Скорая помощь везёт меня в больницу. Я смирно сижу, как положено мужчине, и поглядываю на доктора, находящегося рядом со мной и безразлично смотрящего в окно. Сегодня утром отец отвёл меня в сад, переодел и ушёл на работу, потом наша воспитательница, Татьяна Юрьевна, почему-то спрашивала, как я себя чувствую. Я отвечал: «Чувствую себя хорошо». Но меня отвели в медпункт. Приехала скорая помощь, и наша детсадовская медсестра сказала, что я заболел то ли желтухой, то ли краснухой, то ли всем сразу, и меня повезли в больницу. Я ехал сильно переживая, как же теперь меня найдёт мама, когда вечером придёт забирать из сада. Дело в том, что утром туда меня отводит отец, а вечером всегда забирает мама. Я хотел спросить у доктора, сидящего рядом, и даже повернулся к нему в решимости поделиться тревогой, но он сидел безразлично-холодный, и я, выдохнув, снова сел смирно.
Мы доехали до больницы, доктор взял меня за плечо и подтолкнул в дверь. Раньше я был в больнице, когда болел гриппом, но ходил всегда с мамой. Сейчас всё было по- иному. Я как-то весь притих. Строгие стены и запах давили на меня. Я старался не смотреть по сторонам, боясь еще больше расширить этот страшный, неожиданно возникший мир. Доктор велел подождать на стульчике, когда позовут. Позвала меня врач в белоснежном халате и высокой шапке на голове. Спросила, как зовут. Я ответил, что зовут меня Митя, мне пять лет, живу я на улице Петрозаводской, дом один «а», квартира 52. Потом врач долго осматривала меня и всё записывала в какую-то книжечку, а затем какая-то пожилая женщина принесла новую одежду и велела переодеваться.
Я снял ботинки и почти расстегнул рубашку, когда ужасная мысль прострелила мне голову изнутри. Как мама узнаёт меня в другой одежде, вдруг не узнает? Я застыл. Не могу объяснить происходящее далее, но в какой-то момент я оказался в чужой пижаме и тапочках. Одежду, в которой я пришёл, унесли, затем переодетого меня привели в комнату, которую все называли «бокс» и оставили одного. Что такое «бокс» до этого я не знал. Мне жутко хотелось плакать, но отец еще в прошлый мой день рождения сказал, что я теперь взрослый мужик, а мужчины, как говорится, не плачут. Но плакать хотелось ужасно. К моему горлу подступал большой знакомый комок. Сдавливая грудь изнутри, он как бы самостоятельно приближал слёзы к моим глазам, и они текли независимо от меня. Я пытался сопротивляться и набирал побольше воздуха, чтобы побороть внезапно нахлынувшее состояние. Это можно было сравнить с неподвластным течением, несущим человека в бездну тоски и не оставляющим ни одного шанса выбраться на берег. Собрав все силы, я стал бороться. В ту минуту отчаяния меня неожиданно спас отец. Мне вспомнился один случай, когда мы зимой в стужу стояли с ним на остановке и ждали автобус. Я очень замёрз, и отец, по всей вероятности, тоже. Тогда он велел мне превратиться в новогоднюю ёлку. Вытянув свои руки вверх, он сгибал и разгибал их в локтях, подбрасывая длинные пальцы к небу и высоко поднимая коленки. Расхохотавшись, я стал повторять за ним. Мы подпрыгивали вокруг поставленного папкиного портфеля, кружась хороводом и спасаясь от холода.
Этот запечатлевшийся момент стал спасительным для меня в больничных застенках. Я вытянулся по струнке, изображая ёлку, и, подтанцовывая, закружил по комнате. Мне вдруг стало значительно легче. Я маршировал походкой солдата на боевом посту, не сводя глаз с окна, и ждал маму. Мне казалась, она вот-вот должна прийти и спасти меня. Потеряв терпение, я влез на подоконник и, прыгая по нему как воробей, всматривался во двор больницы. За окном шёл снег. Медленно спускаясь с неба, он укладывался пушистым белым облачком на сырую серую тропку и становился грустно-грязным. В этой картине я видел себя. Себя утреннего: радостно наполненного и сиюминутного: утомленного и потерявшегося.
Принесли обед: кашу, белый хлеб и чай. Самую вкусную кашу варит моя мама, самую невкусную кашу варят в моём саду. Эту кашу я пробовать не стал. Какой-то угрюмо-недоверчивой показалась мне она. Я выпил чай и маленькими кусочками начал откусывать хлеб. Хлеб, застревая в моей груди, с трудом проваливался внутрь, но тем не менее жевание его приносило мне небольшое облегчение. Утомившись, я прилёг на кровать. Подушка казалась отвратительно чужой, но мне было уже всё равно. Дикая безысходность проживаемого дня вытянула из меня последние силы и поселила безразличие внутри. Я свернулся комочком и, лежа на боку, смотрел в одну точку. И смотрел, и смотрел..., пока огромное белоснежное поле ромашек не поглотило меня и понесло в сказочную летнюю беззаботность.
Проснулся я от скрипа дверной пружины. Держа в одной руке тарелку, а в другой чашку с чаем, в бокс вошла всё та же пожилая женщина, поселившая меня здесь.
Я бросился к ней и закричал: «Когда придёт моя Мама?» В детском саду нас всегда учат обращаться к взрослым вежливо, но сейчас я не мог вежливо. Все силы, руководящие мною, требовали ответ: когда Она придёт?
Старуха поставила ужин на стол и, потрепав меня по голове, сказала: «Скоро, скоро придёт». Потом забрала не тронутый мною обед и ушла.
Я посмотрел в окно, оно оставалось единственным моим другом и проводником в прежнюю жизнь. Густая темная ночь отобрала и это.
Возвращаясь к кровати, я ревел. Ревел громко, не стесняясь уже никого и ничего. Это было отчаяние, выходившее из меня слезами. Уткнувшись в подушку, я выл, и мысли, переполнявшие меня, были тяжёлыми: «Почему здесь никто ничего не объясняет, почему со мной никто не разговаривает, зачем эта пугающая ночь подошла так близко к окну, как я вернусь к себе домой и когда наконец придёт Мама?»
Вдруг тихо постучали, я вскочил и увидел Маму, всматривающуюся в окно. В тот момент я словно взлетел. Не помню как, но в одно мгновение я очутился на подоконнике и, припав руками к стеклу, вцепился в Маму всем, чем можно вцепиться. Мой взгляд впился в её лицо, лоб застыл, зубы сжались, моё тело, прилипшее к стеклу, невозможно было оторвать никакой существующей на земле силой. Я не хотел продолжения, достаточно было, что я уже имел. Боясь отпустить Маму, я удерживал её и себя в этом ночном окне, не желая большего. Мама улыбалась. Она была в своём пальто с меховым воротником, в который я любил прятать свой нос и вдыхать ее запах. Рядом с ней стояла старуха, приносившая мне еду. Мама показала, чтобы я шёл к дверям. Я спрыгнул с подоконника и полетел навстречу счастью. Дверь распахнулась, и я нырнул в объятия спокойного облегчения, скатившегося по моей спине от шеи до пяток. Мама, подняв меня на руки, долго кружила со мной по комнате, крепко прижимая к себе. Я прятал свои слёзы в маминой шее. Весь вечер я не оторвался от неё ни на секундочку. Мама переодела меня в родную пижаму и тапочки. Я вдыхал запах дома и прижимал к груди моего родного плюшевого медведя, принесённого ею. Мы сели пить чай. Переполненный счастьем, в тот момент я казался больше и шире обычного себя. Я светился, и мои радостные мысли раскрашивали меня снаружи. Размахивая руками, я рассказывал Маме, как попал сюда, как стойко боролся, как ждал одну её и как она пришла и спасла.
Потом мы легли спать. Какой-то иной, незамеченной ранее ценностью была наполнена наша неразлучность. Перед сном Мама читала мой любимый рассказ Носова «Саша», а я, положив голову ей на плечико, краем глаза разглядывал её красивое лицо и наслаждался каждым вздохом, утопая в упоении блаженства.
Я выздоровел, вырос, стал композитором. Когда-то давно Мама сказала: «Ничего не бывает случайным». Я смею заметить, что это несомненно так. Музыка, живущая внутри меня, - это тонкое отражение чувств и переживаний переложенных на ноты. И если её слушают снова и снова, можно позволить сделать вывод, что в ней нет испорченных фальшью нот. Научившись доверять миру музыки, на концертах я отдаю всего себя без остатка и, наблюдая за блеском глаз моих родителей и зрителя, шагаю по нотам вдохновения, поднимаясь с каждым моментом выше и выше, испытывая состояния птенца, взлетевшего однажды на подоконник навстречу своей маме и слившегося с нею в единое целое.