной развязки. И она предвиденная наступила.
Лошади надоело назойливое присутствие непрошенного захребетника с наглыми попытками ею командовать и она повернула в берёзы. Ветви деревьев в мгновение ока легко и чисто соскребли меня наземь. Против моего ожидания, приземление получилось мягким: прямо в муравьиную кучу.
Отцовский ремень в это раз не понадобился: его работу выполнили возмущённые муравьи. Арнольда моё горе почему-то сильно развеселило, а лошадиная морда зримо выразила радость.
В другой раз пошли мы с ним за лошадью на конюшню. Вывели, взнуздали посадили меня верхом и тронулись. Но отошли недалеко, когда лошадь, по ходу, что-то вспомнила и решила вернуться. Мои попытки править она игнорировала и резво вошла в открытые летом ворота конюшни.
Ворота были достаточно широкими, но недостаточно высокими; я не успел соскочить и врезался лбом в перекладину. Приземлился на пятую точку. На это раз приземление, против обыкновения, было наконец жёстким.
В мою практику езды на лошади явно вкралась, какая-то системная ошибка. Арнольд опять от души посмеялся; лошадь смеяться не умела, но животную радость её морда опять выразила. И мне уже стало казаться, что эти двое заодно.
Но я же "козерог" по-гороскопу, и потому упрямо продолжал свои уроки езды. Настал день когда лошади надоела моя настойчивость и она поняла своими умными мозгами, что будет лучше уступить. Я хорошо держался без седла и полюбил скакать галопом. Трусцой - рысцой скакать была беда: её острый хребет больно долбил мне по копчику.
Ну, а что вы хотели, когда один худосочный сидит костями на костях другого худосочного. Как-то армянское радио по этому поводу спросили: "Что такое сверхгрохот?" Всезнающее армянское радио ответило: " Это когда два скелета занимаются любовью на железной кровле".
Даже представить страшно. Но вот такая ассоциация возникла у меня, вспоминая ту костлявую лошадь и мой копчик. Собственно другой спины у колхозных рабочих кляч и быть не могло: корм-то у них был чисто вегетарианский, а работа лошадиная.
Одной из ужасно лошадиных работ на деревне было: месить глину. Основной строительный материал, что валялся под ногами. Только хорошо промешанная людскими и лошадиными ногами смесь глины, воды, соломы и пота становилась годной для обмазки стен. Как это и сегодня применяют люди в современной Африке.
Для небольшой помазки смесь тогда "топтали" сами люди; для большой "приглашали" лошадей. Добытую и завезённую глину мужчины загодя раскладывали у объекта помазки. Формировали большой круг метров восемь в диаметре и толщиной в полметра. Заливали на ночь обильно водой для основательной пропитки.
На следующий день собиралась бригада мужчин с вилами и кучка пацанов - лошадиных фанатов. И фанаты шли на конюшню за лошадьми. Конюх недовольно выбирал из рабочих лошадей не самых доходнЫх кляч, одевал уздечки и пацаны взбирались на их острые хребты.
Глаза у фанатов фанатично светились; в глазах у кляч - нечеловеческая усталость и безнадёга. Однажды загорелся и я. И заслужил лошадушку, которую никто брать не хотел: самую понурую, да ещё с жеребёнком - сосунком. Под командованием взрослых мы усердно гоняли несчастных копытных по кругу в тяжёлой вязкой глине. Часов шесть или восемь. Буквально до упаду: под конец лошади просто падали в глину и не могли встать, даже если их били.
Жеребята бегали за кругом; жалобно ржали, просили вымя и бросались тоже в глину. Раздражённые взрослые их отгоняли и били лошадей черенками вил. Я сидел верхом и от жалости уже рука не поднималась стегать лошадь. Моя бедная лошадёнка после очередного удара черенком укусила меня за коленку. Но не больно. Потом она просто встала в середине глины и только что не плакала. Я её не трогал.
Вся наша бригада уже ненавидела эту глину, но надо было доводить её до кондиции. С частыми перекурами, с горем пополам заполдень она была худо - бедно готова. Завтра женщины будут её тяжёлую шлёпать с размаху на стену и с мужской силой проклятую размазывать. А мужчины вилами, с выгнувшимся на пределе черенком, подносить новую порцию. Адский труд.
Мы погнали своих измученных животных на озеро, где с любовью отмывали от глины их натруженные тела. Потом мы купались сами, а лошади стояли на берегу умными мордами вкруг и по-лошадиному молча вздыхали о горемычной своей жизни.
Жеребята тыкались губами в пустое мамкино вымя, трясли своими ещё детскими хвостиками и не ведали они, что впереди их ждёт та же самая доля. И ещё долго работали вместе и колхозные лошади и колхозные люди, поскольку не судьба была им родиться вольными птицами. Отсюда и пошло: "Все мы немножко лошади".
Я очень хорошо отношусь к собакам, но думаю вернее было бы сказать: "Лошадь, друг человека". Рассказывают, что у лошади текут из глаз слёзы, когда её изработанную ведут на живодёрне к ножу. Я никогда не мог есть колбасу из конины.
Лишь у одной лошади в деревне не было на спине костлявого хребта. Это был рабочий мерин при участковой сельской больнице. У него была спина бегемота и на месте, где должен быть хребет, была у него продольная ложбинка-канавка. Там у мерина в жаркий день собирался пот.
Водителем мерина был дед Якоб и он скармливал мерину отходы с больничной кухни. Там были остатки больничного борща, супа, каши; всего чего болезные пациенты, избалованные домашними деликатесами, не хотели съесть.
Мерин очень быстро переключился с вегетарианской диеты на больничную жратву и охотно поедал это вёдрами; от чего, собственно, и поправил спину. Правда, стал страдать громким чрезмерным газоотделением. Ну, не страдать, а звучать.
Лишь однажды, по словам деда Якоба, вышли мерину эти деликатесы боком. Точнее вышли-то они у него нормально; только ненормально жидкими, чего у здорового мерина вообще быть не должно. У мерина вдруг пропал аппетит к борщу и каше, а следом интерес к работе.
Дед Якоб всполошился - за доведение лошади до "падежа" могли статью пришить - пожаловался главврачу больницы. Лишний смертельный случай был ему ни к чему и главврач оперативно разобрался. Выяснилось: некоторые несознательные больные выбрасывали свои таблетки в ведро с отходами.
То ли подольше болеть хотели, то ли они им уже в горло не лезли. А советские таблетки тогда были настоящими и эффективными. И оттого с побочными воздействиями. А откуда мерину знать, что они эффективные и с побочными воздействиями. К тому же в лошадиных дозах.
Оперативно приняли меры: злостных нерадивых пациентов выписали, а незлостных и радивых пристращали, что ежели что: заменят им таблетки на уколы. С самыми тупыми и толстыми иголками.
Это возымело выздоравливающее действие: у мерина восстановился аппетит, нормализовался стул и вследствие этого стало хорошим настроение и к работе рвение. И продолжал питаться по-человечески: отходами с кухни. Сено и солому не хотел. Да глупости это всё: эти ваши вегетарианские диеты.
Была ещё в моей детской жизни история с лошадью, которая подорвала во мне веру в дядей-бригадиров. Мы жили на краю села; тут же произрастал один из многочисленных берёзовых околков (ну, потому что около деревни): место наших пацаньих походов. Дорога из улицы плавно поворачивала в полевую дорогу и там уже начинались поля.
В один из колхозных летних дней подъехал по своим бригадирским делам бригадир. Приехал он на телеге представительского класса - двуколке. Это такая телега со скамейкой и спинкой; всего на двух колёсах. Бригадир привязал вожжи на передке, оставил лошадь пастись у опушки леса; в смысле, около околка, а сам, опустив тяжело голову, двинул тяжёлым шагом к пахавшему поле трактору.
А я с пацанами, тут же на лужайке, страдал как раз от однообразия жизни. Оценив свалившийся случай, как подарок судьбы, я быстренько взобрался в VIP-телегу и хотел поначалу просто посидеть - почувствовать - ощутить. Думал: вернётся бригадир, скажет мне спасибо, что за лошадью присмотрел и для полного счастья ещё и прокатит. Как же я ошибался.
Вот я посиживаю - мечтаю - ощущаю и вдруг чувствую. Недоброе. Оглядываюсь и вижу, бегущего тяжёлым намётом, бригадира и слышу его крики из тяжёлых матерных слов. Мой внутренний голос подсказывал мне, что спасибо не будет, а будет больно и надо бежать.
Но во мне ожил бес: вместо того чтобы дёрнуть в лес или домой, я размотал вожжи и поддал коню ускорение. "Раз ты такой неблагодарный дядька - побегаешь, подумаешь о своём поведении", - решил я. Бригадир и не думал подумать; наоборот прибавил прыти. Да как он бегал - ему и лошади бы не надо.
Я развернул лошадь, поддал ей тоже прыти и направил в сторону кошары, что расположилась за нашими огородами приземистым строением в форме большой буквы "П". Там по-зимам работала моя мать и я чувствовал себя в ней уверенно. Расстояние до "П"- кошары было метров пятьсот. Хорошее расстояние: мне оторваться от бригадира, а ему подумать и остыть и сбавить прыть.
Доехав до кошары, я бросил лошадь, вбежал и спрятался в пустом от овец и баранов по-случаю лета строении; и стал пережидать грозовую обстановку. Нормальный бригадир, после такой пробежки упал бы в свою повозку, помахал бы кулаком и отправился восвояси. Но этот был ненормальным.
На лошадь он даже не посмотрел, а вломился на всём ходу своими сапожищами в кошару. В затхлом воздухе овечьего общежития возникло щемящее предчувствие неотвратимой расправы; мне стало страшно, я выскочил из моего укрытия и побежал. Бегал я на короткие дистанции хорошо, а страх ещё и подгонял.
Пробежал всю п - образную кошару по периметру и выскочил на другом конце. Завернул там за угол и обезьяной полез на крышу; мы с пацанами лазали там постоянно и я знал всё наизусть.
Влез на самый конёк и притаился; смотрю этот ненормальный тоже лезет медведем наверх. Потом мы пробежали с ним эту же кошару, но уже по крыше, по резиновому шиферу. Бригадир несколько раз срывался сапогами, но из-за неудержимой своей злости удержался.
Спрыгнув, я пробежал, как заколдованный кошару ещё раз; оторвался от бригадира и выскочил из проёма ворот на простор. Простор был ровной степью с жидкой травкой, что под корень погрызли, трудно живущие на подножном корму, колхозные бараны. Вариантов укрыться не обозревалось.
Лишь в одном месте, в метрах тридцати, торчал куст какой-то несъедобной колючки. В моём положении - та самая соломинка. Я добежал до куста, упал за ним и стал изо-всех сил плоский телом. Дыхание и стук сердца усилием инстинкта сохранения собственной шкуры снизил до предсмертного.
И вот я вижу одним глазом, как вылетает этот бригадир в проём ворот, тормозит и начинает дёргаться. Туда-сюда, дышит как лошадь, а меня не видит. Ну не мог он подумать, что я так нагло под самым его носом улягусь и стану невидимкой.
Как-то он сразу весь сник, сдулся, ссутулился и тяжело передвигая сапогами пошёл обратно дорогой нелёгкой своей судьбы. Удача сегодня отвернулась от него. Я думаю у него было трудное детство и возможно украли у него его единственную игрушку - деревянную лошадку. Иначе как объяснить.
Я дождался когда он сел в свою двуколку и пропылил невдалеке, такой грустный и несчастный. А я, вполне счастливый и переполненный адреналином, попылил домой, имея на своём счету ещё одно приключение.